Светские львы России: незавершенное расследование Трумэна Капоте

Автор: София Леонард

Пусть Трумен Капоте и не был чужд противоречиям на протяжении жизни, однако его публикация конца 1957 года, «Герцог в своих владениях», являющаяся ошеломляющим портретом Марлона Брандо для «Нью-Йоркера», наделала немало шуму.

Эта статья стала результатом интервью с Брандо, которого Капоте добился в начале 1957 года, когда актер находился в Киото, Япония, во время съемок блокбастера «Сайонара».

Однажды ночью, сидя за напитками, сигаретами и угощениями в гостиничном номере Брандо, они на протяжении многих часов обсуждали светские и глубоко личные темы: борьбу Брандо с нарушениями питания и его опасения по поводу прослушки телефона, мысли о буддийской философии и смерти Джеймса Дина, растущее недовольство киноиндустрией и собственной славой.

В статье, которую он в конце концов опубликовал в «Нью-Йоркере», Капоте предложил изумительную оценку Брандо, которая представила миру немногие из самых интимных подробностей их многочасового разговора.
Он изобразил кинозвезду как измученного, но несколько праздного, самоуверенного хвастуна, который расцветал от внимания других, но одновременно отвергал самых близких ему людей, в то же время им сочувствуя.

В глазах Капоте Брандо был кривлякой: тем, кто утверждал, что никогда не читал художественную литературу, но предполагал, что мог бы такое написать (и причем написать хорошо); тем, кто сказал репортерам, что хочет создавать фильмы, приносящие людям пользу, но на самом деле просто делал на них деньги, который философски рассуждал обо всем и вся, но чаще всего просто говорил сам себе, упиваясь звуками собственного голоса.

Как объясняет биограф Капоте Джеральд Кларк, представленное в журнале неприглядное описание себя ошеломило Брандо.

Он думал, что поделился с автором некоторыми из своих самых глубоких секретов относительно конфликтных отношений с Голливудом, своем стремлении к признанию и болезненных воспоминаниях о несчастном детстве и алкоголизме матери строго между ними, но Капоте обнародовал их все, не щадя актера. По словам Джошуа Логана, режиссера «Сайонары», после прочтения эссе Брандо рявкнул «Я его убью!» — хотя Логан и предупреждал его перед интервью, что от Капоте следует держаться подальше.

«Не оставайся наедине с Трумэном», — советовал Логан.

«Он здесь из-за тебя».

«В течение нескольких недель после публикации "Герцога в своих владениях", — пишет Кларк, — видные критики также не обошли вниманием расцвет звезды Капоте в "Нью-Йоркере", назвав саму публикацию "вивисекцией" и "типом признания, типичным для кушетки психоаналитика"».

Съемочная площадка в Киото и знаменитый актер в центре «Герцога в его владениях», возможно, были новинкой для Капоте, но колкие вопросы славы и создания самого себя оказались для автора уже знакомой территорией.

По крайней мере, еще в его рассказе «Дети в день рождения», опубликованном в журнале «Мадемуазель» в 1949 году (мрачно-комической истории о бесшабашной непоседе, десятилетней мисс Лили Джейн Боббит и ее мечтах покорить Голливуд), Капоте поднимал вопросы о публичном имидже своих работ, исследуя способы, которыми изобретается и поддерживается иллюзия, и, по мере того, как все больше и больше разрастается личность, расширяется и пропасть между ее восприятием и реальностью.

В то же время, с момента своего дебюта на американской литературной сцене в середине 1940-х годов и до своей смерти в 1984 году, Капоте сам был экспертом в саморекламе, использовавшим любую подвернувшуюся возможность для воплощения захватывающего образа, по которой его и вспоминают сейчас.

«Никто не хотел быть известным больше, чем Трумэн», — объясняет исследователь творчества Капоте Тисон Пью.

«И он знал, как любую ситуацию вывернуть в свою пользу».

Сегодня «Герцог в своих владениях» является одним из наиболее известных примеров постоянного интереса Капоте к теме самопрезентации.

Много лет спустя гораздо менее известная работа, неопубликованная статья Капоте, сохранившаяся среди его личных бумаг в Библиотеке Конгресса, демонстрирует нам, что до того, как на печально известную биографию Брандо осела пыль, Капоте намеревался заняться идеей самопрезентации еще раз, причем в весьма неожиданном месте: в Москве, советской столице, прямо во время холодной войны.

Действительно, в течение почти двух лет (1958 и 1959 гг.) Капоте периодически работал над другой биографией для «Нью-Йоркера» — о группе русских людей двадцати-с-чем-то лет, известной как московская «золотая молодежь», и их собственных чреватых попытках выстроить публичный имидж с помощью ничтожных средств, доступных на тот момент в Советском Союзе.

Капоте объясняет, что благодаря выдающейся фамилии, безграничному запасу денег и фантазии о западной жизни и культуре, Анна извратила и положила существенное начало своего пути из ничего к славе.

Эти представители золотой молодежи — «сыновья и дочери Русской Революции», как их называл Капоте, — были детьми политиков, художников, ученых и общественных деятелей, которые стали известными при кровавых беспорядках в стране несколько лет назад, когда большевистские мятежники свергли монархию и создали Союз Советских Социалистических Республик.

Они читают «Нью-Йоркер» и «Вог», наслаждаются контрабандными записями Джелли Ролла Мортона и Джимми Джюффри.

Они пробираются на частные показы иностранных фильмов, таких как «Вокруг света за 80 дней» и «Гражданин Кейн», и обмениваются сплетнями о дипломатах и знаменитостях, посещающих Москву, как будто это и есть самый ценный товар.

Хотя некоторые из них были наняты в качестве актеров, режиссеров, переводчиков или младших дипломатов, все они были получателями безграничного капитала и бесконечных «вторых шансов», которые комфортно жили при выдающейся репутации своих родителей.

Капоте совершил две поездки в Москву и наработал более 40 страниц своей статьи о советской элите, но в конце лета 1959 года оставил работу незавершенной и больше никогда к ней не возвращался.

Если только новый тайник бумаг Капоте не будет спасен от мусорной корзины на где-нибудь на углу улицы в Бруклине (как это произошло ранее), черновик июньского проекта 1959 года, хранящийся в Библиотеке Конгресса, и который Капоте в какой-то момент назвал «Дочь русской революции», может быть последней выжившей версией его так и незаконченного описания жизни московской золотой молодежи для «Нью-Йоркера».

Как и в случае с любой незаконченной или неопубликованной рукописью, нельзя с уверенностью сказать, что именно Капоте имел в виду при его создании.

Тем не менее, в своем нынешнем состоянии эти рукописные, тщательно отредактированные страницы чернового варианта «Дочери русской революции» дают нам редкий взгляд на Капоте-создателя, демонстрирующего реакцию на то, что очаровывало его всю жизнь и нашло отражение в его работе: легкость, с которой кто-то может что-то изобрести и заставить других в это поверить, выдумка, чья поверхность ярко мерцает, но глубоко внутри зияет пустота.

И хотя он не скрывает своей критики относительного данного типа обмана в черновике работы – точно так же, как он не уклонялся от разоблачения этого же порыва в Брандо, – Капоте предлагает нам нечто большее, чем просто дешевый способ противостоять поверхностности и данному типу самопрезентации.
Вместо этого, сделав паузу в данной тенденции, Капоте поднял сложные вопросы о том, что движет выдуманными нами масками, какие механизмы их поддерживают, и что может потребоваться, чтобы посочувствовать — или, по крайней мере, попытаться понять – создателей этих выдумок, когда мы точно знаем, что фасад ложен.

У Капоте изучение самосоздания основывается на его описании женщины по имени Анна, главаре московской элиты (данное имя — псевдоним, говорит Капоте, но об этом чуть позже).

Ей 20 лет, она дочь уважаемого русского ученого. Мы узнаем, что всего через год обучения Анну выгнали из ее университета в Москве за «высокомерное» отношение и «своевольную лень» — это «трагическое» событие, объясняет Капоте, которое ее отец-ученый оплакивал в течение недели так, «будто его дочь умерла».

Глазами Капоте мы начинаем видеть, что все в Анне, кажется, тщательно спланировано, чтобы передать некоторый уровень важности, от ее кокетливой манеры говорить, курить и флиртовать до ее отважных ремарок о советском политическом истеблишменте («бескровные холодные ханжи») и массе («смиренные» или «утомительная пачка веревочных сосисок») и ее неизменной привязанности к западной моде и культуре.
Хотя Анна, похоже, успешно убедила своих послушников среди элиты в ином – не говоря уже об иностранных журналистах, которые следят за каждым ее шагом; Капоте признает, что Анна действовала напоказ, и в ответ он предлагает свою собственную ядовитую оценку.

По его словам, подкрепленная выдающейся фамилией, безграничным запасом денег и фантазиями о западной жизни и культуре, Анна извратила и изобрела свой путь к великолепию из ничего и «изобрела московскую версию сферы, в которой она хотела бы выйти на орбиту».

Ее кокетливость кажется ничем иным, как тщеславной, иногда подлой, болтовней.

Ее шутки о советском правительстве — это всего лишь колкие замечания, подслушанные у иностранных дипломатов, и сплетни, которыми она и затаившая дыхание элита отчаянно торгуют, и которые давно уже являются неактуальными и неинтересными.

Ее одежда потертая и «посредственная», и перенесена со страниц устаревших западных модных журналов.
Ее образовательные и интеллектуальные стремления, не говоря уже о художественных или литературных талантах, в глазах Капоте и вовсе не существуют, и вместо этого она кажется чем-то вроде легкомысленной кокетки, которая тратит время, бесцельно напиваясь Курвуазье в ожидании очередного сеанса коммуникации.

Капоте признает один из ее впечатляющих талантов — свободное владение французским, итальянским, немецким и классическим латинским языками, а также «странненькое» владение английским – но отмечает, что она покинула Советский Союз только один раз, и основной ситуацией для пользования этого языкового трюкачества являлось высмеивание «скромняг» на языке, которого они не смогут понять («кокетливая цыпочка с полезной изюминкой», — так он называет ее). Верный форме, Капоте предлагает оценку Анны, которая одновременно ослепительна и разрушительна: Анна – «снобистка», пишет он, «ее язык смаковал ложь как мяту, ее пронизывал, подобно холодному подземному ручью, талант к тихой жестокости, а ее постоянным помощником было тщеславие».

И все же при соблазне ожидаемо отчитать вопиющее тщеславие Анны и считать дело законченным, Капоте не хочет ее оставлять и дает нам нечто еще более сложное.

Действительно, на протяжении всего текста «Дочери русской революции» Капоте демонстрирует удивительную тенденцию противоречить оценке, данной им самим: отрицать резкую критику и приглашать нас – даже бросая вызов – почувствовать к Анне что-то, граничащее с сочувствием, даже в самые высокомерные или неприятные моменты.

Капоте несколько раз пробовал этот ход в тексте о Брандо, вставляя в свой безжалостный портрет актера некоторые из его самых запрятанных секретов.

Здесь, в своем изображении Анны, он ловко использует эту технику для создания более тревожного эффекта.
Во-первых, Капоте не позволяет нам забыть, как удивительно, что такой человек, как Анна, может существовать в среде, столь враждебной к ее образу жизни.

Статья начинается с того, что Капоте и некоторые представители московской элиты убивают время в комнате с видом на внушительную Красную площадь, где печально известная ленинско-сталинская гробница «нависает… как армейский танк, выполненный из мрамора».

Этот московский фон рассматривается в статье как мрачное, унылое место, где государственный дух яростного прагматизма проявляется на практике в форме кошмарной неспособности и обыденного подавления любого самовыражения или личных амбиций.

«Сносное мыло, пригодная обувь и воздухопроницаемое жилое пространство, — объясняет он, — являются советским дефицитом», а обыденные действия, такие как покупка продуктов, требуют «изнурительных усилий» и нескольких часов драгоценного времени.

«[Это] как если бы [в Советском Союзе] существовала военная система нормирования времени, которая охватывает все, от наполнения желудка до заправки печей, как суровое испытание, требующее жесткой дисциплины», — отмечает он.

Хотя элита может быть защищена от некоторых из этих наиболее жестоких ограничений в силу знаменитых фамилий и богатства, Капоте показывает, что удушающее давление режима оказывает свое влияние даже на них, самый изысканный пласт советской жизни.

Например, упоминая о своем использовании псевдонимов вместо настоящих имен, Капоте подразумевает потенциальные последствия, возможно, даже жестокие, для элиты при их вызывающем образе жизни (на самом деле, Капоте позже объяснил Кларку, что возможность расправы над его героями за их «прозападные взгляды» была серьезной причиной для того, чтобы оставить статью неоконченной). Анна может быть «ничем не примечательна», и ее образ жизни — придуман, упоминает Капоте, но «выход на советскую сцену столь несоветской личности… сотворил чудо».

Кто не хотел бы сбежать от этой душераздирающей социально-политической реальности с помощью хоть какой-то толики фантазии?

Не только эти напоминания о столь неумолимой обстановке побуждают нас смотреть за пределы тщеславия и самомнения Анны.

Капоте также размышляет о более личном и всеобщем страдании, лежащем в основе ее обмана.
Он отмечает, что, хотя на первый взгляд ей кажется, что она наслаждается «чувством исключительной обособленности», которое создает ее образ жизни, глубоко внутри, «в уединении своего сердца», она ненавидит его, потому что оно порождает «угрызения совести и сомнения», едва заметные признаки того, что она должна быть в несогласии со своим окружением.

Мы видим проблески неуверенности Анны на протяжении всей статьи в ее старательных попытках завоевать Капоте и заверить его – и ее саму – что он на самом деле наслаждается своим временем среди элиты.
«Было весело, не так ли?» — спрашивает она, но сидит с тихим неверием и «неубедительным поведением», когда Капоте пытается ее успокоить.

Даже если представление Анны о себе – ложь, то кто из нас не чувствовал того болезненного приступа сомнений или недоверия, которое возникает, когда мы оставляем нашу семью, наших друзей или привычные способы существования в мире и пытаемся сделать себе имя или построить свою собственную жизнь?

Учитывая, что большая часть представлений Капоте по этому конкретному вопросу, кажется, проистекает из предположений о самых сокровенных мыслях Анны – не говоря уже о том, что он был не против того, чтобы в собственных целях преобразить правду в своих произведениях – этот аспект «Дочери Русской революции» может рассказать нам столько же о противоречивых отношениях Капоте с публичным имиджем, знаменитостями и славой, сколько об Анне, золотой молодежи или о Москве времен холодной войны.

Однако, чтобы не начать чувствовать чрезмерную нежность к Анне, Капоте вскоре изображает ее в момент искренней жестокости, когда она гасит сигарету о своего эпизодического ухажера Дмитрия, а затем заставляет его признать, что это всего лишь ее форма заигрывания и ничего больше. И точно так же мы вернулись к откровенной критике, так как Капоте еще раз пронзает ее раздутое эго, выставляя напоказ все ее действия: наигранность, прихорашивание и притворство, необходимые для его поддержания.

Капоте колеблется – то упиваясь ее разоблачением, то размышляя о болезненных и простоватых аспектах ее тяжелого положения – достаточно часто, чтобы к концу статьи наша привязанность была разрушена, и то, как мы должны относиться к Анне и ее ситуации, так и остается неясным.

Последние страницы черновика только запутывают дело: Капоте опускает сюжетную линию, полностью касающуюся Анны, и обращается к рассказу о дне, проведенном с ее двоюродной сестрой Наташей.
Практически во всех отношениях Наташа – противоположность Анны, далекая от беспокойного, подражающего элите образца, который она называет родственницей.

Здесь, на середине, когда Капоте сообщает подробности тоскливой жизни Наташи, текст внезапно заканчивается, и нам остается только догадываться, как он планировал довести историю Анны и советской элиты до конца (несколько причин могут объяснить, почему Капоте оставил статью в неоконченном состоянии).

Вдобавок к своей обеспокоенности потенциальным насилием над своими героями, Капоте признался редактору, что «потерял веру» в статью, и в августе 1959 года отложил ее навсегда, отправив в «Нью-Йоркер» чек, возмещающий оплату его поездок в Россию.

Также возможно, что в этот момент стремительно восходящей карьеры он, возможно, уже слишком устал, его внимание было рассеяно среди множества рабочих проектов.

Капоте был одним из тех, кто сопротивлялся легким выводам в своей работе, однако возможно, что, оставив вопрос о том, как относиться к такой загадке, как Анна, открытым, он предпринял стратегический шаг по отношению к «Дочери русской революции».

Может быть, смысл в том, чтобы удержать нас в этом неудобном напряжении – как равноправных соучастников ее ликующего разоблачения, с достойным сожаления происхождением которого мы вынуждены считаться.

Шестьдесят лет назад, проехав половину мира, Капоте рассказал о своей вечной истине, которая стала более актуальной за прошедшие годы: стремление к славе ради нее самой редко приносит удовлетворение, но мы продолжаем стремиться к ней в любом случае, какими бы средствами мы ни располагали, движимые неуверенностью, чувством отчаяния или удушья в нашем окружении, или и того и другого помаленьку.

Это идея, с которой многие великие писатели боролись задолго до того, как Капоте взял и улетел в Москву в 1958 году, но мы, кажется, все время не можем этого понять, тем более что сейчас, когда наши жизни, отношения, работа и отдых становятся все более привязанными к цифровым платформам, заставляющим нас придумывать, создавать, распространять и монетизировать свои цифровые вымыслы.

Капоте не дожил до эпохи Интернета, но, основываясь на его отношении к самосозданию в «Дочери русской революции», можно поспорить, что ему было бы что сказать — возможно, твитнуть — о нашей любопытной одержимости собственными онлайн-масками.

Цитаты из работ Капоте использованы с разрешения Литературного фонда Трумэна Капоте

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ