Толкин писал «Властелина колец» потому, что избегал своей научной работы?

Автор: Джон М. Боуэрс

Изучив наше сохраняющееся очарование Средневековьем, Умберто Эко изложил десять разных интерпретаций, включая «косматую медиевистику» таких работ, как, например, «Беовульф». Большая часть писательского успеха Дж. Р. Р. Толкина вышла из поглощения нескольких таких фантазий прошлого, включая декадентское Средневековье, представленное Фарамиром в Минас Тирите. Удивительным образом в работе Эко отсутствовало веселое, приземленное и шумное Средневековье, представленное «Декамероном» в его итальянской традиции и «Кентерберийскими рассказами» в нашей (английской — прим. пер.). Это наследие Чосера , так явно воплощенное в толкиновских хоббитах, легко пропустить, потому что оно столь нормализовано в английской литературе, что совсем не кажется «средневековым», особенно в Оксфорде, где литературное присутствие Чосера сильно на протяжении более чем пяти веков.

Некоторые слушатели в Мертон Холле в 1959-м, тем не менее, могли удивиться, когда Толкин, известный своей работой над староанглийской поэзией, посвятил раздел своей «Прощальной речи» привлечению Чосера на сторону Языка в споре с Литературой, все еще очень живом в сознании уходящего в отставку профессора:

Его заслуги как главного поэта слишком очевидны, чтобы быть скрытыми; хотя на самом деле Язык, или Филология, показал, как может только Язык, две вещи первостепенной литературной важности: что он был не ищущим новичком, но мастером метрической техники; и что он был наследником, срединной точкой, а не «отцом». Не говоря уже о трудах Языка по спасению большей части его лексики и идиом от незнания и непонимания.

Повторяя взгляды о Чосере из письма Джону Мейсфилду (John Masefield) в 1938-м, это восхваление звучало удивительно только потому, что никто не знал об усилиях Толкина по спасению лексики и идиом XIV века во время его собственных трудов над «Избранным из поэзии и прозы Чосера» (Selections from Chaucer’s Poetry and Prose).

Как почти все медиевисты XX века, Толкин пришел в эту область через Чосера, с удовольствием отметив, что его сын, Джон, уже в возрасте двух лет добавил слово «Чосер» в свой лексикон. Его учитель, Джордж Брюэртон (George Brewerton), тоже медиевист, пробудил первый интерес в Толкине, прочитав «Кентерберийские рассказы» в классе в Школе короля Эдуарда (King Edward’s School). Но все же, в отличие от других медиевистов, например, К.С. Льюиса , Толкин настаивал, что английская литература скорее закончилась, а не началась с Чосером (Biography, 77). Так как поэт XIV века редко покидал его мысли, как кульминация всего предшествующего, даже его знаменитая лекция о «Беовульфе» началась с остроумной отсылки к Общему прологу (574-5): «Может показаться, что я должен попробовать с таким простым остроумием перебороть мудрость кучи ученых людей (swich a lewed mannes wit to pace the wisdom of an heep of lerned men)» (Essays, 5–6). Покупка в 1947 году факсимиле Элсмерского манускрипта подтверждала его продолжающийся интерес к Чосеру, и в 1951-м, приглашенный его бывшим студентом Р.Т.О д’Арденн (R.T.O. d’Ardenne) выступить с докладом на конференции в Льеже, он решил исследовать слово losenger (устар. — льстец, обманщик, — прим. пер.), привлекшее его внимание, когда он комментировал «Легенду о примерных женщинах» для своего Кларендонcкого издания Чосера почти три десятилетия назад.

Стоит отвлечься, чтобы поразмыслить, почему из всех старо- и среднеанглийских слов Толкин выбрал слово losenger для работы, которая станет его последним опубликованным при жизни научным изысканием. Он не включил это слово в свои «Заметки о Чосере» (Chaucer Notes) и, возможно, ощущал это упущение как неоконченное дело. Но с таким количеством других пробелов в этом издании, должно было быть что-то еще, что тяготило его ум. Здесь он определил слово в его оригинальном чосеровском значении, связанном со словом losel — «праздный расточитель», как «клеветник», «лжец» и «сплетник». Возможно, не будет преувеличением предположить, что на этом этапе своей карьеры, проведя более четверти века в должности профессора в Оксфорде, он виновато смотрел назад, на невыполненные обещания перед издателями и все обвинения со стороны коллег в безделье, и выпустил эту работу как своего рода mea culpa. Его студент-исследователь В.А. Колв (V.A. Kolve) вспоминал, как он размышлял об этих промахах: «Он однажды признался мне, что некоторые оказались разочарованы, как мало он сделал в академической манере, но выбрал вместо нее познание собственного видения вещей».

Уже к 1932 году он признался Chapman, что на его совести лежит тяжесть чосеровского демона. Его издание «Гавейна», «Чосер как Филолог» и «Чудовища и критики» , — все они появились до Второй Мировой войны. Против этого относительно тонкого резюме были невыполненные работы, такие как издание «Жемчужины», книга «Беовульф и критики», и его издание работ Анкрена Висса (Ancrene Wisse) в EETS. Если его собственные резкие замечания о Джордже Гордоне (George Gordon), задерживавшем их издание Чосера, не вполне создали образ «клеветника», то эти жалобы сняли с него образ «бездельника», который не смог сократить свои комментарии до приемлемой для публикации длины. В газетном интервью в 1968 году он признается: «Я всегда был неспособен выполнять свою работу».

Проще говоря, столько лет Толкин бездельничал в своей научной карьере как losel — никчемный человек, растрачивающий время на детские истории, когда ему следовало приводить в порядок его книгу «Беовульф». В 1937 году он признался своему издателю, что просто добавил «Хоббита» в свой «длинный список никогда-никогда не откладываемых дел» (Letters, 18). Художественная литература просто не считалась с точки зрения академических публикаций, особенно после того как Толкин провел в безделье два года своей исследовательской стипендии Leverhulme. «Руководство университета, — сокрушался он, когда «Властелин колец» появился в печати, — вполне могло бы счесть написание и публикацию сказочных историй и романов сумасбродством старого профессора филологии» (Letters, 219). Он объяснил своему американскому издателю этот широко распространенный взгляд на его неудачи: «Большинство моих коллег-филологов шокированы (однозначно за моей спиной и иногда в лицо) падением филолога в «тривиальную литературу»; и, как бы то ни было, их крик: теперь мы знаем, как вы тратили свое время на протяжении 20 лет» (Letters, 238). Его колоссальные усилия в конце 1940-х в тесном домике даже без стола — «Я напечатал "Хоббита" и дважды всего «Властелина колец» (а некоторые разделы много больше) на моей кровати на чердаке на Мэнор Роуд (Manor Road)» (Letters, 344) — были едва известны, потому что просто не шли в зачет.

Затем, в мае 1951-го, когда он пытался доставить «Властелина колец» издателю, Дэн Дэвин (Dan Davin) из OUP заставил его отказаться от всех своих материалов Кларендонского издания Чосера. Так что вовсе не кажется случайным, что в июле того же года, когда его попросили выступить в Льеже осенью, его мысли автоматически обратились к Чосеру, и он решил проследить этимологию слова losenger — лжец — с некоторой степенью невысказанного самобичевания, как ученый, который так много обещал, но так мало сделал. Возвращаясь к его комментариям о Чосере в «Прощальной речи», Толкин был прав, что поэт XIV века больше был наследником, чем изобретателем. Также он был первым английским писателем, который почувствовал свое собственное «желание влияния», порожденное всеми классическими и континентальными предшественниками, непрерывно упоминавшимися в его работах, равно как и английскими писателями, такими как Ленгленд и поэт «Гавейна», никогда даже не упоминавшийся. Они включали аллитеративных поэтов, которым Чосер воздал должное в своем «Рассказе о Клеопатре и рыцарях», как это отметил Толкин в черновике своего комментария.

Ницше описывал возникновение такого вида вдохновения:

Великие люди, как и периоды величия, взрывоподобны, храня в себе огромные запасы энергии; исторически и психологически говоря, их предпосылкой является все, что они собрали, накопили, спасли и сохранили за длительное время — длительный период без взрывов. И вдруг, когда напряжение масс становится слишком большим, наиболее случайного стимула достаточно, чтобы принести «гения», «действо», великую судьбу в мир.

Это хорошо описывает длинную учебу Чосера и позднее начало карьеры поэта, его первая важная поэма «Книга Герцогини» была написана в возрасте около 30 лет. Это также описывает длинные периоды чтения, исследований и написания черновиков неопубликованных работ перед вспышкой вдохновения, пришедшей, когда Стэнли Анвин (Stanley Unwin) запросил вторую книгу о хоббитах, — и его великая судьба гениального писателя обрела форму. Уже нагруженная староанглийскими, старонорвежскими и среднеанглийскими текстами, также как и произведениями великих авторов, как Спенсер , Шекспир и Мильтон , переполненность литературного воображения Толкина добавила изобилие Чосера на свой склад взрывчатки. Разве не вполне уместно тогда, что «Властелин колец» должен был начаться с фейерверков Гэндальфа?

Может быть, Кларендонское издание Чосера нашло его в 1922 году, а не наоборот, но когда он принял заказ, он узнал писателя с неожиданными сходствами с собой в повествовании и мастерстве, даже в биографии. Как саксонец, он признал сходство между сценой, где Бильбо крадет золотой кубок из сокровищницы Смауга, и эпизодом, где безымянный вор крадет кубок из сокровищницы дракона, в «Беовульфе» (Letters, 31), но как и у множества писателей в английской традиции, его мастерство рассказа непрерывно и неизбежно было чосеровским. Иногда сам Толкин обнаруживал эти сходства только постфактум, как когда он читал лекцию по «Рассказу продавца индульгенций» в 1950 году, тогда как другие параллели возникают только сейчас, когда мы знаем о его взаимоотношениях с Чосером длиной во всю карьеру. Если читатели до сих пор не распознали «Троила» и «Кентерберийские рассказы» в толкиновском Средиземье, то только потому, что никто не был предупрежден, что их там можно заметить.

Из книги «Потерянный Чосер Толкина» Джона Боуэрса

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ