Воинственный дух Владимира Набокова

Новая коллекция сочинений демонстрирует его противоборство политике холодной войны в литературе

Автор: Дженнифер Уилсон

В 1925 году в Берлине Владимир Набоков принимал участие в литературном вечере для русских эмигрантов, живущих в столице Германии. Темой его выступления был недавний турнир по боксу, который он посетил во дворце спорта в Берлине. Набоков рассказал о поединке, в котором немец Ганс Брайтенштратер спаррингировал против баскского боксера Паолино Узкудуна: о различных ударах, нокаутах и телесных выделениях, которые окрашивали это событие. «Брайтенштратер атаковал первым, и стон превратился в гул одобрения. Но Паолино, втянув голову в плечи, ответил ему короткими апперкотами, и почти с первой минуты лицо немца блестело от крови». Набоков, сводивший концы с концами, давая уроки боксирования, заверил свою благородную аудиторию, что нет ничего страшного в этих жестоких ударах: «Спешу добавить, что в таком ударе, который вызывает мгновенное помрачение, нет ничего страшного. Наоборот. Я сам испытал это и могу засвидетельствовать, что подобный сон довольно приятен».

Набоков провел большую часть своей писательской карьеры в спаррингах. Он боролся с читателями (агрессивно разделяя их на категории «хороших» и «плохих» в своих университетских лекциях), интервьюерами (он отказывался участвовать, если ему заранее не присылали вопросы) и, конечно, литературными критиками. По его словам, единственный смысл критики в том, что «она дает читателям, в том числе автору книги, кое-какие сведения об интеллекте критика». Хотя Набокова часто изображают как бесстрастного эстета из профессорской среды, скрывавшегося в швейцарском отеле, на самом деле он был совершенно бескомпромиссным. Он написал бесчисленное количество писем редакторам с требованием исправлений (даже в студенческих газетах) и был известен весьма суровой оценкой своих коллег. К примеру, о «Случае Портного» Филипа Рота он сказал: «Это нелепая книга. У нее нет никакой литературной ценности. Она так банальна и совсем не смешна — нелепая книга». Он был до ужаса злобным литературным критиком. В одной из своих наиболее благосклонных рецензий на антологию русской литературы (для «The New Republic») он выразил похвалу так: «Это, кажется, первая русская антология из когда-либо изданных, которая не вызывает сильного раздражения».

Набоковский воинственный глас пронизывает свежеизданный сборник его «публичной прозы» «Think, Write, Speak (Думай, пиши, говори)». Собранный биографом Набокова Брайаном Бойдом и переводчиком Анастасией Толстой, «Думай, пиши, говори» представляет собой эклектичную компиляцию публицистики Набокова от написанных им некрологов до интервью «Sports Illustrated» об «элементе спорта в охоте на бабочек» и упомянутого выше эссе о боксе (первоначально озаглавленном «Play»). «Думай, пиши, говори» по сути является продолжением книги «Strong Opinions (Особые мнения)», первого и значительного сборника публицистики Набокова, изданного в 1973 году. Представляя собой подборку очерков и интервью на такие разнообразные темы, как Фрейд, советская литература и сегрегация в США, «Особые мнения» по словам Бойда были чем-то вроде «опрометчивого компромисса». Набоков отчаянно старался как можно быстрее выполнить заказ на 11 книг, полученный от нового издательства «McGraw-Hill», поэтому поместил в книгу в основном актуальные сюжеты, в том числе множество интервью, данных им после публикации «Лолиты» .

«Особые мнения» вышли в постлолитовский период карьеры Набокова, когда коммерческий успех позволил ему полностью посвятить себя писательской деятельности. А «Думай, пиши, говори», наоборот, позволяет нам заглянуть в первые десятилетия жизни Набокова, многие из которых он провел, преподавая русскую культуру американской аудитории, чтобы свести концы с концами, как в качестве литературного критика, так и в качестве преподавателя университета. Новый сборник – откровенная летопись мировоззрения и эстетической философии Набокова. Однако наиболее пленительный аспект «Думай, пиши, говори» – это возможность получить представление о том, как Набоков, решительно выступающий против политизации литературы, умудрялся оставаться открытым популяризатором русского искусства и словесности в разгар холодной войны.

После окончания Кембриджского университета в 1921 году Набоков присоединился к своей семье в Берлине и обширной русской эмигрантской общине (Набоковы бежали из России после революции). Набоков и его отец активно публиковались в эмигрантских журналах Берлина. В сущности, ранний псевдоним Набокова, Владимир Сирин, был выбран именно для того, чтобы читатели не путали его с отцом, часто писавшим для тех же изданий. Некоторые из его ранних работ есть в «Думай, пиши, говори»: в основном, рецензии на новых русских поэтов, но и некрологи, в том числе один для друга, которого сбил трамвай на пути домой с вечеринки у Набоковых в Берлине. Есть даже очень раннее эссе, написанное Набоковым в его бытность студентом в Кембридже. О жизни русского среди англичан он заметил своим соотечественникам: «Иногда я сижу в уголке и смотрю на все эти гладкие, без сомнения, очень приятные лица, но почему-то всегда напоминающие мне рекламу мыла для бритья». Набоков и его жена Вера уехали из Берлина в 1937 году из-за растущего антисемитизма (Вера была еврейкой) в Париж. И там Набокова продолжали называть эмигрантским писателем, хотя этот ярлык очень ему надоел. В эссе «Определения» 1940 года, входящем в «Думай, говори, действуй», он утверждает, что термин «эмигрантский писатель» приравнивается к тавтологии: «Любой настоящий автор эмигрирует в свое искусство и существует в нем. Любовь русского писателя к своей Родине всегда была ностальгической, даже если он никогда ее не покидал».

Воспоминания о его русской родине станут основным средством, которым Набоков поддерживал себя и свою семью в течение следующего десятилетия. Отчаявшись избежать подъема нацистской Германии в Европе, Набоков воспользовался возможностью на лето занять преподавательский пост в Стэнфордском университете. И хотя это была лишь временная работа, этого было достаточно для получения виз на него, его жену и сына. В 1940 году Набоков прибыл в США, и, в конце концов, нашел постоянную работу по преподавателя русского языка и литературы в колледже Уэллсли, где он провел большую часть десятилетия. В Бостоне он также работал куратором чешуекрылых в Гарвардском музее сравнительной зоологии. В 1948 году он опубликовал в журнале «Wellesley» очерк «Русский язык как учебный предмет». В нем Набоков размышлял о проблеме преподавания русского языка американским ученикам в разгар холодной войны. «В настоящее время русский язык изучают главным образом не для того, чтобы наслаждаться изысканным стилем, каким написаны «Мертвые души» или «Анна Каренина» – сетовал он. По его словам, студентов «принуждают изучать русскую грамматику» тем, что он саркастически назвал «жалкой мечтой о “взаимопонимании между народами”».

Несмотря на свое утверждение об отсутствии у него предубеждения против практического использования языков, Набоков был явно расстроен логикой региональных исследований, муштрой холодной войны и ее вторжением в мир искусства и литературы. Он полагал, что студенты должны изучать русский язык «из духа словесных приключений», поэтому превращение литературных традиций его страны в источник для сбора разведданных естественно раздражало его. Возможно, этим объясняется возмущенное письмо редактору «Cornell Daily Sun» (Набоков преподавал в Корнелле с 1948 по 1959 год и среди его учеников был будущий судья Верховного суда Рут Бадер Гинзбург). Набоков был раздражен тем, что его назвали преподавателем на факультете лингвистики, а не литературы: «Я исключительно человек Голдвина Смита», – писал он, имея в виду здание университета, где читались курсы по литературе.

Как критик Набоков также боролся с тенденцией восприятия русской литературы сквозь призму политики. Правда, в данном случае он боролся против левых симпатий многих других критиков и своего собственного друга и редактора Эдмунда Уилсона. Вхождение Набокова на американскую литературную сцену обеспечил именно Уилсон, заказавший у него несколько статей для «The New Republic» в начале 1940-х. Набоков рецензировал ряд книг на русскую тематику (одна из них - биография импресарио «Русских сезонов» Сергея Дягилева). Хотя последующий разрыв Набокова и Уилсона случится по совершенно иной причине (нелюбовь Уилсона к набоковскому переводу «Евгения Онегина»), в нескольких интервью, собранных в «Думай, пиши, говори», Набоков жаловался на то, что называл неспособностью критика объективно оценить качества советской литературы. К примеру, Уилсон высоко оценивал «Доктора Живаго» Бориса Пастернака , а Набоков назвал его «посредственной мелодрамой с троцкистскими тенденциями». В интервью «The New York Herald Tribune» в 1962 году Набоков сетовал: «Таким людям, как Эдмунд Уилсон и Исаия Берлин, приходится любить Живаго, чтобы доказать, что в Советской России возможна хорошая писательская работа. Они игнорируют то, что это очень плохая книга».

Набокова однажды спросили, как написание Лолиты изменило его жизнь. «Я бросил преподавать – это, в целом, единственная перемена», - ответил он. Да, он отказался от чтения лекций, а конкретнее: он отказался от чтения лекций американцам по русской литературе. Как показывают интервью «Думай, пиши, говори», после успеха Лолиты Набокова меньше спрашивали о его родине и больше о его приемной стране, поскольку критики продолжали читать роман как обвинительный акт американской морали. Таким образом, Набоков выписал себя из той самой русской литературной традиции, которую он счел оскорбленной во времена холодной войны, когда студенты читали романы для понимания подъема сталинизма.

Нельзя сказать, что Набоков когда-либо отрекался или отстранялся от своего русского литературного наследия. В 1958 году журналистка «Голоса Америки» спросила его, будет ли она брать интервью у «русского писателя Владимира Сирина или знаменитого американского писателя Владимира Набокова». На что Набоков, никогда не брезговавший спортивными метафорами, ей ответил: «Путь вас не смущает присутствие этой "сборной"».

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ