Как книжная трилогия об убийстве Бога помогла мне вернуть веру

Я уже потеряла веру, когда встретила «Темные начала», но цикл дал мне новый способ обрести ее

Автор: Изабель Коул (Isabel Cole)

В детстве у меня не было желания убивать Бога.

Мне нравилось Его изображение (а в религии моего детства это всегда был Он) в моей голове: добродушный гуманоид, плавающий среди желто-зеленых облаков, что-то вроде Эйнштейна в виде Джима Хенсона, белобровый, сердечный и всегда готовый выслушать. Мне нравились осязаемые религиозные ритуалы: темные деревянные стены церкви, возвышающиеся над алтарем сверкающие трубы органа, потрепанные синие псалтыри с их приятным уверенным протестантским благозвучием. Мне нравилось ежегодное рождественское театрализованное представление: от одетых в костюмы овечек первоклашек до печального величия истории, в которой слава спасения рождается где-то в грязи и холоде. Меня вполне устраивало все, что просочилось в мои представления об Иисусе: что-то про любовь и доброту. Но гораздо больше мне нравилось ощущение добродетели и зрелости, к которому я могла приобщиться, просто взяв Библию с полки.

Мне нравились и другие вещи. Вера детства беспорядочна, грань между воображением и верой зыбка. В конце концов, лучшая игра — та, в которой вы обманываете себя, забывая, что сами ее придумали. Я играла в мире, населенном божествами и демонами из мешанины источников. Была там та отполированная версия древнегреческого пантеона, с которой мы обычно знакомим детей, изображенная в большой книге с прекрасными карандашными иллюстрациями. Герои «Звёздных войн» и «Сейлор Мун» — истории, не похожие на знакомое мне христианство, в котором любовь возвышается до уровня магии. Ведьмы, особенно в классификации Роалда Даля , описание которого вызвало тайные беседы за обедом о том, заметили ли мы синеватый оттенок зубов нашей злой училки по физкультуре. А также бесчисленные невидимые существа, которых я и мои друзья мечтали увидеть: от девочек, запертых в драгоценных камнях, до бездомных кошек с разными глазами, всегда старательно описываемых не как выдумку, а как реально встреченных существ.

Взросление — это не просто отказ от этого сказочного мира. Скорее, с течением времени вы обнаруживаете в себе более определенную точку зрения на положение обитателей вашей личной мифологии относительно реальности. Вы перерастаете привычку искать под покрытыми росой листьями оставленные ночной феей следы, даже если никто не смотрит. А ваши тайные друзья, наверное, становятся персонажами ваших историй. Сила больше не является космической связью между всеми живыми существами, зато обозначает дисциплину, требующую подставлять другую щеку. Постепенное вхождение в то, что мы однажды назовем взрослой жизнью, превращает миф в метафору, и в целом мы скучаем по надежности наших детских убеждений не больше, чем по утраченным молочным зубам.

Так же вышло и со мной, за одним исключением: я и не подозревала, что взросление отнимет у меня мою веру в Бога. И это была настоящая потеря, которую я ощущала как незаживающую рану.

Переход от детства к взрослой жизни – это и есть очень краткое изложение трилогии Филипа Пулмана «Темные начала», в которую входят «Северное сияние» , «Чудесный нож» и «Янтарный телескоп» . Можно сказать и так: захватывающее приключение в мультивселенной. Острая критика официальной религии и наследия имперского христианства. Набор детских романов, навеянных Мильтоном и квантовой теорией. Горько-сладкий рассказ о найденной и потерянной первой любви. Подрывающий авторитеты рассказ о грехопадении человечества. Это история, которая поражает не столько своим объемом, сколько хитросплетением, включающим среди прочего и бронированных медведей, и многовековых ведьм, и миниатюрных шпионов, оседлавших гигантских стрекоз, и призраков подземного мира, и вампирских духов, и бестелесных ангелов. Но начинается она с ребенка.

Лира Белаква живет в мире, одновременно похожем и не похожем на наш. Оксфордский университет существует, но в нем есть вымышленный колледж Иордан, в котором она живет. Есть электричество, хотя оно и называется «варварским током», но нет фильмов. Постепенно становится понятно, что возросшее глобальное влияние объединенной и самозащищающейся церкви замедлило прогресс науки или, как они называют ее, экспериментальной теологии. Впервые мы встречаем Лиру, как и многих других величайших героев детской литературы, вовсе не там, где она должна быть: пробравшейся в запретную комнату перед научной презентацией, проводимой ее устрашающим дядей. Пока Лира прячется в шкафу в ожидании встречи, мы сталкиваемся с двумя самыми важными нововведениями в трилогии. Первое — это деймоны, похожие на животных существа, воплощающие частичку души каждого человека. По задумке автора, они есть у каждого из нас, но люди в мире Лиры, в отличие от нас, могут видеть и говорить со своими. Второе — Пыль: элементарные частицы, видимые с помощью специальных пленок, падающие с неба и ни с чем не взаимодействующие, лишь густо покрывающие людей.

Деймоны и Пыль связаны между собой одной из главных тематических проблем цикла: момент, когда ребенок внутри нас начинает отступать, чтобы освободить место для взрослого. Деймоны детей меняют форму по любой прихоти, прыгая вокруг, как мыши, или тихо порхая, как мотыльки. Но в начале полового созревания деймоны обретают окончательную форму. В это же время люди начинают притягивать пыль, которая, хотя иногда и попадает на детей, но притягивается только ко взрослым. Есть несколько вариантов аналогии этой двойной трансформации с реальным миром: это период новых телесных ощущений и зарождающегося бунта, взрывных эмоций и первых пробуждений сознательной мысли, потных ладоней и юношеской любви. А для меня это был возраст, когда я пережила кризис веры.

Часто я рассказываю это как шутку: шесть лет христианской школы сделали меня атеисткой! Фраза хороша, но вводит в заблуждение. Она подразумевает что-то вроде опыта католической школы моей матери, измученной монахинями и проводившей воскресенья на коленях, дрожавшей от ужаса перед адским огнем и проклятием. Моя школа практиковала мягкое англиканство, в котором беседы в часовнях прославляли постановку целей или поэзию наравне с тонкостями веры. Другими словами, я не была травмирована религией.

Но я не стала никого разубеждать в этом, несмотря на оживленные дебаты с моим лучшим другом о том, была ли концепция спасителя-мужчины по своей сути сексистской. На самом деле, до сего дня я еще не слышала аргумента против существования Бога, который я нашла бы более убедительным, чем аргументы в его пользу. Хотя, мне кажется, полученное мной религиозное образование достигло поставленной цели: оно побудило меня внимательно присмотреться к собственной вере. В пятом классе мы изучали книгу «Бытие в области религиозных знаний» и писали доклады о греко-римских богах на обществоведении. Я задала себе прямой вопрос: что привело меня к Богу после того же акта рождения, который когда-то привел женщин в жрицы Зевса? Вглядываясь в глубины своей души — должна подчеркнуть, что это не богословское положение, а скорее описание сердца одного ребенка, — я нашла там ответ: ничего.

Ох, как же я искала! Как молилась, торговалась и цеплялась за идеи, которые могли бы восстановить мою веру. Как я искала знаки и хотела ощутить во тьме то же самое слушающее тепло, которое когда-то считала само собой разумеющимся. Мой вынужденный атеизм не давал мне ощущения превосходства или гордости за мой интеллект. Наоборот, он отделял меня от других, заставлял чувствовать себя ужасно одинокой. Я вступила в мир, лишенный комфорта, надежды, смысла. Я не спала по ночам, дрожа всем телом от ужаса приближающейся пустоты. Меня беспокоили экзистенциальные головокружения, которые сопровождали крушение моей нравственной твердыни. Больше всего меня пугала новообретенная пустота мира: без невидимой нити веры, некогда связывавшей существование во что-то ясное и понятное, какая действительность могла крыться в бесконечном множестве бессмысленно сталкивающихся атомов? Где могла я найти не только любовь, мораль и цель, но хотя бы оправдание для поиска этих вещей?

Существует литературный жанр, в котором это состояние души регулярно повторяется: рассказы о религиозном обращении. Новообращенный, достигнув конца пути испытаний и обессилев от отчаяния, берет Библию, встречает проповедника или забредает на проповедь; приобщаясь к Евангелию, он чувствует, как пустота в нем начинает заполняться, охватывая все его существо такой радостью, что жизнь отныне навсегда меняется. Вот только я уже читала Библию и слышала много проповедей. Вместо этого я встретила Лиру. Но итог тот же: я больше никогда не стану прежней.

После нескольких лет в религиозной системе, доступ к которой отныне для меня был потерян, я использовала среднюю школу для побега в более светскую среду. В ретроспективе важность перехода была обусловлена множеством вещей, которые я оставляла позади – это, прежде всего, религия, но и замкнутое сообщество, клетчатые юбки, раздражающее ощущение предсказуемости, само детство. Но в то время для объяснения моего бегства новым друзьям у меня была заготовлена простая фраза: «Слышь, я ходила в христианскую школу, окей?» Это соответствовало личности, которой я пыталась стать: сквернословящая и свободная, артистичная и амбициозная, самодовольно презрительная и любящая то, что мы в те дни называли снарком. Эта версия меня любила «Темные начала» той дистанцирующей и интеллектуальной любовью, которой я пыталась любить все. Объясняя, почему я называла эти книги своими любимыми, я хваталась за их очевидную неортодоксальность, с радостным подростковым восторгом заявляя: они убивают Бога!

Но когда я возвращаюсь к девочке, дрожащей в постели с мыслями о том, что может означать смерть в мире без Бога, я знаю: это не то, что ей было нужно. А нужно ей было то, что мы всегда даем детям в темноте — история. На вопросы, над которыми я билась, нельзя было ответить беспристрастно. Это были вопросы о цели и значении, о том, что значит быть живым – те же самые вопросы, для решения или разъяснения которых так часто используются миф и метафора. Текст Пулмана резонировал, потому что он взял миф в качестве материала. И, как и большинство мифов, по сути это была история героев.

Наш первый герой – Лира – одиннадцатилетняя сирота, грубая, нетерпеливая, харизматичная, горячо преданная, вспыльчивая, но глубоко любящая, упрямая, яркая, но любопытная, смелая, не всегда добрая, но в основном порядочная, и обращающаяся к пророчествам, чтобы сделать выбор, от которого будет зависеть судьба нескольких вселенных. Один из академиков, чьей попечительской заботе она была доверена, называет ее «здоровое неразумное дитя». Как учительница маленьких детей, которая часто беспокоится о вредном влиянии на них преждевременного пробуждения самосознания, я очень люблю эту фразу. Второй герой из нашей вселенной — Уилл. Уилл далеко не неразумное дитя. Он рос один с матерью, страдающей от неизлечимого психического заболевания. Он научился заботиться о ней, когда она в этом нуждается, и при этом постоянно тревожился о том, что если ее состояние откроется, кто-то придет и заберет ее. Он одинок, но верен, более дальновиден, чем Лира, но мечтает о беззаветной дружбе, которую та может предложить.

Пуллман не манерен и не поучает о том, что нужно для выживания. Лире и Уиллу предстоит использовать те же средства, что и в наших самых старых сказках: смекалка и кулаки. Лира, в полном соответствии со своим именем, опытная и увлеченная лгунишка, и ее дар рассказывать сказки поддерживает ее и других на враждебной территории. Уилл Парри, чье имя означает силу духа для противостояния удару, в ответ на насмешки школьного двора над проблемами его матери научился бороться так, как он сам это понимает. Первое, что он делает в книге — убивает незваного гостя в своем доме; несчастный случай, который, тем не менее, демонстрирует тот свирепый оскал, с которым он бросается в драку. Вместе рассказчик и боец образуют парочку из Гомера: малолетние Одиссей и Ахилл.

По мифологической же традиции каждый получает оружие, помогающее ему в путешествиях. Лира дополняет свои таланты, используя золотой диск, названный алетиометром, от греческого слова, иногда переводимого как «истина», который честно отвечает на любой вопрос, заданный тем, кто умеет читать его сложную систему символов. Уилл — носитель ножа, который может разрезать не только физическую субстанцию, но и пространство между атомами, открывая дверь между измерениями. В паре эти фантастические предметы могут дать именно то, чего я так отчаянно жаждала: путь к более глубокой истине и проницательности, необходимой для разрушения вашей реальности, чтобы оставить весь известный мир позади.

Церковь в мире Лиры истолковывает Пыль как физическое доказательство первородного греха: свидетельство того, что человечество было помечено, когда женщина в саду поела с запретного дерева. Их навязчивая идея — поворотный момент от детства к взрослению, момент, который знаменует для человека последствия грехопадения: знание и стыд, тяжелый труд и смерть. Небольшая, но могущественная группа начинает ужасный эксперимент: они отрывают детей от их деймонов, прежде чем те успевают обосноваться, надеясь освободить их от бремени пыли. Эта операция делает взрослых неестественно спокойными и безразличными; она опустошает детей, и через несколько дней те умирают.

Во имя защиты детей они удаляют то, что содержит их глубочайшие «я». Деймоны связаны с желанием получать и необходимостью дарить любовь. Лира и ее деймон часто успокаивают и утешают друг друга. Она сочувствует одиночеству миров, подобных миру Уилла, где люди могут быть по-настоящему покинутыми. Это проявления индивидуальности; деймон — это то, что позволяет тебе чувствовать себя собой. Они связаны с сексуальностью, и это наиболее очевидно проявляется в том жестоком стыде и отвращении, которое испытывает Лира, когда агент Церкви нарушает табу прикосновения к своему деймону. Кроме того, это способ понять: деймон Лиры после злодеяния разделенных детей предполагает, что, если люди совершают такие ужасные поступки из ненависти к Пыли, это может значить только то, что Пыль хороша.

Именно на этом фоне ангелы, существа Пыли, наставляют монахиню-физика по имени Мэри, что она «должна сыграть змея», помещая ее в прицел священника, посланного убить ее, пока она не ускорила другое Падение. И именно в этом контексте мы узнаем тайное имя, которое ведьмы используют для Лиры в своих пророчествах: Ева.

Спустя годы я обнаружила, что Дэвид Фостер Уоллес в своей знаменитой вступительной речи в колледже Кеньон высказал дилемму, в которой я оказалась:

В траншеях повседневной взрослой жизни нет атеизма. Нет такой вещи, как непочитание. Все почитают Бога. Единственный выбор, который у нас есть, — что именно почитать Богом. И убедительная причина для выбора какого-либо бога или духовного предмета для поклонения — будь то Иисус Христос или Аллах, будь то Яхве или Богиня-Мать викки, четыре святых истины буддизма или какой-то нерушимый набор этических принципов — заключается в том, что почти все остальное съест вас заживо, если вы будете ему поклоняться.

Я чувствовала, но не могла сформулировать это: что без какой-то крепкой основы я бы долго не могла распутаться. Именно это мне дали книги — разрешение на поклонение.

Конечно, смешно говорить так о самом знаменитом атеистическом произведении детской литературы. Если вы больше ничего не знаете о цикле «Темные начала», вы, скорее всего, слышали, будто Лира убивает Бога (или позволяет ему умереть), и книга прославляет ее за это. Но этот бог на самом деле оказывается вовсе не Богом, а просто очень старым ангелом, который притворился Создателем всего, чтобы обрести власть. Прямая атака на религию, в проведении которой иногда обвиняют трилогию, оставила бы эту историю именно такой: Бог как злой и лживый идол, которого нужно уничтожить. Но в мифе Пуллмана больше нюансов: «Властитель», найденный Лирой и Уиллом, оказывается старым и слабым существом, дрожащим от ужаса в хрустальной камере, в которую его заключил более молодой и амбициозный ангел. И их естественное первое побуждение, учитывая то, что он стар и напуган, — помочь ему. Его смерть наступает не в результате жестокого нападения, но как мягкое растворение, когда он рассеивается по ветру, благодаря их доброте, так что «их последним впечатлением были моргающие от удивления глаза и глубокий вздох усталого облегчения».

Чудо и облегчение: именно так эта история и исцелила меня. Взгляните для начала на ее роскошные декорации, от коридоров колледжа Иордан до северных ведьм, на пророчества алетиометра и достоинство бронированных медведей, на галливспайнов и заброшенные города у моря. Эти фантазии несовершенны; писательница Ло Ква Меи-Йен очертила некоторые стереотипы, которыми отмечен текст. Людей с иным цветом кожи часто экзотизируют, и однородность основного состава выглядит удручающе рядом с его амбициями: и мы должны верить, что судьба не одной, а всех вселенных зависит от выбора каких-то белых людей из Англии? Даже если и так, разнообразие мира — это его аргумент в пользу красоты жизни. Когда Лира и Уилл по стопам многих мифологических персонажей отправляются в страну мертвых, они поражаются бесцветному застою призраков. Они решают освободить их – дать свободу, которая разрушит их форму, но вернет их в ткань жизни. Послушайте, как один призрак убеждает своих братьев следовать за ним на погибель:

Даже если это означает забвение, друзья, я приветствую его, потому что мы больше не будем «ничем». Мы снова будем жить в тысяче травинок и в миллионе листьев; мы будем падать в каплях дождя и дуть в свежем ветре; мы будем блестеть в росе под звездами и луной там, в физическом мире, который является нашим истинным домом и всегда им был.

Когда я читала это в первый раз, возникло ощущение, будто кто-то проник в пропасть внутри меня и аккуратно зашил ее. И пришло облегчение: самой жизни достаточно для любви. Поэзия, красота, изящество – все это еще может придать форму бурлящему миру. Еще есть вещи, которым стоит поклоняться: мужество, истина, доброта, любовь и все остальное, что помогает сеять радость и облегчать боль. Создав свою одновременно божественную и безбожную вселенную, Пуллман подарил мне свободу увидеть с этой точки зрения свою собственную.

После своих приключений Уилл и Лира встречают Мэри, подружившуюся с колонией колесных четвероногих, существованию которых угрожает медленное вымывание Пыли из их мира. Мэри рассказывает историю о том, почему она нарушила монашеский обет: она встретила мужчину на конференции и вспомнила, как когда-то танцевала с мальчиком, которого любила. И когда она искала в религии оправдания для отказа от мира этих чувств – как мне это знакомо! — она ничего не нашла.

Итак, Мэри сыграла свою роль: она указала место, где знание укореняется и расцветает в небе. А Лира играет свою: однажды наедине с Уиллом она подносит к его рту маленький красный фрукт — они влюбляются друг в друга, целуются и трогают деймонов друг друга, радостно познавая себя и другого столь новым для них способом. Это знание достаточно мощное, чтобы вернуть Пыль туда, где она должна быть, покрыть их ее блеском, пока они не покажутся «в истинном обличье, которого могут достичь люди, когда примут свое наследие».

Это самая радикальная идея трилогии: первородный грех — не бремя, а наше право рождения. Ева — святая. Принятие труда и смерти — это цена, которую мы платим за лелеяние знаний и удовольствий. Мы должны бережно относиться к этим вещам, к бурному изобилию мира и к тому, как же он прекрасен, если взглянуть на него прямо и честно.

Как и выбор Евы, Лирин тоже имеет свою цену: она теряет способность читать алетиометр. Ангел подтверждает: то, что когда-то она делала по милости свыше, теперь ей придется вернуть трудом всей жизни. Ее чтение станет лучше, когда будет исходить из «осознанного понимания», но пройдет много времени, прежде чем она достигнет его. Здоровое неразумное дитя стало — должно стать — сознательным, вдумчивым взрослым. В детстве это вызывало у меня ярость; теперь это значит для меня все. Это урок, к которому я возвращаюсь всякий раз, когда становлюсь жертвой идеи, будто усердие и сомнения в своих силах являются доказательством несправедливости, а не доказательством того, что я жива.

Я думаю, что всегда буду любить эту историю больше всех — историю, которая учит нас тому, что лучшие вещи в жизни стоят потраченных на них усилий, которая показывает нам, что болезненный рост лучше ложной безопасности лжи и страха. Она говорит о том, что ничто реальное не может быть ужаснее, чем жизнь, потраченная на бегство от мира. Я думаю, что буду возвращаться к этой истории снова и снова, потому что ее стоит запомнить. Но первое, чему Лира научила меня: как настроиться на проект всей жизни по поиску пути к истине.

Некоторые книги находят место в вашем сердце, рассказывая историю, которую вы уже пережили. Другие любят, потому что по счастливой случайности они вовремя встречаются, чтобы провести нас через следующий отрезок пути. И только если вам очень, очень повезло, вы находите нужную книгу в нужное время, чтобы сделать и то, и другое.

«Янтарный телескоп» вышел 10 октября 2000 года. Три месяца спустя произошли две вещи, которые завершили мое детство, которому книга подвела столь сладкий итог: мне исполнилось тринадцать, и Джордж Буш стал президентом. Взросление в созданном его администрацией политическом климате определило развитие всего: от моих политических взглядов до чувства юмора. Оно углубило мои отношения и с историей Пуллмана, которая приобретала новые оттенки актуальности с каждой удручающей новостью.

Когда бушевали дебаты по поводу таких вопросов, как индивидуальная принадлежность стволовых клеток или изменение климата, я вспоминала об экспериментальном богословии и ограничениях человеческого познания. Когда я узнала о «балах чистоты» или о программе полового воспитания, не включающей ни секса, ни образования, я вспомнила о том, как Магистериум отделял детей от их деймонов в попытке спасти их от суеты взрослого мира. Когда я прочла описание того, что один журналист назвал «основанным на вере президентством», когда «догмат о непогрешимости» только подчеркнул растущее число погибших за границей, я вспомнила о том, как священник-убийца получил упреждающее отпущение грехов, чтобы убить Марию во имя Бога. И все восемь долгих лет, в течение которых я пыталась развить как свое зарождающееся феминистское сознание, так и сексуальное «я», постоянно изучая меру, в которой мое тело было культурно отмечено как гротескное, нечистое и подчиняющееся законам, установленным другими людьми, я снова и снова вспоминала Лиру и Еву.

Это помогало распознать в новых опасностях течения, свойственные не только настоящему моменту (взять хотя бы тот миф, что я считала политикой). Это снова заставило меня проникнуться историей, прославляющей удовольствие, знание и сложность как вещи, которые стоит защищать в мире, который их боится. И это убедило меня еще раз вспомнить, когда отчаяние грозит разлиться морями, что мы ведем новые сражения на старом поле. И еще это помогает вспомнить о том, как эта история восстановила мою веру, показав мне, какой она может быть: не источником всех ответов, а средством для их поиска. Нечто освобождающее, а не стесняющее; что-то гибкое, адаптируемое, глубоко погруженное в мир, а не отстраненное от него, растущее и меняющееся по мере того, как я сама расту и меняюсь. Это помогает вспомнить о том, во что я решила верить: в правду, любовь, и во все то, что помогает исцелять мир.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ