Творчество Светланы Алексиевич: Что может сделать книга перед лицом войны?

Автор: Рейчел Сайфферт

«Деревню нашу подожгли в сорок третьем году, мы в этот день копали картошку».

«<Мы> уже возвращались домой, когда со стороны захода солнца услышали гул. Самолёты летели на восток и выли: у-у-у! Мы побежали домой, а навстречу нам бежала наша мама плачущая, растерянная, со срывающимся голосом. Так и осталось впечатление первого дня войны — мама не зовет ласково, как обычно, а кричит: “Дети! Мои дети!”»

«В детской памяти запечатлевается всё, как на фотографии. Отдельными снимками…»

Это, в самом деле, редкая вещь – появление культовой книги, которая сможет охватить опыт целой нации или народа в определённый исторический момент. Такой, которая находит отклик и о которой люди говорят: «Если ты хочешь понять это явление, сначала прочти вот эту книгу». Это может быть свидетельство из первых рук, которое впервые проливает свет на нечто, ранее сокрытое во мраке неизвестности, как книга Виктора Клемперера «Свидетельствовать до конца» – дневник из Третьего рейха, который как ничто другое показывает судьбу немецкого еврея. Или это может быть роман, созданный местом, временем и человеком – вроде книги Зоры Ниэл Хёрстон «Их глаза наблюдали за Богом», который является отражением мечтаний и борьбы чернокожих американок в 1930-е годы.

Часто, как в случае с Хёрстон и Клемперером, форма имеет решающее значение. Только дневник, который вели последовательно и с огромным риском более 10 лет, может передать деградацию при диктаторском режиме и ту стойкость, которая нужна, чтобы это пережить. Лишь ухо, чуткое к чёрному диалекту Флориды, а также взгляд, внимательный к порочный системе социальных условностей, могли сделать роман Хёрстон (перефразируя Тони Моррисон) в равной мере прекрасным и политически значимым.

«Эхолот» Вальтера Кемповски также близок к совершенству в отношении формы. Автор составил собрание, включающее в себя письма с войны немецких солдат и отрывки из дневников самых разных людей. Разнообразие и широта человеческого опыта, открывающегося перед читателем, поистине поражает. В «Лебединой песне», последнем томе, день капитуляции Германии описывают пленный солдат, девочка-подросток из берлинского пригорода, мэры, которые сдают победителям свои провинциальные городки, «члены Гитлерюгенд из Фольскштрурма (отряды народного ополчения Третьего рейха – прим. пер.) и те, кто выжил в концентрационных лагерях. 8-е мая 1945 г. – один единственный день, чьё истинное значение передают лишь слова множества людей.

Светлана Алексиевич принадлежит к тому небольшому числу писателей, которые следуют определённой форме, в процессе давая голос множеству неизвестных людей. В то время как Кемповски десятилетиями собирал архив из общественных пожертвований и затем отбирал и соединял вместе, Алексиевич работает с интервью, ясными и простыми. Она избегает контекста и объяснений, не предлагая ни количественной, ни качественной оценки, нет также ничего из традиционных академических дополнений – ни введений, ни эпилогов, ни карт, ни таблиц.

Собирая устные истории в длинный перечень непосредственных свидетельств, она передаёт их на страницах неприукрашенно, как будто дословно, создавая многоголосый хор очевидцев. Она, без сомнения, мастерски освоила эту форму, проделав выдающуюся работу. В книге «У войны не женское лицо» (1985) она берётся за осмысление опыта советских женщин в Великую Отечественную войну; «Цинковые мальчики» (1989) объединяют свидетельства о войне в Афганистане 1980-х гг., сообщённые русскими солдатами и их семьями; «Чернобыльская молитва» (1997) документирует жизни выживших в ядерной катастрофе – в каждой книге присутствует один и тот же потрясающий подход.

Книга «Последние свидетели» , изданная Random House в 2019 г., была задумана в паре с первой работой автора как книга, где будет задокументировано советское военное детство. Впервые она была опубликована в 1985 г., а теперь публикуется версия, специально расширенная для английского перевода. Из всех свидетельств, собранных между 1974 и 2008 гг., Алексиевич отобрала лишь чуть больше сотни. Сохраняя верность сдержанности, которая присуща другим её книгам, писательница вместо предисловия предлагает вопрос из Достоевского; далее, перед каждым свидетельством она даёт самый минимум информации, необходимой для пробуждения интереса читателя: краткий отрывок в качестве названия, имя говорящего, сколько лет ему было на начало войны и профессия, которую он освоил в будущем.

«Женя Билькевич – 5 лет. Сейчас — рабочая». «Зина Косяк — 8 лет. Сейчас — парикмахерша». «Михаил Майоров — 5 лет. Сейчас — кандидат сельскохозяйственных наук».

Когда война вошла в их жизни, эти дети копали картошку и собирали грибы. Они были в цирке, в своих классных комнатах, или смотрели на то, как бреется их отец: «одна щека в мыльной пене». Цвели лилии и черёмуха. Война была запахом, шумом, неуместностью: немецкий солдат намазывал масло на хлеб, сидя за семейным столом на кухне; мужчина, несущий украденный сахар в шляпе, потому что у него не было сумки; и осознание того, что «это смешно, но никто не смеётся».

«Первым мертвецом, которого я увидел, была лошадь… Затем мёртвая женщина… Это удивило меня. По моим представлениям на войне убивали только мужчин». (Гена Юшкевич – 12 лет. Сейчас – журналист.)

«Я не помню самих немцев, но помню их технику. Большие машины, большие мотоциклы…». (Зина Шиманская – 11 лет. Сейчас – кассир.) «Чёрное небо… толстые чёрные самолёты… они ревут очень низко. Прямо над землёй». (Иван Титов – 5 лет. Сейчас – мелиоратор.)

Это воспоминания русских, белорусов, украинцев – некоторым было 3 или 4 года, когда пришли нацисты; другие были на пороге взрослости. У многих брали интервью во взрослом возрасте; другие свидетельствовали в конце жизни. Часто, будучи детьми, они понимали лишь страх, исходивший от взрослых. Женя Селеня вспоминает, как смотрела на свою мать и сознавала: «У неё большие глаза, вместо лица – только глаза…» История Миши Майорова – одна из первых – рассказана вспышками: ряд коротких эпизодов, которые ведут читателя короткими прыжками от сделанных им деревянных колышек на рабочем месте деда к немецким солдатам, которых он обнаружил у бабушкиной печи. От обгорелого русского лётчика со связанными проволокой руками, которого вели вниз по деревенской улице, к сгоревшим остаткам дома его детства: «Горсть соли… это всё, что осталось от нашего дома».

Свидетельство следует за свидетельством; имя, возраст, род занятий, и затем – впечатления военного времени. Они продолжаются страница за страницей. Но в основе этой кажущейся простоты и ясности лежит скрупулёзный подход.

Алексиевич по преимуществу редактор. Сокращение каждого интервью – часов и часов материала – до яркой и содержательной страницы или двух само по себе является мастерством; оно заключается в том, что именно сохраняет Алексиевич. Сквозь свидетельства тянутся общие линии: на передний план выходит партизанский опыт наряду с сельской жизнью в условиях оккупации, ужасное знакомство с нацистским modus operandi (лат. «образ действия» – прим. пер.): чёрные руины, почерневшие люди, возмездие. «На заборах и столбах появились иностранные плакаты и листовки. Иностранные приказы. Пришли новые правила». (Вновь Зина Шиманская.) «Что-то свисало с дерева… Когда я поняла, что этим чем-то был человек, я замерла. И закрыла глаза…» (Инна Левкевич — 10 лет. Сейчас — инженер-строитель.)

Свидетели Алексиевич рассказывают о домашних обысках, деревенских расправах, о собаках, которые преследовали детей. И о бомбёжках тоже. «Кто-то подсказал нам, что надо открывать рот, чтобы не оглушило. И вот открываешь рот, закрываешь уши, и все равно слышишь, как она летит… Это так страшно, что кожа не только на лице, на всем теле натягивается». (Нина Ярошевич — 9 лет. Сейчас — учитель физкультуры.)

Чтение этих свидетельств безжалостно, и таковой была война, которую пережили эти дети: Алексиевич хочет, чтобы читатель это прочувствовал. «Я скучаю по детству, – говорит Вася Харевский, тогда четырёхлетний, теперь архитектор. – Оно выпало из моей жизни. Вместо детства была война».

Но при всём ужасе и схожести переживаний, хор Алексиевич никогда не превращается в какофонию. Тот факт, что каждый рассказ остаётся самостоятельным, является подтверждением её внимательного отношения к личному и конкретному. Снова Инна Левкевич: «Сестре Ирме было семь лет, она несла примус и мамины туфли, страшно боялась потерять эти туфли. Туфли были новые, бледно-розового цвета, с граненым каблуком. Мама взяла их нечаянно, а может, потому что это была у нее самая красивая вещь». Римма Познякова, 6 лет, теперь рабочая: «Наш дом сгорел, наш сад сгорел, на яблонях висели печёные яблоки. Мы собрали их и ели». Алексиевич знает, что отпечатается в сознании читателя – и что ухнет в животе. Нина Ярошевич: «Повешенные были такие замерзшие, что они звенели. Как звенят замерзшие деревья в лесу…»

И хотя на страницах не звучит голос интервьюера, он должен был играть важную роль в комнате: задавая наводящие вопросы, когда нужно, или поддерживая, или замолкая. Моральная потребность записывать и запоминать была движущей силой для Алексиевич – в конце концов, работа её жизни заключалась в том, чтобы давать голос тем, кто его лишён. «Я вспоминаю войну для того, чтобы разобраться… иначе зачем это делать?» – говорит Надя Горбачёва, которой было 7 лет на момент нападения нацистов и которая теперь работает на телевидении. Может, этот голос близок собственному голосу Алексиевич? «Мы последние у той черты… У того края… Сегодня мы должны говорить… Последние свидетели…» – говорит Валя Бринская, последняя участница интервью, и это во многом звучит как заключительное слово. Главная сила Алексиевич состоит в следующем: её форма не соединяет слишком многое, не заставляет один голос говорить за всех. Сотни свидетельств содержат множество противоречий и даже отказов. «Что лучше? – спрашивает Олег Болдырёв. – Помнить или забыть? Может, лучше молчать?» Зина Гурская идёт дальше: «Я не могу рассказать об этом. Я не могу, моя дорогая. Нет, нет!»

Вспоминать важно, но часто – слишком болезненно, и Алексиевич принимает это. Это может быть необходимо и одновременно невозможно – и воспоминания не соответствуют тому, что было прожито и испытано тогда. «Итак, я рассказал вам, – говорит Леонид Сиваков. – Это всё? Всё, что осталось от такого ужаса? Несколько десятков слов…» Когда вы пережили блокаду Ленинграда и её последствия, может ли интервью – пусть умелое, пусть деликатное – когда-либо приблизиться? «Я рассказала вам о нескольких днях, – говорит Галина Фирсова. – Но их было девятьсот. Девятьсот таких дней…»

То, что Алексиевич предусматривает такие вызовы и вопросы, является признаком её смелости. Война, как кажется, была одной из ужасных констант в жизни людей. Что может сделать книга перед лицом войны? Может ли она помочь современному миру? Может, сейчас о своей жизни должны свидетельствовать дети из Йемена и Сирии? Будут ли иранские дети следующими?

Что можно сказать в заключение о книге, которая ничего не даёт? Я закончу цитатой – выбранной не потому, что она подводит итог или с ней могли бы согласиться другие свидетели, а потому, что она просто запала мне в душу.

Это слова Нины Шунто (6 лет, повар), и они много говорят о сохранении веры, что Светлана Алексиевич делает в избытке:

«Что у меня осталось после войны? Я не понимаю, что это значит – "незнакомцы", потому что мы с братом выросли среди незнакомцев. Незнакомцы спасли нас. Но что это за незнакомцы? Все люди – незнакомцы друг для друга. С этим чувством я и живу – хоть и часто бываю разочарована».

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ