Как воспевать животных

Автор: Габриэль Беллот

Моя первая собака прибыла к нам из-за моря, уставшая и грязная после долгого пути от Барбадоса до Доминики. Я была ребёнком, когда в один лучезарный день увидела щенка немецкой овчарки на полу в нашем гараже, как две капли воды похожего на волка из какого-то зимней лесной сказки. Он был уже подростком. И, хотя он приехал совсем не издалека (через несколько островов провёз его знакомый моих родителей), мне он казался запредельным, почти космическим существом – я впервые видела большую собаку. Поколебавшись несколько минут, я подкралась к нему на цыпочках – точь-в-точь вор из мультика, – но тут же убежала в дом. Мне было слишком страшно.

Мы дали ему кличку Чинук – по названию тёплого тихоокеанского ветра с побережья Америки. Сначала он был спокоен и осторожен – пока присматривался к нам. Через несколько недель мы перестали бояться друг друга. Он стал моим лучшим домашним другом, тем лучшим-другом-хоть-и-не-человеком, с которым всегда можно было и бегать в догонялки, и в шутку бороться, и охотиться за ящерицами, и говорить о том, что по-настоящему волнует, пока над морем опускается вечер в своей оранжевой шали и жемчужно-звёздном ожерелье. (В детстве я всегда разговаривала с собаками, так как была единственным ребёнком и в дневное время говорить мне было больше не с кем. Собаки слушали меня, сидя рядышком на травке, со вниманием, которое я вряд ли заслуживала, время от времени измождённо прикрывая глаза или энергично чихая.) Чинук всегда был рядом, готовый в любой момент заполнить пустоту моего детского одиночества. Я смеялась, когда он при каждом выходе из дома свирепо лаял на колёса нашей машины. Однажды он преследовал пикап моего двоюродного брата от ворот и до главной улицы нашей деревни. Но в целом Чинук отличался спокойствием, угрюмостью и даже какой-то волчьей утончённостью.

Когда наш второй щеночек-немец спрятался под машиной, впервые повстречавшись с Чинуком, мы назвали его Счастливчиком – за то, что он смог избежать удивлённого гнева пса, обнаружившего на своей территории новую собаку. Вскоре они сдружились. Они пировали, находя упавшие манго, гуаву и авокадо; кокосы они разрывали в клочки, оставляя траву усыпанной коричневыми волосками. Ночами звучал яростный лай, сопровождавший их гладиаторские бои с опоссумами, агути, одичавшими кошками и другой живностью, имевшей несчастье оказаться у нас во дворе. Но его границы были тесны для наших волкособак, и они часто перемахивали через ограду или просто подкапывали под ней ход и исчезали на несколько дней, захваченные розыскными приключениями, а когда мы уже теряли всякую надежду, они возвращались, грязные, уставшие, с виноватым оскалом на мордах. Счастливчик оправдал своё имя, когда моя тётя, водившая машину как ненормальная, переехала его, а мой отец вместе с ветеринаром вернули его к жизни.

Мы потеряли наших собак одну за другой. Чинук внезапно начал нападать на меня. Это повторялось снова и снова, и однажды я увидела его – в последний раз – связанного в кузове пикапа. Мои родители решили, что единственный способ защитить меня – отдать пса другим людям. В другой раз наш работник по ошибке рассыпал за домом крысиный яд. Счастливчик съел синие смертоносные гранулы и умер. Он умирал медленно, и мы видели, что он умирает, но мы могли только облегчить его боль. Я гладила его, разговаривала с ним, по-ребячьи надеясь вылечить его своими мольбами, но всё было напрасно. Ещё одна овчарка умерла от рака. Низкорослую, но отважную бельгийскую малинуа по кличке Сабля пришлось усыпить после того, как она стала беспричинно нападать на соседей. Наконец, Космо – мой единственный ротвейлер – дородное и милое существо, о которое все постоянно спотыкались, потому что у него была привычка бежать прямо перед тобой, видимо, чтобы охранять от всех опасностей, таящихся в траве. Он исчез, променяв нас на кого-то, кто захотел его увести, и разбил наши сердца.

Они были просто собаки – не особенно послушные, надо признать, – и всё же они значили намного больше. Они были (в основном) нетребовательными компаньонами, ставшими друзьями. Каким-то неуловимым образом домашние питомцы превратились в любимых членов семьи. Когда Счастливчик умер у меня на глазах, я плакала, потому что в первый раз увидела Смерть, которая забирает кого-то, именно забирает, как близкого человека. Ведь наши питомцы находятся где-то между людьми и остальной, более дикой природой.

Как оказалось, собака – друг человека – изменила течение чилийской литературы.

Мы выросли и привыкли, что рано или поздно их теряем. Но я всегда скучала по ним. Я всякий раз вспоминала, что их нет, когда слышала и чувствовала тишину нашего дома, где раньше всегда раздавались собачьи лай или ворчание. У меня были и человеческие друзья, и лучшая подруга, и предметы девичьих фантазий, и огромная семья, но собаки были моими друзьями в доме. Когда их не стало, я начала подолгу гулять в одиночестве, ощущая пустоту снаружи и внутри себя.

Их уход прибавил моему характеру какой-то холодности – той, которая помогает принять смерть. Позже я поняла, что эта холодность – признак зрелости.

Однажды Пабло Неруда гулял ночью неподалёку от своего летнего домика на берегу острова Цейлон. Он споткнулся и упал на рельсы перед приближавшимся поездом. Машинист не видел его. Но услышал яростный лай его верной собаки – Кутаки. Машинист разглядел человека, лежащего на рельсах, и успел затормозить. Поражённый этим событием, Неруда поклялся называть именем Кутаки всех своих будущих собак (и исполнил обещание). Так получилось, что собака – друг человека – изменила течение истории литературы.

Действительно, во время жизни на Цейлоне (Коломбо), куда чилийское правительство перевело Неруду в 1928 году, животные поддерживали его не меньше, чем люди. Жил он по-простому, в летнем домике в небольшом городке Веллаватта. Там был мальчик-слуга Брампи, но, наверно, главными его товарищами были Кутака и длиннохвостый мангуст Кирия. Как и обожавший кошек Эдвард Гори, Пабло Неруда получал особое удовольствие и комфорт от присутствия животных. Когда одна Кутака умерла, поэт увековечил её память в замечательном стихотворении «Смерть пса», которое, наряду со знаменитым эссе Вирджинии Вульф «Смерть ночной бабочки», показывает, что можно говорить о животных и восхищаться ими, не впадая в слащавую слезливость, но серьёзно поднимая тему смерти и тех ударов, которые она нам наносит.

Трудно посвятить целое произведение смерти домашнего питомца или случайно встретившегося существа и не показаться занудой. И всё-таки люди, которые рвутся критиковать искренне написанные строки о потере «нечеловеческого» друга, обнаруживают скорее собственное непонимание того, насколько глубокой может быть связь человека и животного. В конце концов, Курт Воннегут в рассказе «ЭПИКАК» сумел воспеть любовь суперкомпьютера к женщине. Писатель рассказывает об этом компьютере так, что «он» как будто обретает живую душу. Таким же образом производят на читателя впечатление и произведения Неруды и Вульф: в них детально и корректно описываются два живых существа. И стихотворение, и эссе наполнены эмоциями, и всё же выражение чувств в них переходит не просто в воспевание собаки и мотылька, а в более глубокие раздумья о человеческой жизни и смерти.

«Сегодня утром околел мой пёс, – начинается стихотворение Пабло Неруды. – Я закопал его в саду / у проржавевшего локомобиля». Эти строки, как и название стихотворения, прямы, резки и просты. Название похоже даже скорее на новостной заголовок, не позволяющий пока понять чувства лирического героя. «На этом самом месте, не глубже и не выше, однажды он со мной соединится, – продолжает поэт. – Уже ушёл он со своею шкурой, плохо воспитанный, с холодным носом». Это первоначальное описание может показаться обычной пренебрежительной насмешкой – так я часто полушутя «хвалила» своих собак за их ужасное поведение. Но тут же странное впечатление от первых, словно тусклых, строк пропадает, когда лирический герой заявляет, что он сам может быть похоронен на этом же месте, и тем самым утверждает подобие сущностей человека и пса. Далее поэт восклицает: «И я, сугубый материалист, не верящий в небесное спасенье / для каждого из нас, – я верю в небо / для этого и всяческого пса, / да, верю в небеса, куда вовек не попаду». Неруда, атеист, представляет своего пса в раю, заслужившего счастливую бесконечную жизнь, в то время как люди её не заслуживают. И всё же его слова по-прежнему просты и небанальны.

По мысли Неруды, иногда довольно того, что кто-то просто смотрит на тебя, чтобы почувствовать своё существование в этом мире и вспомнить, что кому-то, или чему-то, наше существование небезразлично.
Далее поэт описывает характер своих отношений с собакой: «Он дружен был со мной, как хмурый ёж, / пекущийся о суверенитете, / чья дружба независимой звезды / не допускала близости излишней, / помимо той, которая уместна». Это любопытное наблюдение, которое может показаться несколько отстранённым, вызывает впечатление, какое испытываешь, глядя на звёзды: они успокаивают и внушают трепет, и они всегда далеки, недостижимы – даже, в каком-то смысле, невыразимы.

Однако далее поэт показывает всю дружественность своих отношений с Кутакой:

…он никогда не лез ко мне, не пачкал / мою одежду ни паршой, ни шерстью, / не тёрся безобразно о колено, / подобно прочим сексуальным псам, — / нет, он глядел, и только, окружая / меня необходимым мне вниманьем / и пробуждая интерес в той мере, / в какой понять я мог бы лежебоку, / — так, будучи собакой, / с глазами, много чище глаз моих, / он тратил время зря и всё таращил / глаза, в которых для меня берёг / всё нежное своё существованье, / всю тихую лохматую юдоль, / у ног моих, ничем не досаждая / и ничего за это не прося.

Получается, пёс превзошёл человека в своей бессловесной и бескорыстной любви. По мысли Неруды, иногда довольно того, что кто-то просто смотрит на тебя, чтобы почувствовать своё существование в этом мире и вспомнить, что кому-то, или чему-то, наше существование небезразлично.

В следующих строках Неруда словно возвращает Кутаку к жизни, подробно и красочно описывая их прогулки:

Я столько раз хотел обзавестись хвостом, / когда шагал за ним вдоль моря / в бескрайнем одиночестве зимы / на Исла Негра, над которой небо / пронизано полётом льдистых птиц, / — а по земле мой пёс кудлатый скачет, / заряженный всем напряженьем волн…

Его пёс не просто лучше, добродетельнее хозяина, он обладает чем-то, достойным зависти: свободой, отсутствием страха, «весёлостью весёлой, … что не ведает стыда». Лирический герой понимает, что не может стать псом, как и не сможет обойтись без своей человеческой сущности, но в то же время осознает, что бытие пса – это нечто экстраординарное. Так Неруда показывает собаку как изумительное, высшее существо.

Поэт как бы даёт своей собаке обещание: не лгать и не нарушать негласные законы их отношений: «Я не прощаюсь с околевшим псом, – пишет он, возвращаясь к краткости начальных строк. – Лжи между нами не было. Он умер. Я закопал его, и это всё». Может показаться, что здесь лирический герой спохватывается и пытается не показаться слишком сентиментальным, – но такое прочтение было бы ошибочным, так как не обнаружило бы всю глубину любви, заложенной в этом стихотворении. Перед нами человек, который не только увековечил свою собаку в поэтических строках, но дал ей обещание – и как много говорит уже сам факт такого обещания! Может, кому-то покажется, что в стихотворении слишком много холодного блеска далёких звёзд, но здесь, внизу, всё равно тепло.

Можно с уверенностью сказать, что поэту не хватает его верного друга, не хватает этих уникальных отношений, которые – как звезда – помогали ему ориентироваться во время тихих, слишком тихих ночей на затерянном в океане острове. Можно считать это произведение примером того, как надо писать о животных: использовать конкретные воспоминания и не очеловечивать их до такой степени, что они теряют свою собачесть, или кошачесть, или мангустость, – наоборот, подчеркивать их удивительную, иногда возвышенную непохожесть на нас, которая только оттеняет наше сходство.

Мои собаки тоже, как Кутака, помогали мне спастись во время моей молодости, хоть и не от физической угрозы. Это была более изощрённая опасность, действующая медленно, но верно, как разрушительная сила волн, – опасность одиночества.

Когда Вирджиния Вульф одним летним днём увидела бьющуюся в оконное стекло ночную бабочку, она сначала не собиралась писать что-либо по этому поводу. Правда, она уже писала о животных. Ранее она придумала «автобиографию» кокер-спаниеля известной английской поэтессы викторианской эпохи Элизабет Баррет Браунинг. (На самом деле эта автобиография – Флаш – хитро замаскированный роман, полный социальной критики.) Мотылёк же поначалу не привлёк внимания музы Вирджинии. Наверное, было немного странно видеть днём ночную бабочку, которая показалась ей воплощением «пикантности», но в первую очередь писательнице было просто «жаль» насекомое. Вирджиния представляет, насколько наполнен «энергией» этот день, сколько в нём «приятных возможностей», и жизнь бабочки кажется ей несчастливой, даже жалкой. Мир был огромен – а у бабочки было только крошечная его часть - оконное стекло. Эта бабочка была словно воплощение самой жизни, частицы пыли и электричества, обретшие существование, крошечная модель мира. Для писательницы эта бабочка стала удивительной демонстрацией жизнестойкости всех живых существ независимо от их размеров.

Даже в то время, когда не было вездесущих картинок, фото и видео с забавными котиками, писать о животных всерьёз было трудно, и, тем не менее, тон Эссе Вирджинии Вульф достаточно строг, почти мрачен.
Однако они бы и вновь совсем забыла про мотылька, если бы её взгляд снова случайно не упал на него спустя какое-то время. Бабочка обессилила. Писательница «сначала просто наблюдала за ней, бессознательно ожидая, что она вот-вот возобновит свой полёт, как мы ждём, что на секунду застопорившаяся машина вот-вот вновь заработает». Но вдруг бабочка упала вверх брюшком. Вульф карандашом попыталась помочь ей принять правильное положение, и только тогда поняла, что бабочка умирает. Это было похоже на борьбу с невидимым и непобедимым врагом. «Лапки дёрнулись ещё раз, – пишет Вульф. – Я поймала себя на том, что взглядом хочу найти то, с чем она борется…. сила… равнодушная, безличная, холодная ко всему». По какой-то необъяснимой причине Смерть «стала противником маленькой бледной бабочки… Я могла только наблюдать за невероятными усилиями, с которыми эти тоненькие лапки боролись с неотвратимой гибелью, с силой, которая могла бы, если бы захотела, потопить целый город, и не просто город, а тысячи людей».

К удивлению писательницы, бабочка на короткое время выправилась – «великолепный… последний протест». Она изумилась спокойствию и доблести этого последнего усилия, ведь «не было никого, кто бы беспокоился или хотя бы знал об этой титанической борьбе ничтожной маленькой бабочки с непобедимой силой, борьбе для сохранения того, что никто не ценил». «Это странным образом трогает душу», – удивлённо добавляет писательница. В конце концов бабочка умирает, а Вирджиния Вульф завершает эссе ошеломительной концовкой: «Так же как жизнь казалась невозможной несколько мгновений назад, так сейчас казалась невозможной смерть. Бабочка, вроде бы вернувшись к жизни, лежала теперь тихо и торжественно. «О да, – казалось, говорила она, – смерть сильнее меня». Эта борьба с тёмным ангелом смерти заставила Вульф взяться за перо. Сцена – обыденная, и в то же время странно завораживающая – была пронизана идеей: ничто не может победить Смерть, но даже самое маленькое, самое незначительное существо может бороться с ней со слепой, жизнеутверждающей страстью и упорством, которых зачастую не проявляют даже люди.

В своём эссе Вульф показывает нам холодную, равнодушную вселенную, в которой смерть просто случается, бывая и внезапной, и болезненной. Она не значительнее, чем самое обыкновенное событие, как повешение солдата в «Случае на мосту через Совиный ручей» Амброза Бирса. Сначала бабочка описывается просто как «экземпляр» своего вида, отчего в эссе сквозит прохладная больничная атмосфера. Это напоминает образ ледяного безбожного космоса в других произведениях Вульф, таких как романы «На маяк» и «Волны» (последний, кстати, изначально назывался «Бабочки»). Действительно, Вульф говорила, что замысел «Волн» был связан с происшествием, о котором она узнала из письма своей сестры Ванессы Белл: «огромная бабочка – буквально с ладонь в размахе крыльев» – ударилась ночью в окно Ванессы. Звук был очень громкий – люди решили, что это летучая мышь или какая-то птица пытается влететь в дом. В ответном письме Вирджиния пишет сестре: «Твоя история с бабочкой так очаровала меня, что я собираюсь написать об этом рассказ». В июне 1927 года писательница задумывала героя романа, который «мог бы говорить или размышлять о возрасте земли… смерти человечества». Бабочки и смерть всегда связаны в сознании Вульф, будто эти насекомые были для неё своего рода проводниками в другой мир – мрачный мир мёртвых.

Как и Неруда, Вульф не даёт своим читателям забыть, что пишет о животном. Даже когда она делает из смерти бабочки что-то вроде высокой драмы, она не романтизирует её. Перед публикацией «Флаша» писательница переживала, что читатели вместо сатиры увидят в нём лишь нечто «милое, очаровательное, женственное…. Я не хочу, чтобы моё произведение воспринималось просто как женский щебет», – писала она в дневнике. Даже в то время, когда не было вездесущих картинок, фото и видео с забавными котиками, писать о животных всерьёз было трудно, и, тем не менее, тон эссе Вирджинии Вульф достаточно строг, почти мрачен. На истории борьбы бабочки со смертью лежит отблеск концепции Эдмунда Бёрка: последний считал, что смерть, а не боль, является «королевой ужаса». Хотя Вульф и подчёркивает сравнительную незначительность насекомого, трудно не сочувствовать бабочке в её последние мгновения. Как и Неруда, Вульф вызывает эти эмоции благодаря ровности и точности языка, которые делают всю сцену живой, настоящей.

Вульф и Неруда показывают важную роль животных – даже тех, кого мы склонны не замечать, – и доказывают, что все формы жизни достойны восхищения. Смерть, означающее не столько умирание, сколько изменение, всегда дидактична. Смерти, которые происходят вокруг нас и которых мы не замечаем, говорят о нас не меньше, чем те смерти, которые привлекают наше внимание (а обратить внимание на все смерти вокруг невозможно). Эти стихотворение и эссе подчёркивают, как мы, сами животные, отличаемся от других существ, не так подверженных угрызениям совести и социальным условностям. Но эти произведения также отчётливо показывают нашу похожесть, особенно перед лицом общего невидимого врага, который совсем не враждебен – ведь Смерть беспристрастна, – но с которым мы всё равно боремся, даже когда представляем, что смирились с ним.

Эти произведения показывают сложное переплетение красоты и боли товарищества на нашей планете и помогают осознать, как незначительно, но как живо наше бытие, подобное вспышке звезды в бескрайнем океане ночи.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ