Современная наука может многому научиться у «Путешествий Гулливера»

Автор: Андрей Смольников

Когда мне первый раз в руки попала книга «Путешествия Гулливера» , я работал в лаборатории по производству протеина. Я только что вернулся домой после мучительно долгого дня, половину из которого я потратил на эксперимент, который таинственным образом провалился в последнюю минуту – не очень хорошая новость, когда приближается крайний срок для получения данных – и я был, мягко говоря, немного в стрессе. «Путешествия Гулливера» оказались книгой, ближе всего лежавшей к креслу, в которое я с благодарностью рухнул. Но, несмотря на мое настроение (или, возможно, из-за него), воображение Джонатана Свифта , его миры во всей их многослойной нелепости очаровали меня достаточно, чтобы читать до глубокой ночи.

Спустя такую же разочаровывающую неделю я открыл третью книгу «Путешествий», где Гулливер отправляется в город людей, увлеченных изучением математики, но которые не могут даже ровно построить свои дома. Великолепная Академия, построенная для самых ярких умов страны, стоит в центре города и занята разнообразными прожектёрами (то есть исследователями), которые работают над такими вещами, как попытка определить цвет краски на ощупь и запах или обратить лед в порох. Жители города с одобрением относятся к их опытам, и только Гулливер понимает, что происходит что-то нелепое.

Возможно, дело в моем раздражении от работы, которую я выполнял, но, читая сатиру Свифта о науке его времени, я смог увидеть плевок в лицо современной научной практики.

Признаться, моя реакция не была типичной. Почти 300 лет отделяют наш мир от того, в котором жил Свифт, и для большинства людей посещение Гулливером Академии прожектёров кажется на первый взгляд грубой карикатурой на сегодняшние многомиллиардные исследовательские институты и университетские научные факультеты. Инстинктивная реакция – посмеяться. Конечно, современная наука не предполагает сумасшедшего ученого, спрятавшегося в лаборатории и размахивающего пригоршнями пробирок, верно? В конце концов, достижения науки с 18-го века повлияли на все, от искоренения оспы до запуска Международной космической станции.

Но первые впечатления не всегда идеальны. Стоит пробиться через эту первоначальную реакцию и обдумать сходство между научной дисциплиной, которую Свифт видел и критиковал, и современной наукой. У них больше общего, чем кажется на первый взгляд. Даже сейчас, спустя три столетия, чтение «Путешествий Гулливера» может дать нам представление о современной науке и ее отношениях с миром.

Нам просто нужно знать, что искать.

Я начну с того, что расскажу о том, что помогает «Путешествиям Гулливера» эффективно доносить свою критику. На протяжении всего романа главный герой, Лемюэль Гулливер, неоднократно сталкивается с мирами, которые кажутся совершенно чуждыми тому, который он знает. В Лилипутии он встречает расу людей, размером в одну двенадцатую от размера обычного человека, которые живут в крошечных деревнях и городах. В 4-ой книге он встречается лицом к лицу с породой говорящих лошадей и их смутно гуманоидными рабами.

Свифт прячет свою сатиру за завесой фантазии, и только когда мы присматриваемся повнимательней, мы видим зеркало, которое он держит перед обществом.

Лилипуты могут быть крошечными, но их капризность и жестокость легко соответствуют крайностям, на которые способны люди. Говорящие лошади могут показаться юмористическими персонажами, но они проводят дни, активно замышляя геноцид.

Снова и снова, миры, которые посещает Гулливер, и существа, которых он встречает, воплощают в себе худшее из человеческой натуры и общества, и Свифт настолько эффективен в сглаживании своей критики, потому что он утаивает узнавание этого человечества как можно дольше.

Представляя знакомое, окутанное экзотикой, Свифт заставляет нас, как читателей, сначала переживать, потом интуитивно постигать, и только потом узнавать и думать.

Поэтому неудивительно, что «Путешествия Гулливера» часто рассматриваются как один из первых научно-фантастических текстов в английской классике. В конце концов, Свифт использует технику, в которой за годы после него научная фантастика достигла совершенства: скрывать актуальность повествования в мире, настолько совершенно неизвестном, что мы не можем полагаться на наш предыдущий опыт, чтобы распознать его. Дарко Сувин, один из самых известных научно-фантастических теоретиков литературы, описывает это так:

Научная фантастика – это ... пространство мощного отчуждения ... [это] литературный жанр, необходимыми и достаточными условиями которого являются наличие и взаимодействие отчуждения и познания, а основным формальным устройством которого является образная структура, альтернативная эмпирической среде автора.

«Наличие и взаимодействие отчужденности и познания». Другими словами, Свифт изо всех сил старается сделать миры, которые он создает, странными и незнакомыми, что заставляет нас обойти туман опыта и увидеть их заново. И тогда начинает действовать познание – тогда, когда мы их правильно оценили, мы можем понять, насколько они похожи на то, что мы знаем, и, надеюсь, прийти к гораздо более трезвому размышлению о нашем собственном обществе.

Все это аккуратно возвращает нас к Гулливеру и Академии прожектёров. К настоящему времени должно быть ясно, что здесь, как и везде, Свифт дает нам ситуации, которые мы сначала сочтем нелепыми, а только потом начинаем узнавать. Итак, первая встреча Гулливера с ученым из Академии, который

Восемь лет он разрабатывал проект извлечения из огурцов солнечных лучей, которые предполагал заключить в герметически закупоренные склянки, чтобы затем пользоваться ими для согревания воздуха в случае холодного и дождливого лета. Он выразил уверенность, что еще через восемь лет сможет поставлять солнечный свет для губернаторских садов по умеренной цене.

В основном это смешно, потому что это нелепо – потому что уверенность, с которой говорит прожектёр, не совпадает с абсурдом того, что он предлагает. Но у более проницательных читателей Свифта 18-го века после улыбки должна была возникнуть искра узнавания.

Прожектёр, извлекающий солнечный свет из огурцов

К тому времени, когда «Путешествия Гулливера» были опубликованы в 1726 году, Лондонское Королевское общество, созданное 126 годами ранее для «улучшения естественных знаний», начало восприниматься с некоторым скептицизмом. Отчасти это объясняется тем, что его достижения в то время были не такими многочисленными, как надеялись люди, но также очевидно, что Свифт, как и многие другие, считал некоторые виды деятельности общества довольно нелепыми.

В эссе 1937 года критики Николсон и Молер написали, что большинство проектов в Академии Свифта не настолько далеки от того, над чем в то время работало Королевское общество. Например, идея «солнечных лучей от огурцов», вероятно, возникла из-за реальных попыток использования растений для преобразования солнечного света в газ и экспериментов по розливу и продаже регионального воздуха.

Но это было тогда. Насколько актуальна идея Свифта об абсурдности науки 18-го века для современной?

Ну, в некотором смысле, дисциплина сильно изменилась с 1726 года и имеет много других достижений, заслуживающих упоминания. Наука, безусловно, выиграла от процесса институционализации, и настойчивые усилия научных организаций и ученых в них привели к тому, что люди живут дольше и здоровее. Они позволили нам невероятным образом манипулировать миром, строить небоскребы и самолеты. Наука излечила болезни и спасла жизни, исследовала все, от микроскопических клеток до границ космоса.

И важно помнить, что игра с абсурдом сыграла решающую роль во всем этом. Важно помнить, что многие из этих достижений никогда бы не произошли, если бы ученые не желали принимать, казалось бы, абсурдные вещи – в конце концов, методология науки всегда делала небольшие шаги в направлении превращения абсурда в реальность. Как сказал научно-фантастический писатель Артур Кларк: «Единственный способ открыть пределы возможного – это сделать несколько маленьких шагов сквозь них в невозможное».

Но в то же время неумолимое, институциональное стремление к науке имеет некоторые тревожные последствия. По мере того как наше научное знание росло с годами, оно становилось все более сегментированным и стратифицированным. Возьмем один пример: моя область исследований, генетика, была почти неизвестна столетие назад. За семь или около того десятилетий с тех пор, как была открыта структура ДНК, эта область раскололась на буквально десятки подспециальностей. Многие из них, такие как эволюционная геномика и фармакогенетика, столь же чужды друг другу, как и совершенно разные отрасли науки.

Мы должны сделать паузу и рассмотреть, какое влияние может оказать эта сегментация знаний. Прожектёры Свифта в Академии смешны (и жалки) отчасти потому, что они настолько поглощены своими исследованиями, что не имеют возможности поднять глаза, сделать шаг назад и увидеть более широкую картину. И по мере того, как богатство научных знаний человечества растет, исследователям и студентам становится все труднее сохранять чувство перспективы. Уже во многих университетах научные программы практически не позволяют изучать другие дисциплины, такие как гуманитарные науки.

Все чаще случается, что в науке нам нужно учиться все больше и больше, чтобы стать экспертом в меньшей и меньшей степени. Эта тенденция не может быть полезной для нашего развития как личности, и она должна волновать нас гораздо больше, чем кажется.

Одна из причин, по которой мы не часто думаем о таких вещах, заключается в том, что наше общество, в целом говоря, не любит критиковать науку. Я не имею в виду отрицателей изменения климата или яростного движения против вакцинации – к сожалению, у нас таких много. Я имею в виду, что серьезные методологические дебаты о науке в целом – это не то, о чем нам комфортно разговаривать.

Это было одной из проблем, которую Свифт определил на ранней стадии. Во время своего тура по Академии Гулливер встречает прожектёра, задачей которого является «операция по уменьшению человеческих экскрементов до первоначальной пищи», и это замечательное взаимодействие начинается поразительным образом:

Войдя в другую комнату, я чуть было не выскочил из нее вон, потому что едва не задохся от ужасного зловония. Однако мой спутник удержал меня, шепотом сказав, что необходимо войти, иначе мы нанесем большую обиду; таким образом, я не посмел даже заткнуть нос.

Это одна из самых отвратительных сцен во всем романе, и Свифт использует эту отталкивающую черту, чтобы продемонстрировать культовое почтение, которое Академия создала вокруг себя. Сила учреждения такова, что опасность оскорбить его ученых превосходит все другие проблемы – даже те, которые относятся к основам гигиены.

Здесь есть серьезный момент: наблюдая за институционализацией науки в 18-м веке, Свифт видел очень реальную опасность того, что она становится все более недоступной, неоспоримой и монолитной дисциплиной. И, к сожалению, похоже, что его опасения были оправданы.

Только в прошлом году я встретил студента в Эдинбургском университете, который сказал мне, что философам негде комментировать дела науки. Что только ученые имеют право судить науку. К сожалению, это общее мнение в сочетании с растущим убеждением, что наука – единственный полезный способ интерпретации мира и получения знаний о нем.

«Зачем ты это изучаешь?» – реакция, которую я регулярно получаю, когда говорю людям, что изучаю английскую литературу и генетику. Иногда этого не говорят напрямую. Иногда говорят.

Из-за очень заметных научных достижений, которые сделали нашу жизнь намного лучше за эти годы, люди забывают, что есть некоторые вопросы о нашем существовании, на которые наука в принципе не может ответить. Важные вопросы, такие как «что делать, чтобы стать хорошим человеком?» и «что мы можем сделать, чтобы познать опыт других?» Вопросы, которые мы не можем позволить себе упустить из виду.
Но научное мышление рискует затмить те формы исследования, которые лучше всего подходят для изучения этих вопросов, и это меня очень беспокоит. Когда сокращается финансирование университетских факультетов, в первую очередь страдают историки, литературоведы, социологи, художники и антропологи, а не физики, математики или программисты. Когда-то философы были самыми уважаемыми членами общества. Теперь, в основном из-за недостатка финансирования рабочих мест, подавляющее большинство выпускников философских специальностей никогда не будут работать по выбранной ими дисциплине.

И это позор, потому что наука наиболее прекрасна и необычна, когда разделяет сцену с другими дисциплинами. Когда озарения, что она порождает, дополняют другие способы мышления. Когда она вступает в диалог с философией, законом, медициной, историей.

Кстати, престиж научного авторитета, который Свифт рассматривал как возникающую проблему, – это не просто что-то, что влияет на статус других областей. Это также реальность, с которой самим ученым приходится иметь дело.

Прежде чем опубликовать свое слово об эволюции путем естественного отбора – которое станет самой успешной научной теорией в биологии – Чарльз Дарвин провел 20 лет, собирая данные, повторяя свои исследования и продумывая свои идеи. «Вы знаете, что случилось бы со мной, если бы я поступал также? – сказал мне однажды профессор эволюционной биологии из моего университета. – Я потерял бы свою работу в течение года».

Стремление активно вносить свой вклад в престижные научные команды – в дело науки – привело к «публикации или гибели» культуры на местах. Исследователи тратят меньше времени, чем когда-либо, критически относясь к своей работе, и гораздо больше времени пишут заявки на гранты и публикуют статьи. Все больше количество превосходит качество.

Добавьте к этому тот факт, что многие научные журналы неохотно принимают отрицательные результаты, и неудивительно, что наука находится в эпицентре беспрецедентного кризиса воспроизводимости. В статье, опубликованной в журнале Nature в 2016 году, говорится, что из больше чем 1500 опрошенных исследователей более 70% пытались и не смогли воспроизвести результаты другого исследования. В исследованиях по онкобиологии, проведенных в 2012 году, по оценкам, всего лишь 11% опубликованных результатов действительно воспроизводимы. Это главная проблема, масштабы которой мы только сейчас начинаем осознавать.

И в целом, это именно то, о чем Свифт говорил. Если мы рассмотрим методологию науки как дисциплину, которая выходит за рамки критики, если мы инвестируем в нее в ущерб другим попыткам человека понять мир – если мы никогда не отступим и не увидим более широкую картину – это будет иметь очень реальные и разрушительные последствия.

Поездка Гулливера в «практическую» сторону Академии заканчивается визитом к врачу-интерну, который сначала обрисовывает свою гениальную идею лечения колик – перекачивания, а затем всасывания воздуха через прямую кишку с помощью ручных мехов – и затем демонстрирует это: «Я видел, как он произвел оба опыта над собакой … после второго животное страшно раздулось и едва не лопнуло, затем так обильно опорожнилось … собака мгновенно околела, и мы покинули доктора, прилагавшего старание вернуть ее к жизни при помощи той же операции».

Шокирующая ценность здесь велика, но графические образы также показывают неузнаваемо, непостижимо варварскую сторону науки. И, как всегда, у нас есть намеренная задержка эмоционального реагирования, прежде чем мы начинаем думать о том, насколько точным является это изображение – действительно ли наука, которую мы знаем и которой доверяем, способна причинить такой вред, буквально или иным образом. С ответом нелегко смириться.

Таким образом, финальное изображение Свифта о собаке и докторе становится грустной метафорой для ужасающего возможного будущего – для тщетной дисциплины, восстанавливающей неисчислимый ущерб, причиненный в результате его неконтролируемого и неоспоримого развития.

Несмотря на все это, важно помнить, что «Путешествия Гулливера» не были антинаучной книгой. У Джонатана Свифта не было претензий к идее науки в принципе – в конце концов, он писал в эпоху разума, Просвещения. Сама ткань его сатиры, как мы увидели, работает, только если люди думают.

Проблема, которую освещал Свифт, была в том, как практикуется наука, и особенно в том, что люди проповедуют ее, исключая все остальное. Опираясь на рациональность в своих критических замечаниях, Свифт фактически продемонстрировал свою поддержку основополагающего принципа хорошей научной практики: осторожного и взвешенного разума. Просто нельзя позволять науке затмевать другие способы мышления.

Спустя три столетия нам следовало бы прислушаться к его предупреждениям.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ