Мэри Оливер была моим учителем – вот чему я научилась у нее

Автор: Эмили Попек (Emily Popek)

Когда в 1996 году я поступила в Беннингтон-колледж на бакалавриат, у меня практически не было никаких ожиданий относительно образования, которое я собиралась получить. Единственное, что привлекло меня туда, на другой конец страны, было обещание, которое дали в Беннингтоне: в этом крошечном кампусе, который выглядел скорее как школа-интернат, чем как колледж, меня окружали бы люди, увлеченные чем-то.

Лично я увлекалась многими вещами: историей моды, народными танцами, хоровой музыкой и хип-хопом. Но в основном я питала страсть к языку. Сколько я себя помню, я всегда заполняла тетради и дневники словами: наскоро нацарапанные истории, стихи и записи, которые показывают попытки понять и почувствовать язык. Всякий раз, когда я перечитываю их, я обнаруживаю то, что влияло на меня.

Я надеялась, что в Беннингтоне кто-нибудь покажет мне, как использовать правильные слова, или скажет, что мои слова были правильными. Я надеялась, что кто-нибудь поможет мне подобрать ключи от моего величия и скажет, что я все делаю правильно.

Мое невежество было таким же огромным, как и мой энтузиазм. Когда я записывалась на курс поэзии Мэри Оливер, я совершенно не знала о том, что я записалась на вдумчивую, проницательную, личную работу с поэтом, получившим Пулитцеровскую премию, которого Рене Лот назвала «живым чудом», а Алисия Острикер выделяла «среди наших лучших поэтов».

И, возможно, это было лучше – для меня, для нее, для всех нас, ее учеников, – что я, и многие из нас, вошли в класс в блаженном неведении, готовые покрасоваться, расхваленные учителями английского языка в средней школе, мы были уверены, что мы, по крайней мере, особенные.

Мы звали ее Мэри, как если бы она была нашим другом, но мы не всегда были к ней дружелюбны. Ее задача состояла в том, чтобы научить нас писать стихи с ритмом, формой, но по какой-то причине – даже если это было то, ради чего мы все записались на курс – некоторые из нас боролись с ней, сердито, упорно, отказываясь от работ, никоим образом не напоминавшим задания, которые она терпеливо давала нам.

Она пыталась научить нас ритму и рифме, стараясь убедить класс гордых 19-летних выскочек, что перенос наших бездыханных идей в эти древние литературные сосуды для того, чтобы узнать, какую новую форму они примут, стоит приложенных усилий. Мы пытались сопротивляться.

Но, конечно, она была права. Она была Мэри Оливер.

Я помню, как она выглядела: легкая, серьезная, тихая, занимающая, казалось, очень мало места в конце длинного полированного деревянного стола в классной комнате на втором этаже сарая, в главном корпусе Беннингтона по литературе и истории. Я училась в сарае, в одной или двух комнатах почти всю свою студенческую жизнь, но меня всегда поражало, как каждый из моих преподавателей мог превратить пространство в нечто совершенно новое. В классе Мэри Оливер мы боролись. Мы боролись против того, что она просила нас сделать; мы изо всех сил пытались понять структуры сонетов и предписания стихотворных размеров. Было тяжело, неуклюже, старомодно, странно писать длинные шекспировские строфы пятистопным ямбом или короткие, спотыкающиеся строки хореем.

Она давала нам стихи Шекспира для изучения, и, хотя поначалу это казалось глупым, я постепенно влюбилась в процесс деления каждой строки на стопы, мои пометки на бумаге открывали секретный скелет, похожий на рентгеновский снимок.

Пометки Мэри на моей домашней работе написаны мягким красным карандашом и отмечены подчеркиваниями, тире, галочками и стрелками, которые, как и ее стихи, привлекают внимание, оставаясь одновременно тихими и спокойными.

«Это изумительная вещь в языке, – сказал Оливер Стивену Ратинеру в 1992 году в интервью для Christian Science Monitor. – Всегда можно сделать лучше. Но я начинаю видеть, что работает, а что нет. Я начинаю больше полагаться на стиль, который называю аппаратом или методом, чем на удачу, молитвы или долгие часы работы».

Стихи, которые я написала на уроке Мэри Оливер, сегодня вызывают досаду и отвращение (есть одно под названием «Пассивная агрессия», которое я обязана сжечь, чтобы никто не смог прочитать), но писать их в то время было больно. Я чувствовала себя так же неловко, когда писала куплеты хореем, как на семинаре по французскому языку. Мои идеи возникали как комковатые обломки, без изощренности или воодушевления. Я была уверена, что не могу писать стихи.

Мэри Оливер, как известно, давала мало интервью, но если с общественностью она была скупа на слова, то с нами, своим студентам, она была щедра. Она не сюсюкалась и не баловала нас. Она относилась к нам как к равными себе по интеллекту, способным понять то же, что и она. Ничто из того, что она говорила или делала, не предполагало, что между нами, ее учениками и ею, признанным поэтом, была существенная разница.

Она была неизменно терпеливой, даже перед лицом мятежа, готового вспыхнуть в любую минуту, поскольку всегда спокойно пыталась убедить самых упрямых из нас, что нам есть что получить, создавая эти комковатые обломки стихов. И благодаря ее терпению и ее настойчивости я наконец начала понимать, что борьба, которую мы вели, не была проблемой, препятствием, которое нужно преодолеть, или недостатком с моей стороны.

Борьба была основополагающей идеей.

Я приехала в Беннингтон, надеясь получить ключ – или, если честно, надеясь получить чье-то благословение. Я хотела, чтобы кто-то с большей ученой степенью и большим авторитетом, чем мой учитель английского в старшей школе, сказал: «Да, у тебя все хорошо. Ты всё делаешь правильно».

Мэри Оливер была щедра на похвалу. Я заберу с собой в могилу стихотворение, на котором она написала «Отлично» (и подчеркнула это!), потому что оно вызывает у меня трепет каждый раз, когда я смотрю на надпись. Но, когда я вспоминаю её курс, я не думаю о похвале. Я думаю о борьбе. Мысль о Мэри, которая спокойно и терпеливо помогает нам понять, что нет никакого смысла делать то, что нам легко давалось – то, что было удобно или знакомо.

«Смысл в том, чтобы попробовать все, что вы можете попробовать, просто для того, чтобы посмотреть, что сработает именно для вас», – сказал Оливер Стивену Ратимеру. То, что сделала Мэри Оливер, прекрасно сработало для нее – и для многих из нас, кто дорожил ее словами. Она научила меня тому, что на самом деле означает сочинительство – что дело не просто в том или ином слове, в поиске правильного прилагательного или в том, чтобы разбить строфу в правильном месте. В том, что мне не нужно ее или чье-либо благословение в отношении работы, которую я проделала. Важно лишь то, что мне нужно продолжать работать. Она показала мне, что учиться писать – значит чувствовать себя некомфортно, быть уязвимой и усердно выбираться за рамки привычного, потому что только там можно найти стоящие вещи. Всякий раз, когда мы вспоминаем жизнь и творчество Мэри Оливер, я невероятно благодарна тому, что у меня была возможность получить этот самый ценный урок у ног удивительного писателя, чья щедрость обогатила всех нас.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ