Сердце Конрада

Автор: Колм Тойбин

Герои Джозефа Конрада часто были одиноки; они часто оказывались вблизи военных действий и вблизи опасностей. Когда воображение Конрада было особенно богатым, а слог — особенно точен, опасность рождалась из самых темных глубин личности. Однако в иное время опасность происходила из того, чему невозможно дать имя. Тогда Конрад стремился вызвать определённые чувства, используя нечто близкое к языку молитвы. Его воображению порой хватало маленьких, ярких, точно подмеченных деталей, но оно также обогащалось намеками и символами. Он, словно поэт, часто оставлял пространство между строк странно, соблазнительно пустым.

Его собственные расплывчатые термины, такие как «невыразимые», «бесконечные», «таинственные», «непознаваемые», были настолько близки, насколько ему удавалось подойти к пониманию нашей судьбы в мире или сущности Вселенной, к пониманию, переходящему за пределы того времени, которое он описывал, и за пределы личных обстоятельств его персонажей. Эта идея «За пределами» удовлетворяла что-то в его воображении. Он работал словно находясь между сложными системами корабля и смутным горизонтом безбрежного моря. Это невозможное расстояние между точным и приблизительным и сделало его намного большим, чем автором приключенческих книг, — хроникером проблем своего времени, писателем, драматизирующим моральные вопросы. Это оставило его открытым для интерпретаций и для нападок. В середине 1970-х гг. двое из самых известных романистов эпохи, В. С. Найпол и Чинуа Ачебе, обратили свое внимание на Конрада; первый написал эссе под названием «Тьма Конрада и Тьма Моя» (Conrad's Darkness and Mine), а другой — эссе «Образ Африки: расизм в «Сердце тьмы» Конрада» (An Image of Africa: Racism in Conrad’s Heart of Darkness).

Претензии Найпола к Конраду связаны со стилем и формой, с «нежеланием Конрада позволить рассказу говорить самому за себя, со стремлением привнести таинственность в простую ситуацию». Найпол не видит особых достоинств в «Лорде Джиме», «На взгляд Запада», «Тайном агенте»: «Множество Конрадов, и все они казались мне неправильными ... Романы Конрада похожи на простой фильм с подробным комментарием». Размышляя над книгами Конрада, Найпол пишет: «Читал я и другие истории об одиноких белых людях, сошедших с ума в жарких странах». Так что, продолжает он, рассказ Курца из «Сердца тьмы», «агента цвета слоновой кости, спустившегося с верховьев реки, который пришел к примитивизму и безумию благодаря своей неограниченной власти над примитивными людьми, не произвёл на меня впечатления».

В своем эссе Найпол ссылается на Конрада как на «писателя, которому не хватает общества ... Опыт Конрада был слишком широк; он знал много разных обществ с внешней стороны, но ни одного — глубоко». И затем он сетует:

Великие общества, в которых появлялись великие романы прошлого, развалились... Роман как форма больше не убеждает... Писатель, как и художник, больше не признает себя только интерпретатором; он стремится выйти за пределы; его аудитория уменьшается. Так и мир, в котором мы живем, всегда новехонький, проходит мимо неисследованным, необдуманным нами, становится обычным из-за камер.

Тем не менее, Найпол начинает увязывать некоторые моменты в творчестве Конрада с собственным опытом и воспоминаниями детства, с тем, что, как человек, родившийся в Тринидаде, он не видел четко структурированного общества, которое можно было бы описать:

Мне пришло в голову, что великие романисты писали о высокоорганизованных обществах. У меня не было такого общества; я не мог разделять предположения авторов; я не видел, чтобы мой мир отражался в их мирах. Мой колониальный мир был более смешанным и потрепанным, более ограниченным.

Он видит, что эти его чувства были точно отражены Конрадом в отрывке из книги, который заканчивается так:

Это была, казалось нам, земля без воспоминаний, сожалений, надежд — земля, где с наступлением ночи все умирало, где не существовало ни «вчера», ни «завтра», где каждый новый рассвет был подобен ослепительному акту творения.

Поскольку Найпол не может отделить себя-писателя от «искажения причин, наполовину созданных обществами, которые, казалось, обречены на то, чтобы остаться половинчатыми», он считает, что «Конрад — на шестьдесят лет раньше, во времена великого мира, везде побывал до меня». Перечитывая «Тайного агента», он встречает персонажей и фразы, которые впечатляют его как «настоящие», чего раньше не случалось. Он отмечает фразу об одном из террористов в книге, который «принял участие в дерзком и злобном пробуждении дурных помыслов, которые таятся в слепой зависти и раздраженном тщеславии невежества».

Чем больше Найполу нравится эта фраза, тем больше особенного он видит в Конраде: существительные, приглушенные или усиленные своими прилагательными, — хотя изначально было только желание составить утонченную фразу или добавить выразительности, — если внимательно вчитаться или взглянуть под другим углом, — могут быть самостоятельными, абсолютно точными. Он отмечает, что Конрад, несмотря на всю свою озабоченность невыразимостью, часто имел в виду определённые вещи. «Слова, которыми когда-то мы пренебрегали, — писал Найпол, — иной раз блистают». Несмотря на то, что его «оговорки о Конраде как романисте остаются», Найпол все равно не может отрицать его значение: «Значение Конрада для меня в том, что он тот, кто шестьдесят-семьдесят лет назад размышлял о моём мире, мире, который я узнаю сегодня. Я не ощущаю ничего подобного ни в каком другом писателе нашего века».

Вероятно, это дилемма самого Найпола: романист «больше не признает свою интерпретационную функцию», что и делает Конрада сейчас столь достойным пристального внимания. Для романистов, которые имеют дело с изоляцией, одиночеством, нерешительностью и одиноким «я», которые не любят самонадеянных попыток интерпретировать мир, стратегии Конрада поучительны, а его техническая «ловкость рук» увлекательна. Бездомность его персонажей становится духовной и географической. Он отличный пример для тех из нас, кто хочет предложить своим персонажам полное воображаемое одиночество. И в том, как Конрад управляет временем и действием, в одержимости в «Победе», в приглушённом голосе и удвоенном присутствии в «Тайном агенте», в формальной трудности передачи самой истории в «Лорде Джиме», в неуловимых местах обитания персонажей, где трепещущее «я» не находит покоя, — во всём этом он остается нашим современником.

Несмотря на красноречие и точность в деталях, Марлоу, появляющийся в «Лорде Джиме» и «Сердце тьмы» в качестве рассказчика, часто искушает судьбу. Он многословен, циничен, беззаботен, пошловат, у него немного жесткий и чрезмерно мужественный стиль. Кроме того, он часто создает впечатление автора, который начитался Уолтера Патера. Он бывал повсюду и ничто его не шокировало. Он часто — особенно в «Сердце тьмы» — оказывается вовлечен в ту самую историю, от которой стремится дистанцироваться. Когда он ткет полотно своего повествования, пытаясь справиться с этим и понять скрытые смыслы, его слушатели и даже его читатели начинают знать больше, чем знает он, самый знающий из всех рассказчиков.

В то время как Найпол готов видеть меткость и проникновение в самую суть во фразах Конрада, Чинуа Ачебе считает нагромождение абстрактных терминов в прозе Конрада совсем непривлекательным:

Когда писатель, делая вид, что описывает место действия, сами действия и их последствия, на самом деле вводит своих читателей в гипнотический транс, забрасывая их эмоционально заряженными словами и задуривая разными другими способами, на кону должно быть нечто большее, чем стилистические удачи.

Как сказал Ачебе в своем эссе 1977 года, Конраду это сошло с рук, потому что «он выбрал роль поставщика утешительных мифов».

Хотя в «Сердце тьмы» мало женских персонажей, Ачебе сравнивает образы двух женщин, в Конго и в Брюсселе; оба связаны в романе с Курцем. Первая «была свирепой и прекрасной, великолепной, с горящим взглядом... Она неподвижно стояла и смотрела на нас, сама словно дикая природа, задумавшись о чём-то непостижимом».

Другой образ — европейский, изысканный:

Она вышла вперед, вся в черном, с бледной головой, поплыла ко мне в сумерках. Она была в трауре ... Она взяла обе мои руки в свои и пробормотала: «Я слышала, что вы пришли». У нее была зрелая способность к верности, вере, к страданиям.

«Самое существенное различие, — замечает Ачебе, — это то, что автор наградил один образ человеческой экспрессией и лишил этого второй».

Ачебе не верит, что Марлоу просто рассказчик. Если в намерения Конрада входило разграничить себя и Марлоу, то «его забота об этом, как мне кажется, совершенно не сработала, потому что он не даёт четкого и адекватного описания альтернативной системы связей, с помощью которой мы могли бы судить о действиях и мнениях его персонажей».

Дальше в эссе Ачебе пишет: «Джозеф Конрад был основательным расистом». И затем, отметая аргументы против этой точки зрения некоторыми проницательными комментариями, Ачебе добавляет: «В отношении Конрада к черным людям по-прежнему остается антипатия, которую можно объяснить лишь присущей ему психологией». Процитировав отрывок, в котором Конрад описывает глубокое впечатление от первого взгляда на англичанина и противопоставляя это изображению чернокожего человека, Ачебе описывает то, что происходит, как «иррациональную любовь и иррациональную ненависть, теснящиеся в сердце этого талантливого, измученного человека».

Однако Ачебе соглашается с тем, что с другой стороны Конрад был писателем, которого отталкивали действия Европы в Африке: «Конрад видел и осуждал зло империалистической эксплуатации, но странным образом не знал о расизме, на котором она наточила свой железный зуб». Таким образом, утверждает Ачебе, Конрад создал текст, посвященный драматизации колониальных зол, не сумев замаскировать аспекты самой идеологии, которая позволила этому злу процветать.

Ачебе приходит к выводу, что поэтому «Сердце тьмы» не является «великим произведением искусства». Тем не менее, новелла остается, нравится нам это или нет, ценным документом или даже беззащитной художественной прозой, которую написал смущенный и обеспокоенный художник, ничего не решивший и не изменивший, и в первую очередь свои собственные сомнительные взгляды, высвобождая энергию, одновременно неоднозначную и разоблачительную, проникающую в фактическую структуру самих предложений, в том числе тех, на которые у Ачебе не хватает терпения.

В своей книге «Час рассвета: Джозеф Конрад в глобальном мире» («The Dawn Watch: Joseph Conrad in a Global World») историк Майя Джасанофф следует за Конрадом в страну, которая сейчас называется Демократической Республикой Конго. Однако большая часть ее книги посвящена связям того, что написал Конрад, — в частности, «Сердце тьмы», «Ностромо» и «Тайный агент» — не только с местом и временем создания произведения, но и с нашей современностью. «Перо Конрада, — пишет она, — словно волшебная палочка, создавало духи будущего». Она связывает темы его романа с заботами дня сегодняшнего:

После 11 сентября и роста исламистского терроризма я была поражена тем, что тот же автор, который осудил империализм в «Сердце тьмы», также написал «Тайного агента» (1907), сюжет которого разворачивается вокруг заговора о бомбе, подложенной террористами в Лондоне. После финансового кризиса 2008 года я обнаружила, что Конрад изобразил в «Ностромо» (1904), как многонациональный капитализм использует те же уловки, о которых я читала в ежедневной газете. Когда цифровая революция стала набирать обороты, я обнаружила, что Конрад писал в «Лорде Джиме» (1900) и во многих других работах о последствиях технологического разрушения в той отрасли, которую он знал лучше всего — в грузовых перевозках. В ходе дискуссий об иммиграции, не урегулированной Европой и Соединенными Штатами, я снова и снова удивлялась тому, что Конрад написал все эти книги на английском языке — своём третьем языке, который он выучил, уже будучи взрослым.

Так что для Джасанофф Конрад — современник, кто-то заинтересованный в нынешнем положении дел; таким же он был и для поколения романистов, которые были очарованы стилем и формой его книг, и его способностью интенсивно работать.

Джозеф Конрад, урождённый Юзеф Теодор Конрад Корженовски, единственный ребенок в семье, появился на свет на Украине в 1857 году. Его отец был политическим активистом и польским националистом, который много раз сидел в тюрьме и много раз был отправлен в ссылку. Когда Конраду было три года, его отец был арестован дома в Варшаве царской полицией и заключен в Варшавскую Цитадель. Его мать также была ненадолго арестована. Позднее Конрад писал, что «во дворе этой цитадели — характерно для нашей нации — начались мои детские воспоминания».

Мать Конрада умерла, когда ему было восемь лет, от тех трудностей, которые она пережила в изгнании; отец, забрав сына в Краков, умер, когда мальчику было одиннадцать, и оставил Конрада на попечении дяди. Почти полвека после смерти отца Конрад вспомнил его похороны в Кракове:

В залитой лунным светом тишине старого города великолепных надгробий и трагических воспоминаний я снова увидел маленького мальчика того дня, следующего за катафалком; пространство вокруг меня словно опустело, я шёл один, осознавая ужасное продолжение... Половина населения в этот прекрасный майский вечер вышла из дому... Они пришли... чтобы воздать должное пламенной верности человека, чья жизнь была бесстрашной исповедью и актом вероисповедания, и самое простое сердце в этой толпе могло это почувствовать и понять.

Начитавшись книг, Конрад решил, что хочет стать моряком — необычный выбор для кого-то из Кракова. В шестнадцать лет его отправили в Марсель, но позже он присоединился к британскому морскому флоту. «К 1878 году, когда Конрад подписал контракт и ступил на палубу "Герцога Сазерленда", — пишет Джасанофф, — британские судовладельцы контролировали около 70 процентов мировой торговли». Условия были опасны, оплата по сравнению с заводской работой была не очень хорошей, и, как признал лорд адмиралтейства, «было невозможно получить мужчин с такой низкой заработной платой, если бы воображение мальчиков не было увлечено перспективой дальнего путешествия». Конрад получил свое удостоверение в 1886 году, в том же году, что и британское подданство.

В море у Конрада были трудности с капитанами. «Каковы бы ни были провокации, — пишет Джасанофф, — частота споров предполагала, что его мятущейся, зудящей душе нет покоя». Поскольку пар заменял паруса, общее количество парусных судов в море во времена Конрада снизилось на 30 процентов, что затруднило поиск работы. Конрад был капитаном корабля только один раз; в остальное время он брался за любую работу, какую только мог найти.

Когда один из ранних биографов Конрада нашел капитана, помнившего писателя по путешествию на восток в 1887 и 1888 годах, тот рассказал, что «когда спускался в каюту, чтобы поговорить со своим первым помощником, то обычно находил его пишущим». Джасанофф описывает связь между жизнью на море и манерой повествования в таких книгах, как «Лорд Джим» — извилистой и текучей:

Судовой журнал регистрирует своеобразное качество — застой в движении, каждый день записывается в него последовательностью цифр: даты, градусы, азимуты, глубины ... Это дает матросу в море особое отношение ко времени ... Нет ничего нового, о чём можно было бы говорить в настоящем, а прошлое и будущее наполняются необычайно богатым воображаемым содержанием... Конрад провел несколько лет своей жизни на некоторых из самых длинных маршрутов, по которым регулярно ходили парусные корабли, с небольшими экипажами, без пассажиров и с немногочисленными заходами в порт... Результатом стал "Лорд Джим" — история, сочинённая моряком во время плаваний.

В начале 1890 года, когда капитан судна на реке Конго оказался вовлечен в разногласия и убит, Конраду предложили поработать вместо этого человека. Политический фон и множество событий и образов, которые Конрад отобразил в «Сердце тьмы», рассматриваются в книгах Нормана Шерри «Западный мир Конрада» (Conrad's Western World, 1971), Свена Линдквиста «Уничтожьте всех дикарей» (1992) и наиболее полно у Адама Хочсчайлда в «Призраке короля Леопольда» (King Leopold's Ghost, 1998), а также в книге Джасанофф.

В период с 1885 по 1908 год Свободное государство Конго принадлежало лично королю Бельгии Леопольду II и эксплуатировалось в его интересах. Когда Конрад был там, в самом начале богатством была слоновая кость; позже, при еще больших человеческих затратах, — каучук. Между 1890 годом, когда приехал Конрад, и 1896-м экспорт каучука увеличился в десять раз, сделав Конго крупнейшим производителем в Африке. Хотя Леопольд утверждал, что его миссия была гуманитарной, стало ясно, что его интересует только грабеж.

И грабеж в самой сложной местности, как говорит Хочсчайлд. «Большая часть бассейна реки Конго, — описывает Хочсчайлд, — расположена на африканском плато. С западного края этого плато, высотой почти в тысячу футов, река опускается до уровня моря всего лишь за 220 миль. Во время этого бурного спуска река сужается в тесных каньонах, кипит волнами сорок футов в высоту и обрушивается тридцатью двумя отдельными водопадами».

Однако притоки реки судоходны, и уровни воды в них, как правило, не меняются. Конго на семь тысяч миль покрывает соединяющимися между собой притоками область большую, чем Индия. На момент аннексии Леопольда в Конго насчитывалось двести различных этнических групп с четырьмя различными языками и диалектами. Многие из этих групп были сильно ослаблены за два столетия работорговли. До того, как в 1898 году была закончена железная дорога, товары перевозились по ненадежному пути между портом Матади и приморской низменностью.

Когда Конрад в июне 1890 года прибыл в Матади, одним из первых европейцев, встреченных им, был Роджер Кейсмент, который в 1904 году напишет огромный отчет о зверствах короля Леопольда в Конго, поскольку тот фактически поработил население и относился к людям с необычайной жестокостью, всё ради того, чтобы доставить каучук в океанский порт. Конрад, как и Марлоу в «Сердце тьмы», отправился пешком из порта вглубь страны. Он отправился с караваном из тридцати одного человека. 4 июля 1890 года Конрад отмечает: «Видел еще одно мертвое тело, лежащее на пути в позе медитации». Он оставался в Конго в течение шести месяцев.

В 1898 году, когда он начал новеллу, добыча каучука заменила охоту на слоновую кость в Конго и жестокость стала ещё ужаснее. Конрад, обустроившийся в Англии, имел глубокий страх перед политической деятельностью, которая разрушила его детство и вызвала ранние смерти его родителей. Несмотря на просьбы Кейсмента, он не стал участвовать в движении по реформированию Конго. «Во мне этого нет, — писал он другу, — я всего лишь жалкий писатель, изобретающий жалкие истории, и даже не в курсе этой жалкой игры». Он написал Кейсменту, что его повесть «ужасная выдумка», и где-то в другом месте упомянул «туманность "Сердца тьмы"».

Через год после поездки в Конго Конрад совершил два путешествия в Австралию и назад в качестве первого помощника на корабле под названием «Торренс». Пассажиром в одном из этих путешествий был писатель Джон Голсуорси, который писал своим родителям:

Первый помощник — поляк по имени Конрад, он же и капитан, хотя и немного странный. Он человек путешествий и у него много опыта пребывания во многих частях мира; у него огромное количество длинных историй, которые я свободно из него вытягиваю. Он был в самом Конго, рядом с Малаккой и Борнео, а также в других оторванных от основных путей частях света, не говоря уже о небольшой контрабанде в дни юности.

К 1894 году морская карьера Конрада закончилась. В следующем году он опубликовал свой первый роман и в 1896 женился на Джесси Джордж, поселился сначала в Эссексе, потом переехал в Кент, познакомился с такими фигурами литературы, как Генри Джеймс, Стивен Крейн, Герберт Уэллс и Форд Мэддокс Форд, в соавторстве с которым Конрад написал два романа.

В эссе о Конраде В.С. Найпол сетует на то, как «успокоилось» сознание Конрада, когда он покинул море. В отличие от «самых изобретательных писателей», которые «открывают себя и свой мир благодаря своей работе», Конрад был «человеком, чей характер сформировался», прежде чем он начал писать. Но для каждой написанной им книги Конрад нашел новый стиль, новую форму повествования. Для некоторых книг он использовал миры, которые он знал, или видел, или посещал, места, которые его заинтриговали или оставались в его мечтах, но для других он придумывал все сам, включая свое участие в собственных произведениях. Он сказал другу, который спросил, какая его книга лучшая:

Я не знаю. Они все такие разные. Я никогда не смогу сопротивляться соблазну экспериментировать и не могу писать одинаково дважды. «Ностромо» — мое самое большое полотно, самое амбициозное выступление. Возможно, это лучшее. Я не знаю.

В «Ностромо», действие которого происходит в вымышленной южноамериканской стране, Конрад должен был не только придумать ландшафт, но и попытаться увидеть и понять, что происходит в мире, поскольку начало проявляться господство Соединенных Штатов, а власть Англии слабела. Один из самых ценных и убедительных моментов книги Джасанофф — связь написания «Ностромо» с созданием Панамского канала. «В январе 1903 года, — пишет она, — как раз, когда Конрад начал писать "Ностромо", американские и колумбийские секретари государств подписали договор, предоставляющий Соединенным Штатам столетнюю возобновляемую аренду на шестимильной полосе, примыкающей к каналу ... В то время как газеты писали о революции в Колумбии, Конрад открыл новый раздел "Ностромо" намеками на разногласия в Костагуане [вымышленном месте действия]».

Конрад не знал Южной Америки, поэтому связи между событиями, за которыми он следил в газетах 1903 года, и его романом были еще более интересными: «В Костагуане Конрад задумал революцию в вымышленном Сулако, которая отражала сепаратистское движение, в реальности поднимающееся в Панаме».

«Когда 1 сентября 1904 года он закончил книгу, — пишет Джасанофф, — он оставил Сулако в состоянии Панамы. Как Панама получила независимость, которая была мгновенно признана Соединенными Штатами, и ее экономика поддерживалась американскими инвестициями в канал, так и Сулако получил независимость, которая была мгновенно признана Соединенными Штатами, и его экономика была поддержана капиталовложениями в [вымышленную] шахту Сан-Томе».

Поскольку она очень хочет поместить Конрада в то, что называет в своем подзаголовке «глобальным миром», для Джасанофф важно, что Конрад в «Ностромо» не гадал и не работал в неведении, и что он не только понимает геополитические подводные течения, но и готов предсказать, как будет выглядеть мир в будущем. Поэтому она приводит цитату из длинного эссе Конрада «Самодержавие и война» (Autocracy and War, 1905), в котором он настаивал, что идея Европы закончилась:

Существует только вооруженный и торговый континент, дом медленно зреющего экономического соперничества за жизнь и смерть, а также громко провозглашенные мировые амбиции.

В его книге властью, которая имела значение, была сила Соединенных Штатов. «В будущем, — также писал Конрад, — войны не будут вестись за идею». И, как пишет Джасанофф, «деньги — это все».

Деньги начали приходить и к Конраду. Когда ему исполнилось 56 лет, вышел его первый бестселлер — «Шанс» («Chance», 1913). В 1919 году «Золотая стрела» (The Arrow of Gold) стал вторым по популярности романом во всех Соединенных Штатах. Джасанофф цитирует газетную статью: «В 1920 году продажи книг Джозефа Конрада в тридцать шесть раз превысили продажи 1911 года».

Когда в 1924 году он умер, Вирджиния Вульф подчеркнула своеобразность Конрада. Она назвала его «нашим гостем» и сказала о его «атмосфере таинственности» и «сильном иностранном акценте». Поскольку места действия романов он выбирал как на Востоке, так и на Западе, в Малайе и в Лондоне, а также в Южной Америке и в Африке, легко видеть его как писателя, который был гостем мира, который был истинно глобальным авангардом.

Но есть особая напряженность в том, как он относится к России в своем эссе «Самодержавие и война» (Autocracy and War, 1905). «Правда в том, что Россия наших отцов, — пишет он, — нашего детства ... Россия, завещанная Петром Великим ... ничего не может сделать. Она ничего не может сделать, потому что её не существует. Она наконец исчезла навсегда, и пока нет новой России, чтобы занять место этого злополучного творения, которое, будучи фантазией сумасшедшего, не могло на самом деле быть ничем иным, кроме как фигурой из кошмара, сидящей на памятнике страху и угнетению ... Жила как призрак и исчезла как призрак, не оставив в памяти ни одного благородного поступка, ни одной услуги, оказанной — даже непроизвольно — государству народов. Были и другие деспотизмы, но ни одного, чье происхождение так же мрачно-фантастично в своей подлости, и начало конца которого было бы столь зверски неблагородным».

Это всего лишь два примера из многих, которые ясно свидетельствуют о глубокой ненависти Конрада к России. В своем анализе «Ностромо» в книге «Джозеф Конрад: Три жизни» Фридрих Карл связывает политику Сулако с Польшей, а не с Панамой, с Россией, а не Соединенными Штатами, на заднем плане. «Способность Конрада видеть, — пишет Карл, — мелкую сеть преступности и коррупции, покрывающую всю страну», была проницательностью, которая лежала в основе «Тайного агента», «Глазами Запада», «Шанса» и «Победы». Это не какая-то теория о демократии, ее успехах или неудачах, это политическая платформа Конрада.

Джасанофф цитирует запись Конрада, сделанную во время его возвращения в Польшу в 1914 году: «В 1874 году я вошёл в поезд в Кракове (Венский экспресс) по дороге к морю, как человек входит в мечту. И вот эта мечта продолжается». В мечтах о таких местах, как Конго и Борнео, Лондон и Южная Америка, Конрад словно тоже находил метафоры для того места, которое он покинул, места, о котором, независимо от того, как далеко он путешествовал, он никогда не прекращал мечтать — Польши своих родителей.

В этом, поскольку он остался человеком с двойными корнями, он остается нашим современником и, возможно, также в том, как он убедился, что во время кризиса, как и во время спокойствия, его спасала ирония. Когда его спросили, почему он не писал по-польски, великий английский писатель ответил:

Я слишком ценю нашу прекрасную польскую литературу, чтобы знакомить её с моей бесполезной болтовнёй. Но для англичан мои способности удовлетворительны: они позволяют мне зарабатывать себе на жизнь.