Донесения из окопов семейной жизни

Автор: Девин Мерфи (Devin Murphy)

6 лет назад моя жена подарила мне домашние тапочки. Мои первые в жизни. Я подумал, что такой подарок означает новый этап в моей жизни. Я поблагодарил ее. Померил. Внутри искусственный мех. Я встал, чтобы показать, как они мне нравятся. Она протянула мне еще одну пару гораздо меньшего размера. На них были вышиты обезьянки. Вот так она сообщила мне эту новость.

До этого мы ссорились. Несколько раз. О том, что я хочу быть писателем, и о том, что она хочет иметь семью. О времени. Сколько его нам отпущено и как мы им распорядимся. О страсти. Есть ли она в нас и как нам выразить ее.

Мой сын появился на свет синюшным, с головой, похожей на конус, и без единого крика. Я держал ногу жены, наблюдая за всем. Она не проронила ни звука во время родов. В ней царила тихая уверенность. Мне протянули ножницы и мокрую полупрозрачную пуповину. Я перерезал. На подбородок брызнули капли крови. Ребенка, так и не издавшего ни звука, унесли в угол платы, где над ним склонилось больше медсестер, чем, я предполагал, там находилось. Я боялся сделать вдох. Боялся сделать вдох. Сделать вдох. И я услышал его крик. Этот звук перевернул мою жизнь именно так, как мне говорили, но я не верил.

Я провел всю ночь в кресле-качалке, держа сына на руках. Это время казалось священным. И до сих пор кажется таким.

Я писал всю ночь в кресле-качалке. Его спящее тельце лежало на сгибе локтя второй, не пишущей руки. Я боялся, что время писать ушло навсегда, но собирался как-то с этим справиться. Во мне царила тихая уверенность.

Мы взяли сына, который как раз учился ходить, с собой в Сиэтл на конференцию ассоциации писателей. Мы остановились в отеле. Из-за разницы во времени он проснулся в 4 часа утра. К семи он уже успел покакать в ванну, вызвать по гостиничному телефону полицию, дважды, и съел червяка на улице.

Выступая на конференции, Шеймас Хини рассказал историю об известном поэте, который пришел в гости к молодому коллеге. Увидев всех его детей, которых в этот момент рвало, он сказал, явно намереваясь уйти: «Вы видите многое из внутреннего мира своих детей, не так ли?»

Моя дочь пришла в этот мир стремительно и громко, и с тех пор не стала ни медленнее, ни тише. Сейчас ее улыбка делает ее легкой на подъем и значит все для меня. Но тогда, между 3 и 5 часами утра, пока она спала со своей бутылочкой, я редактировал повесть своей подруги в надежде, что она сделает то же самое для меня. На листах, которые я отправил обратно, был круглый отпечаток детской бутылочки.

Мой третий ребенок, мальчик, заставил мою жену впервые кричать во время родов. Когда пришло время перерезать пуповину, вместо того, чтобы вести себя как профи и трижды отец, я стоял над раковиной, пытаясь справиться с тошнотой, не упасть и не разбить голову о мраморный пол. Позже я узнал, что значит «синий код», произнесенный больничным громкоговорителем. «Синий код», «синий код» — это значит, что несчастный отец рухнул на пол, выложенный плиткой из искусственного мрамора.

В рассказе Эрнеста Хемингуэя Индейский поселок мужчина не выдерживает и перерезает себе горло, после того, как вынужден три дня слушать, как его жена мучается трудными родами. Смысл рассказа я понял этой ночью в палате. Понял всю ту любовь и беспомощность, которые заставили его сделать это.

До того, как я встретил свою жену, у меня было много времени, чтобы думать и писать. Но тогда мой литературный наставник сказал мне, что я не написал еще ничего стоящего, потому что не писал о себе. Он задел за живое. Эмоционально я был закрыт. Запечатан. После этих слов я почувствовал себя плохо и постарался очень быстро покинуть его офис.

Я рассказал отцу о словах литературного наставника. Отец сказал, что наставник прав. А еще, что это изменится. Я молод. Нужно подождать, пока в моей жизни не появится то, что я действительно буду любить. Источники силы, мастерства и любви пробьются наружу. Я был обижен. Мое самолюбие кричало: «У меня уже есть то, что я люблю». И все-таки мне сказали, что я недостаточно хорош.

Я увидел своего литературного наставника в очереди в продуктовом магазине рано утром, на следующий день после того, как он выговаривал мне за плоские характеры, основной причиной которых была внутренняя трусость. Было очень рано. Ночь перед этим я не спал. Он проснулся рано, чтобы сделать французские тосты с черникой для своей семьи. Я посмотрел в его тележку и понял, что у него есть дела поважнее, чем писать рассказы в надежде научить меня.

Моя жена часто заходит в комнату и просит детей быть подобрее с папой. Со мной. Я и не замечаю, как они распоряжаются мной. Я стараюсь отдать им всю свою доброту и они этим пользуются. В такие моменты я смеюсь.

Мои дни заполнены нуждами детей. Каждая из них настолько неотложная, что жизнь кажется нестабильной. У меня уже нет долгих спокойных периодов времени, чтобы размышлять и придумывать сюжеты, как раньше. Сейчас меня постоянно кто-то дергает. Я – шведская стенка. Успокоитель. Я должен вытирать разные жидкости организмов своих детей. Я должен быть поблизости. Приглядывать за ними. И я приглядываю. Иногда кажется, что семья – это вопрос близости. В такие дни я дрейфую от изнуренного состояния к приподнятому настроению. Я дрейфую среди всего спектра эмоций.

Я вижу многое из внутреннего мира моих детей. Мои дети – грозовые тучи. Сквозь эти тучи пробивается ослепительный свет. Шумные. Их присутствие ощущается в костях. Они оставляют самые фантастические лужи. Они наполняют меня и осушают каждый день, позволяя чувствовать себя обновленным.

Случается, что я сворачиваю за угол и вижу их, тихо играющих в лучах заходящего солнца, и я застываю на месте. Я смотрю на них и прощаю своим родителям все их поступки, ранившие меня. Ведь не могли мои родители чувствовать что-то кроме совершенной любви ко мне в их несовершенной жизни. Именно это я чувствую, когда смотрю на свет. На ребенка. Я бы хотел найти слова, чтобы описать это чувство.

Мои дети – гениальные поэты в том, как заново создают наш язык. В том, как смотрят на этот мир. Я стараюсь записать все. Сын вбегает в дом. «Папа, папа, мы нашли место, где ниндзя учат водить машину». Он светится от счастья. Его воображение рисует картины. «Подростков», — поправляет его моя жена, и мы с сыном разочарованы. «Небо раскалывается на кусочки», — кричит моя дочь, смотря из окна на закат. Огненные цвета над пригородной водонапорной башней.

Малыш издает любой звук, и мы уже переполнены счастьем.

Я больше не могу читать истории, где с детьми происходит что-то плохое. Это слишком болезненно. Я уже выдержал кричащих, плачущих, смеющихся и больных детей. Я держал детей, чтобы они могли достать до музыки ветра. Чтобы, как говорит моя дочь, сидя на моих плечах с открытым ртом, «съесть ветер». Из-за этого я больше не могу выдержать тяжесть историй, в которых несчастья выпадают на долю невинных.
«Я ношу ресницы», — голос дочери заглушает грохот из задней части машины.

Мой литературный наставник был прав.

Дочь смотрит на лунный серп и восклицает: «Луна. Она не вся вместе».

Мой отец был прав.

«Как ты делаешь кровь?» — спрашивает сын.

«Кто положил грязь под дорогу?»
«А у моих пальцев есть пальцы?»
«Завтра ведь еще не прошло, правда?»

Мне очень сложно принять того молодого человека, у которого были большие сомнения по поводу создания семьи. Мои дети, даже малыш, чувствуют, что всегда были частью моей жизни. Меня печалят эти мои сомнения в прошлом, но я храню память о них, на случай, если мои дети тоже однажды почувствуют их. Я хочу, чтобы они приняли их как естественные и присущие человеку. Решения, являющиеся частью того пути, который им придется пройти.

«Папа. У меня к тебе важный вопрос. Фто вубная фея делает с моим вубом?»

Я изучал Фолкнера и Уолкера, Пруста и Кафку, Болдуина и Энджелоу, Монро и Алекси, Альенде и других, хранящих ключи к языку.

Я называю детей сладким горошком, куриной попкой или сморщенным личиком, как будто язык был придуман для таких вот нежностей. Как будто только требовалось время, чтобы все изученное перепахало меня и оставило свои следы.

Я пишу в книгах, которые читаю. В каждом кармане держу клочки бумаги, чтобы записать мысль, которая может стать зерном новой истории. На всей моей одежде чернильные пятна. Я даже пишу на ладонях.

Мой сын перестает есть свой французский тост с черникой и поднимает руки с каракулями на ладонях.

«Как у папы», — говорит он.

Я хотел быть писателем.
Моя жена хотела семью.
У нас есть семья.

Я в окопах семейной жизни. На удивление, такая жизнь приносит плоды и дает доступ к литературным канонам. Рвота моих детей — это сырье для литературы, которое потрясло меня, молодого человека, до глубины души. Мои дети кружатся вокруг меня с магической энергией. Они иссушают и снова наполняют меня. Они учат меня, как читать их и свою жизни. Они дают мне тепло и любовь, чтобы ближе смотреть на этот мир. Они забирают мое время и обращают мое внимание на время. Их рвота. Рвота. Как же я люблю их рвоту.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ