«Если бы я был предупрежден!» — писатели выбирают книги, которые дали бы себе в юности

Джулиан Барнс

Я не сожалею ни об одном произведении, пропущенном мной в юности. Я скорее наслаждаюсь хронологической случайностью того, что я не открыл Большой Мольн и Над пропастью во ржи до своего 40-летия. (И я все еще не прочел Маленького принца .)

Мои литературные сожаления направлены другим путем: хотел бы я, чтобы мне не довелось познакомиться с Тайным сообщником Джозефа Конрада, который вызвал во мне равнодушие к этому автору на десятки лет; и хотел бы я не читать Форстера до того, как смогу по достоинству его оценить (однако же это делает повторное знакомство с ним двойным удовольствием).

Таким образом, книги, которые я бы дал более молодому себе, все были бы в жанре научно-популярной литературы; те, которые предназначены для подрыва автоматических предубеждений белого английского провинциала послевоенной эпохи. Книги об истинной природе войны, империализма и расовости; об истинной природе политики и о том, как связаны класс, деньги и власть. Книги, которые помогли бы мне осознать раньше, что другие люди — особенно иностранцы — не видят нас такими, какими самодовольно видим мы сами себя. (Я все еще помню свое изумление, когда мой испанский друг сказал мне, что Фрэнсис Дрейк был пиратом.) А также книги об истинной сути Природы. Половину своей жизни я был слепым горожанином, пока постепенно не начал исследовать сельскую местность. Таким образом, я бы потребовал от юного себя изучения почвы, ветра и воды; деревьев, животных, растений и птиц. И пчел.

И еще одна вещь: я бы еще дал себе правдивых книг о сексе.

Маргарет Дрэббл

Богема (Паразиты) Дафны Дюморье — это книга для чтения в юности. Я прочла ее лишь в 70 лет, по рекомендации моего друга, романиста Андреа Ньюмен, но я бы просто влюбилась в нее в свои 15 лет. Это роман о брате и двух сестрах и о сложном родительстве, о детях, растущих как сорная трава в безумной богемной театральной семье, образ которой вдохновлен собственной семьей Дюморье.

Делейни — испорченные, но одаренные дети, избалованные шампанским, шоколадными эклерами и sucettes ((фр.) — соска, пустышка) — прелестное декадентское название леденца на палочке, бывшее неизвестным мне ранее. Они таскаются по Европе со своими знаменитыми творческими родителями, останавливаются в шикарных отелях или на французских прибрежных курортах. Какой ребенок из Южного Йоркшира не хотел бы продлить все это?

Это такой Шелест занавеса Памелы Браун для постподросткового периода, история о театральных стремлениях, соединенных с сексом, отчасти с его неоднозначной природой.

Повествовательный способ сам по себе интригующий, потому что иногда брат и сестры говорят вместе, и никогда до конца не ясно, кто что говорит или вспоминает. Зрелые читатели, без сомнения, решат, что Делейни эгоистичны и глупы, и аморальны, и они действительно таковы, но они и обворожительны. Будучи подростком, я пропустила всю Дюморье совершенно, возможно, отвергнув ее из-за высокомерных замечаний моей матери или учителя английского языка, и про нее нельзя сказать, что она писатель первого ряда: я нахожу другие ее романы нечитабельными или китчевыми. Но этот (роман) неожиданный и забавный, и один из ее собственных фаворитов.

Дэвид Николс

С книгами, которые мы любим, столь многое зависит от удачного выбора времени. В возрасте от 16 до 22 лет я прочитал ряд романов, которые по сей день составляют лучшую часть списка моих любимых произведений. Часто я перечитывал книги снова и снова при подготовке к экзаменам, все-таки, не будучи некритичным, я был ревностным защитником любимых книг и, возможно даже, более великодушным и прощающим читателем, чем если бы я познакомился с Гарди или Диккенсом , Оруэллом или Фицджеральдом в зрелом возрасте.

Я прочел Фрэнни и Зуи Сэлинджера ближе к моим 30, с опозданием лет на 10. Я любил эту книгу, и она остается моим фаворитом, но эта повесть как будто бы сделана по заказу для 18-летнего меня. Самосознание, мучительные споры об искусстве, и вере, и литературе, важность и нетерпение, и беспокойство о будущем, все это — в ней. Фрэнни и Зуи — одна из нескольких книг, к которым я возвращаюсь каждый год, и, несмотря на то, что я все еще люблю ее, голос в моей голове каждый раз становится все скептичнее. Эти религиозные заморочки все так же проникновенны? Не чересчур ли семейство Глассов эксцентричное, манерное и самодовольное? Этот знаменитый финал все еще волнует меня, но не слишком ли он сентиментальный? И почему там так много это проклятого курсива?

В 18 лет ничего из этого, я полагаю, не пришло бы мне в голову. Она стала бы этой редкой вещью — идеальной книгой. Я все еще дорожу ею, не думаю, что читал что-либо столь же впечатлившее меня, и столь же вдохновляющее меня и как читателя, и как писателя. Сейчас я люблю ее за комедийность (диалоги Сэлинджера великолепны — своей насмешливой нежностью) и как портрет проблемной, но любящей семьи. Но в 18 лет я бы отложил книгу и сказал: «Именно так я и чувствую».

Уильям Бойд

Я был жадным и неразборчивым читателем в подростковом возрасте: я принимался за Джейн Остин после Эда Макбейна или Невила Шюта . Я помню, как был переполнен Поправкой-22 и Супружескими парами Апдайка , и никак не мог насытиться книгами Серж Голон об Анжелике.

Я сделал доклад для школьного литературного кружка и меня попросили просмотреть Аду Набокова , подойдет ли она для библиотечных открытых полок. Честно говоря, «Ада» не была мне близка, однако книга, которую я бы дал себе-подростку, тоже написана Набоковым — это Король, дама, валет . Она была издана в России в 1928-м, и только 40 лет спустя, в 1968 году, появилась на английском языке, переведенная Дмитрием Набоковым при поддержке отца. Это классический любовный треугольник: неискушенный юный Франц соблазнен скучающей Мартой, женой его чопорного босса и кузена, Дрейера. Любовники замышляют убийство обманутого мужа, но все идет ужасающе неправильно и Марта умирает. Сюжет не важен. То, что блистательно в «Король, дама, валет» и что могло бы стать открытием для юного меня, это то, что он демонстрирует, как роман может быть одновременно забавным и очень литературным. Набоковская черная комедия (а также удивительный, чудесный портрет Берлина до прихода нацистов к власти) — это исключительно хорошо написанная книга с присущей автору точностью языка. Не думаю, что Набоков когда-либо написал более забавный роман — может быть, Бледный огонь приблизился к нему, — но способ, которым мир и его обитатели изображаются средствами языка, такой же повелительный и уверенный, как в романах Лолита и Пнин .

Тесса Хэдли

То, что я захотела бы отправить в прошлое юной себе, когда задумалась об этом впервые, было бы с посланием о самообладании. Будь осторожна, не торопись слишком сильно, все требует времени, жди... Роман Элизабет Боуэн Смерть сердца , возможно, главная героиня которого, Порция, провинциальная, смешная и опасная, движется по жизни на ощупь, настаивает на правде, нарушая все хрупкие компромиссы, заключенные взрослыми для того, чтобы устроиться в жизни, противопоставляя себя им. Полегче, Порция, жди и наблюдай. Но это нелепо. Как будто хоть один подросток стал бы слушать это предостережение. В любом случае, я читала «Смерть сердца» в те дни, и любила ее, и все, что я почерпнула из нее — это была страстная идентификация себя и Порции, которая хотела жить сейчас, а не потом: рискуя всем, бросаясь в любое подвернувшееся приключение. Однако я могла бы отправить в прошлое и несколько книг со вкусом к жизни, соответствующих подростковому периоду. Я бы отправила себе стихи Уитмена с их торопливой энергией и честолюбивыми мечтами. Я думаю, что нашла бы его «Примирение» столь же утешительным, как и сейчас.

Слово превыше всего, дивное словно небо,
Столь дивное, что война с его кровавою бойней должна расточить во времени,
Что руки сестер Смерти и Ночи
Снова и снова легко смывают грязь с этого мира

(перевел с английского Александр Андреев, 2008)

Аминатта Форна

Несколько лет назад, после моего переезда в Америку, друг посоветовал мне писательницу Анни Диллард . Я начала с ее первой книги Пилигрим из Тинкер-Крик , опубликованной в 1974 году, когда ей было 28 лет, и которая получила Букеровскую премию в следующем году. В тот год мне было 10 лет, я была поглощена моим непосредственным миром, гекконом на стене моей спальни, ручейком у подножия холма, муравьиным львом, что лежит спрятанный в песке и поджидает беспечного муравья. И еще я думала о Боге и Вселенной, существует ли первый и могут ли быть найдены границы второй. Книга Диллард, можно сказать, была вдохновлена слепым ребенком, о котором читала автор, который впервые прозрел после удаления катаракты. Диллард описывает свои собственные прогулки у ручья рядом с домом в Блу Ридж Маунтинз в Вирджинии. Тинкер-Крик мал и близок к скоростной трассе, с которой прилетают звуки дорожного движения и пластиковые пакеты. И все-таки Диллард находит в Тинкер-Крик природную красоту и пристально рассматривает бесконечность сквозь детали мира природы — мотылек появляется из кокона, немигающий взгляд ласки, с которой она встретилась глазами. В Тинкер-Крик она находит также и жестокость: взгляд лягушки, съедаемой живьем гигантским водяным клопом — «его рот — это пасть ужаса». «Почему Бог допускает жестокость?» — вопрос, над которым она размышляет все время. В Лондоне мой личный Тинкер-Крик располагался на моем заднем дворе, где из окна своего кабинета я наблюдала год от года, как взрослеют лисьи выводки. Я наблюдала за ними, когда писала книги, главным образом о войне. Здесь, в Вирджинии, не так уж далеко от тех мест, где живет Диллард, мой Тинкер-Крик — это небольшая лесная округа рядом с моим домом. Есть книги, которые меняют ваш образ мышления, и книги, которые меняют ваш способ смотреть на мир. Но «Пилигрим из Тинкер-Крик» — другая, одна их тех, что напоминают читателю взгляд, которым он впервые взглянул на мир, в его истой (что не означает — примитивной) форме. В моем зрелом возрасте ее книга вернула мне этот дар. Может быть, если бы «Пилигрим из Тинкер-Крик» был дан мне, когда мне было 20, я бы никогда и не теряла этот взгляд.

Джон Бэнвилл

Когда я опубликовал свою первую книгу, где-то в Бронзовом веке, доброжелательный обозреватель — П. Дж. Кавана, я думаю, это был он, признал, что у меня есть толика таланта, но добавил, что, очевидно, я читал не тех авторов. Он был прав, конечно, так как я провел свои юные годы, погрязнув в пост-романтических излишествах, таких как творчество Дилана Томаса и Лоренса Даррелла . Это случилось после того, как я встретил вдохновляющее мнение о них в эссе Лайонелла Триллинга (американский литературный критик, писатель, преподаватель, один из наиболее влиятельных интеллектуалов Америки в 1940-е — 1970-е годы — прим. перев.), так я пришел к одному из самых ободряющих и подрывных текстов в европейской литературе — Племяннику Рамо Дени Дидро . Эта небольшая работа, наряду с великим эссе Клейста «В театре марионеток» и Письмами Гуго фон Гофмансталя , совершенно изменила мое понимание того, что и как надо писать. Племянник Рамо — он не заслуживает даже истинного имени — ироничный, бранный, взволнованный, с истеричной ненавистью к самому себе и ужасно мудрый по отношению к мерзкой действительности, которая отвергает истинных артистов, предпочитая им сводников, самозванцев и шарлатанов всех мастей. Дидро, лидер среди энциклопедистов, был великолепным человеком, блестящим, забавным и безошибочно проницательным. Если бы я мог дотянуться в прошлое и вложить себе 12-летнему в руки «Племянника Рамо», скольких глупостей я бы избежал. Но стал бы читать это, а прочитав, понял бы? Шоу был прав: юные тратят свою молодость.

Мэгги О' Фаррелл

Я бы хотела, чтобы кто-нибудь вложил в мои 16-летние руки Поправку-22 . Я бы могла погрузить себя в густую, вязкую хеллеровскую прозу. Эта книга — дикая, поразительная скачка сквозь многочисленные умы летчиков, застрявших на базе в Италии во время Второй Мировой войны, но не будьте обмануты анархией. Хеллер точно знает, что делает: эта дикость высоко осознанного порядка, глубоко мозгового типа. Роман развертывается в не хронологический, нарочито хаотичный поток, с изобилием отчаянных сумасшедших военных персонажей; но в хеллеровских руках это все выстраивается в идеально контролируемый, точно отрегулированный во времени апофеоз. Не нуждаются ли все подростки в уроках искусства контролируемого хаоса? Нет лучшего примера, нежели эта книга.

Филип Хеншер

В общем-то я верю, что книги подворачиваются под руку именно в нужный момент. Я поздно познакомился с Толстым , но именно в свои 30 лет я был крайне восприимчив к нему. Похожим образом обстояло дело с Филипом Ротом , Элизабет Тейлор или Кингсли Эмисом , которыми я не был озабочен в юности, но которые были просто идеальны для меня в начале зрелого возраста.

Две книги, о которых я сожалею, что не прочел их раньше, те, о которых я слышал от критиков, что на их счет не стоит беспокоиться — это Пенденнис Теккерея и «Случай» Джозефа Конрада . На самом деле «Пенденнис» — это совершенно радостный, печальный, забавный и великодушный к катастрофам юности роман. Мне бы понравилось читать его лет в 20. Он бы быстро наставил меня на путь истинный.

И я всегда любил Конрада, и понятия не имею, почему я дал ученым убедить себя, что этот захватывающий шедевр — низкосортная вещь. Я прочел его ближе к 40 годам и немедленно понял, что Конрад знал абсолютно все о мужчинах и женщинах, деньгах и лжи, и как (иллюзия, но какая сильная!) надо рассказывать истории. Это могло бы спасти меня от многих проблем. Так или иначе, я никогда больше не прислушаюсь к единодушному мнению критиков относительно низкопробности книг великих писателей.

Никола Баркер

Когда я была ребенком и мои родители спрашивали меня, кем я хочу стать, когда вырасту, мой ответ варьировался от «танцовщицы гоу-гоу шоу» (это были 1970-е) до «монахини». Я не видела ничего даже отдаленно странного в столь двойственных устремлениях. Я выросла и мало что изменилось. По натуре я вспыльчивая и сдержанная в равной мере, раскованная, но глубоко дисциплинированная. Я думаю, это странное несоответствие и подпитывает меня как писателя. Я всегда восхищалась аутсайдерами, и лично для меня святые — апофеоз аутсайдерства. Не древние святые — Августин, Франциск, — нет, современные, такие как Падре Пио (католический монах из ордена капуцинов, знаменит стигматами и совершением чудес, канонизирован в 2002 г. Иоанном Павлом II — прим. пер.), дети, имевшие видения о Св. Марии в испанском городке Фатима, в Кибехо и Междугорье. Бывшая намного религиознее в детстве ( Крест и нож была откровением для меня), после 20 лет я утратила веру. Это были странные времена. Мои дисциплинированность и недисциплинированность переплелись между собой, встроились друг в друга. Я была на темной стороне. И я страдала. Но мои страдания ощущались как пустые и бессмысленные. Святые в широком смысле признаются «хорошими людьми», но это определение едва скользит по поверхности того, кем они были и что делали. Святость — это страдание. Это самоотрешение — боль со смыслом.

Моя любимая святая — Фаустина, «Секретарь господа»; необразованная полька, она умерла в безвестности в 1938 г. Ее обширные дневники «Чудо милосердия в моей душе» заставили меня изменить моё восприятие и страдания, и экстаза. Дневники по-настоящему причудливые и великолепно сдержанные. Разум уже изменил ей. Дневники говорят напрямую с парадоксальной стороной моей личности. Как бы я хотела найти их раньше.

Шарлотта Мендельсон

В молодости я была невезучим, книжно-замороченным, ненавидящим себя попрыгунчиком с ОКР (обсессивно-компульсивное расстройство) и отчаянием: только время могло помочь мне. Если девочка-подросток добровольно читает Один день Ивана Денисовича , то Я захватываю замок может сделать очень многое. Большое количество современного янг-эдалта плюс «Сила» Наоми Олдерман и «Сказки на ночь для мятежных девчонок» могут предложить хоть толику надежды, и Виллет , всегда «Виллет».

Джулия Майерсон

Я подозреваю, что ты находишь книги, когда нуждаешься в них, но я точно знаю, что прочла «Рассвет жизни» Симоны де Бовуар как раз в нужное мне время. Мне было 19, я была за границей, без гроша в кармане, плывущая по течению, отчаянно желавшая стать писателем, но понятия не имевшая, как это осуществить. Я сидела в парке в центре Милана и читала эту книгу (томик издательства Penguin, с загадочным фрагментом картины Матисса на обложке) до тех пор, пока дневной свет не померк и я едва могла разглядеть страницу. Умное, загадочное и фантастически спокойное присутствие де Бовуар отогнало одиночество, голод, беспокойство о будущем — фактически, чувство уверенности и освобождения было моментальным и восхитительным. Стала бы я сейчас побуждать молодую особу читать это? Что ж, разыскивая повсюду свой драгоценный экземпляр этой книги, я обнаружила его в комнате моей дочери. И это приятно.

Блейк Моррисон

Я бы хотел вручить 10-летнему себе Повелителя мух Уильяма Голдинга . Это могло бы подготовить меня к следующему году моей жизни, когда я перешел из маленькой деревенской начальной школы (всего 18 учеников) в среднюю школу для мальчиков, в которой было 500 учеников. Я бы узнал о травле, жестокости и грубом соперничестве за право быть вожаком. Я бы увидел, как шалости и вызовы могут опасно выходить из-под контроля. И я бы понял, что какой-нибудь бедолага всегда может быть убит просто за свой акцент или застенчивость, или потому что (как Пигги в романе) он толстый и одевается в одежду с пятнами. Голдинг знал, о чем говорил: во время работы над романом (в ответ на Коралловый остров и Семью швейцарских Робинзонов ) он был преподавателем в школе для мальчиков, несильно отличавшейся от той, куда предстояло попасть мне. Если бы я знал о том, о чем он рассказывал, я бы мог сделать больше, чем просто стараться не выделяться большую часть времени. Это не было таким уж плохим местом; со мной все было в порядке. И все-таки, когда я читал роман в конце подросткового периода и достиг момента, где Ральф оплакивает «конец невинности» и «тьму человеческого сердца», я почувствовал, что скорблю вместе с ним: если бы я только был предупрежден!

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ