Джеффри Евгенидис: «Я не пытаюсь соревноваться с возмутительностью Трампа»

В 2005 году, еще до урагана Катрина, до кризиса ипотечного кредитования, до смены первого чернокожего президента на хвастливую звезду реалити-шоу, Джеффри Еагенидис написал: «Твоя страна — это как ты сам, чем больше ты узнаешь о ней, тем больше поводов стыдиться». Это предложение является мрачной сердцевиной его хитрого, но трогательного рассказа «Великий эксперимент» (англ. Great Experimen) в его первом, недавно опубликованном сборнике рассказов «Свежая жалоба» (англ. Fresh Complaint). Кажется, что двенадцать лет спустя американский национальный стыд больше любого персонального стыда?

«О, он должен быть одинаков», – вздыхает Евгенидис. «У нас у всех есть рабство в прошлом», – грустно смеется потом. «Думаю, такой багаж бесконечен в обоих направлениях – персональном и национальном. Сейчас, наверно, легче обращать внимание на национальную сторону, но они же идут рука об руку, не так ли? Будут и личные пятна, которые будут распространяться по тебе, если ты будешь пытаться понять, как договариваться, ориентироваться в текущих событиях и встречать своих сограждан на улице. Нация – это всего лишь сборище людей, поэтому все проблемы, которые происходят с нацией, являются и личными в какой-то степени».

Он говорит об этом в библиотеке нового задания кампуса Принстонского университета, где Евгенидис, которому сейчас 57 лет, преподавал десять лет. Здание еще не до конца закончено: в ожидании, пока доставят нужную табличку на дверь, кто-то нацарапал «унисекс» на листке бумаги и прилепил к двери туалета, что служит напоминанием, как изменилась университетская, а может и жизнь в США в целом, за последние 10 лет.

Когда Евгенидис ездил в тур со своим романом Средний пол , который получил Пулитцеровскую премию в 2003 году и до сих пор остается любимым у читателей, ему часто приходилось объяснять, что такое «интерсекс». Книга, соединяющая вместе древний миф и передовую науку, рассказывает об истории Каллиопы, которую растят как девочку, но которая превращается в мужчину, Калла. В своих интервью Евгенидис использует фразу «гермафродитное воображение», которой выражает умение автора представить и мужской, и женский взгляд.

Гермафродитное воображение вступает в игру в финальном рассказе с таким же названием, как у сборника, в котором белому британскому профессору средних лет и индийско-американской девушке-подростку уделяется одинаковое, участливое внимание. Мы живем в век острой тревоги о том, кто имеет право рассказывать чьи истории. «Свежая жалоба» – это чувствительный, тонкий и болезненный взгляд на динамику сексуальной власти между студенткой и профессором.

Однако ничего из этого не является залогом того, что рассерженный пользователь твиттера не будет устраивать разнос белому американцу средних лет за то, что он пишет от имени цветной девушки-подростка. «Я пишу художественную литературу, потому что она дает максимальную свободу воображения, – говорит Евгенидис со спокойным убеждением. – Думаю, это относится ко многим писателям. Мы не хотим быть ограниченными. Внутри себя ты знаешь, в большинстве случаев, что ты можешь, а что не можешь. Так что, когда ты ищешь новых героев, иногда приходит понимание "Я просто не смогу" – ты чувствуешь это внутри своей головы, воображение в тупике – и ты просто не пишешь об этом. Это единственное, к чему я прислушиваюсь. Я не прислушиваюсь, когда кто-то снаружи говорит мне, что я могу делать, а что нет. Каждый знакомый мне писатель, любой расы и убеждений, говорил мне то же самое. Поэтому единственный вопрос: сможешь ли ты сделать это и будет ли это звучать искренне?»

Фотография: Mark Makela для The Guardian

Рассказы в «Свежей жалобе» звучат наиболее искренне в своем изображении человеческих недостатков. В «Великом эксперименте» умный и до настоящего времени щепетильный поэт возмущен внезапным богатством вокруг него. Евгенидис, который жил в Чикаго, когда писал этот рассказ, вспоминает, как он удивлялся: «Как все эти люди столько зарабатывают, почему все получают столько денег, я не получаю все эти деньги!» Он смеется. «И вот так я начал писать этот рассказ, и сделал его о поэте, который чувствует, что это происходит с ним и это подталкивает его… Это что-то типа "Во все тяжкие" до "Во все тяжкие"».

Как и его выдуманный поэт, Евгенидис начал читать пророческую Демократию в Америке Алексиса де Токвиля , классическое исследование начала 19-ого века о новом правительстве нации. «Я понял, что что-то странное происходит в этой стране, и я хотел противопоставить это тому, чем страна хотела стать и в какой-то мере была в начале, – говорит он. – Сейчас мне кажется, что рассказ еще более уместен, потому что мы в еще худшем состоянии и дальше от любого идеала». Как отмечает его персонаж: «Победа – вот что имело значение, власть, мужественность, демагогия, если необходимо. Это было видно по тому, как люди водили, в том, как они подрезали тебя, показывали средний палец, матерились. В равной мере мужчины и женщины, показывая ярость и жесткость».

Действующий президент может показаться гротескным воплощением этой запугивающей агрессии. Вопрос, который сейчас подталкивает и ставит в тупик американскую художественную литературу – как отвечать миру, который своими абсурдностью и ужасом, кажется, вымещает реальность. Евгенидис отмечает, что это чувство не относится только к эпохе Трампа. Он цитирует эссе «Как писать американскую беллетристику» 1961 года, в котором еще довольно молодой Филип Рот видит телевизионного Ричарда Никсона как «сатирическое литературное создание» и признается, что чувствует «профессиональную зависть». «Так он чувствовал в скучные 60-е!, – говорит Евгенидис. – Сейчас это еще более актуально».

Тем не менее, в отличие от Рота, он не чувствует «соревнования с событиями». На самом деле, «иногда я думаю, что я не хочу даже быть в курсе того, что происходит, так как если ты ешь то же, что и все остальные, ты и производишь то же…, – он деликатно запинается, – молоко». Смеется: «Остановимся на молоке». Продолжает: «Это не моя основная головная боль – пытаться соревноваться с возмутительностью Трампа с помощью чего-то возмутительного от меня. Прямо сейчас, думаю, нам нужно какое-то количество покоя и умиротворённости, и это то, что я пытаюсь обеспечить своими произведениями. Меня все больше и больше интересует ясность и вдумчивость в литературе, а не спектакли и ухищрения. Просто приветливый голос, который разговаривает с тобой для поддержки».

Евгенидис родился в Детройте в 1960 году и вырос «вокруг ржавых, гниющих фабрик – и это все, что там было». Он размышляет, как его традиционно поддерживающий партию демократов родной штат был завоеван Трампом в январе. «Если вы выросли на Среднем Западе и видели, как ваши города разваливаются, бизнес уходит, шансов преуспеть немного, то вы можете резко изменить свое решение на выборах».

Он говорит о трудностях поддержания открытого отношения к опыту других людей. «Как реагировать в стране, которая политически разделена? Демонизировать другую сторону? Пытаться проявить эмпатию и понять? Это требует того уровня эмпатии, которого трудно достигнуть. Люди обычно не хотят этим заниматься вне своего племени. Для того, чтобы двигаться вперед как разностороннее общество, ты должен быть способен думать обо всех как части твоего племени, а это очень сложно для человеческих существ». Как насчет событий этого лета в Шарлотсвилле (политическая акция крайне правых сил в США, среди протестующих были белые националисты, белые супремасисты (в том числе куклуксклановцы), «неоконфедераты», неонацисты, т. н. «альтернативные правые» и «ополченцы» – прим. пер.)? Думает ли он, что эмпатия должна распространяться и на белых супрематистов? «Я думаю, что надо быть готовым противостоять действиям и системе убеждений, но не тем людям, которые придерживаются этих убеждений, и, возможно, иметь веру, что есть вероятность исправления, во всяком случае в том количестве среди этих людей, чтобы страна опять начала воссоединяться».

Это рациональный ответ с точки зрения этики, такой, который мог бы дать Митчелл Грамматикус в А порою очень грустны , третьем романе Евгенидиса. Митчелл отправляется в Индию волонтером к Матери Терезе как части строгой духовной расплаты. Столкнувшись с необходимостью менять судно больного мужчины и зная, что он «будет жалеть об этом моменте долгое время, может, всю свою жизнь», он бежит «вверх по ступеням к яркому, падшему миру наверху». В свои молодые годы Евгенидис тоже был волонтером в центре Матери Терезы в Калькутте. Так же, как и Митчелл, он провалился. Слова «яркий падший мир наверху», по-видимому, содержат какой-то извращенный вид прощения для Митчелла, примирение с жизнью в подверженном ошибкам мире, частично оправданным яркостью.

«Да, я думаю, это так, но еще и безвкусные вещи "яркие", – говорит он, добавляя: – Я не создан для солнца». И в то же время он связал себя обещанием с, хм, солнечностью. Это объявление произносится с гордостью. Коллега по преподавательскому составу Принстонского университета Джойс Кэрол Оутс недавно заметила, что он жизнерадостный. «И я сказал, что я решил отныне не унывать. Я просто так решил. И она сказала: "Обычно ты такой мрачный". Поэтому у меня уже три дня выполнения этого обета жизнерадостности. Я могу представить, что про меня можно сказать "унылый", может быть. Но постоянно мрачный? Это показалось чересчур сильным заявлением. Может, я был в ее романах как мрачный человек и не узнал себя!»

При всей его изобретательности и оригинальности, его амбициях, в его последних романах есть мрачность – не унылость, но моральная серьезность. В «А порою очень грустны» Митчелл читает Внутренний замок Терезы Авильской , эзотерический текст, в котором душа сравнивается с хрустальным дворцом. Говоря о «Среднем поле» в 2007 году, Евгенидис сказал: «Я увидел всю структуру книги в кристаллической форме в моей голове. Элегантность этой структуры заколдовала меня. Когда я думал о том, чтобы сдаться – и я почти сдавался несколько раз – мысль о хрустальном дворце вдали заставляла меня продолжать».

Так роман имеет такую же глубину для него, как и человеческая душа? «Я думаю, что есть соответствия. Святая Тереза [Авильская] говорит о замке, сделанном из хрусталя, но чаще всего ты вне замка, и ты склизкое существо, ползущее сквозь сорняки в попытке попасть во дворец и очистить себя и мало-помалу стараясь проникнуть в центр сияния».

Он делает паузу. «Вот как это ощущается, когда ты пишешь роман. Можно только надеяться, что ты очищаешь свою душу, как очищаешь свою работу. Это звучит немного возвышенно. Я не думаю, что писатели – образцы поведения, но я не знаю другого способа анализировать свою жизнь, видеть себя более ясно, изменять свое поведение…» Его лицо сияет: «…стать жизнерадостным, потому что я так решил – кроме как через писательство».

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ