Неповторимое лицо автора: Элена Ферранте в переводах

Иллюстрация: фотография предоставлена видеохостинговой компанией YouTube
Автор: Наоми Скварна, писатель и художник. Живет в Торонто

Уже более десяти лет Энн Голдштейн (до недавних пор бессменный главный редактор журнала The New Yorker) открывает англоязычным читателям произведения Элены Ферранте. А еще она с удовольствием рассказывает о работе переводчика, уроках итальянского и Данте Алигьери.

В апреле 2003 года редакторы итальянского журнала Indice направили Элене Ферранте (разумеется, через ее издателя) пять вопросов мини-интервью и предложение поучаствовать в наполнении материалами рубрики, которую они озаглавили «Неудачные страницы». Два месяца спустя пришел ответ – 70 страниц текста и вежливая, но не допускающая возражений пояснительная записка, что писательница «не намерена ни сокращать, ни делать их более пригодными для публикации». Ответы на вопросы интервью вошли в 16-ю главу недавно вышедшей книги Ферранте «Frantumaglia».

Энн Голдштейн, две недели назад объявившая, что уходит на пенсию и покидает пост главного редактора The New Yorker, познакомилась с творчеством Ферранте в 2004 году, когда начала переводить ее книгу Дни одиночества. С тех пор Энн перевела все сочинения Ферранте, включая «Frantumaglia», собрание обрывистых воспоминаний, писем, редких интервью и случайных заметок, накопившихся у писательницы за последние 25 лет.

В 16-й главе Элена приподнимает завесу над таинственным словом «frantumaglia», давшим название книге: «Мама принесла это слово из детства. В местности, где она росла, так назвали раздиравшие вас противоречивые чувства. Этим словом мама описывала сумбур, поселявшийся в ее душе, когда она не знала, что делать, куда бежать, за что хвататься. Когда реальность вокруг нее распадалась на части».

С подобной «frantumaglia», только лингвистического характера, сталкивается и Энн Голдштейн, когда переносит с одного языка на другой мысли, чувства, эмоции. Однако ее лингвистическая реальность не распадается на части – совсем наоборот! – в ее переводе первозданный хаос обретает гармоничность и целостность, разрозненные фрагменты встают на свои места, а мы, читатели, снова восторгаемся гением Ферранте, которая в очередной раз сражает нас наповал интеллектуальной глубиной, бескомпромиссностью, выдержкой и мощью слова.

Работа со словом вменялась в ежедневную обязанность Энн Голдштейн в бытность ее главным редактором The New Yorker. В переводах Феррранте воплотился ее богатейший редакторский опыт и знания, которые, замешанные на крепком профессионализме, и дали в конечном итоге превосходный результат – книги на английском языке, ничем не уступающие итальянским оригиналам.

С трудом, но я всячески подавляла в себе желание спрашивать только о Ферранте, анонимность которой до сих пор не дает нам спокойно спать. Мы беседовали с Энн о ее работе, переводах, Данте, но какую бы тему мы ни затрагивали, в разговоре всякий раз так или иначе всплывало имя ее «гениальной подруги».

Наоми Скварна: В последнем интервью Мелинды Харви Вы упомянули, что «всего-навсего воссоздаете языковой мир Ферранте». Скажите мне, пожалуйста, какие Вы ставите перед собой цели? Что направляет Вашу руку как переводчика?

Энн Голдштейн: Если подумать, я бы сказала, что моя основная цель – сделать идеальный английский перевод, чтобы итальянские персонажи в английской версии сохранили неизменными все свои черты, голоса, манеры, которыми наделил их автор. Люди постоянно жалуются нам в редакцию, что современные писатели похожи друг на друга как две капли воды. «Все они на одно лицо», – утверждают читатели. Но это не так! Мы стремимся помочь каждому автору обрести свое, неповторимое лицо. То же самое касается и переводов. Перевод – это зеркальное отражение оригинала. Или, по крайней мере, его самое наиближайшее подобие.

То есть никакой обработки, адаптации?

Не знаю, можно ли это назвать адаптацией, но переводчик, как никто иной, всегда стоит перед выбором – выбором единственно верного слова из мириад ему подобных. Например, Ферранте употребляет какое-то слово и вызывает в душе итальянского читателя определенный отклик. В английском языке, вполне вероятно, такого слова в помине нет. Что делает переводчик? Переводчик ищет и находит адекватную замену, которая бы с такой же силой и страстью, как и ее итальянский прототип, отозвалась в душе английского читателя.

Не уверена, уместна ли подобная аналогия, но я бы сравнила перевод с музыкальной интерпретацией – разные музыканты, разные инструменты, разная трактовка одного и того же произведения.

Именно. Итальянский автор Чезаре Гарболи как-то написал, что переводчик сродни актеру или артисту – сценки одни и те же, но представление – всегда разное.

В «Frantumaglia» Ферранте пишет: «…творческий процесс захватывает автора, он становится немного другим человеком, смотрит на мир глазами своих героев». Справедливо ли подобное утверждение для переводчиков? В одном из интервью Вы особо отметили, что Вы переводчик, а не Элена Ферранте, но в процессе перевода Вас тоже «захватывает», как и автора?

Захватывает целиком и полностью. Особенно Ферранте, отчасти потому, что ее было невероятно много. 1 800 страниц, годы и годы моей жизни! Ее герои стали моими неотъемлемыми спутниками. Помню, когда я закончила третий том «Неаполитанского квартета», я ощутила какую-то пустоту, мне казалось, я потеряла что-то очень важное. Вскоре я поняла, что – голоса героев Ферранте, которые все то время, пока я переводила, неотступно звучали в моей голове. Ты погружаешься в этот мир: читаешь слово за словом, предложение за предложением.

В «Неаполитанском квартете» герои то и дело «переходят на диалект», хотя сами диалектные слова Ферранте нигде в тексте не приводит. Пришлось ли Вам прибегнуть к каким-то особым переводческим практикам, чтобы справиться с подобными упоминаниями?

Нет, ни к каким особым практикам я не прибегала, а просто следовала в переводе мысли автора и передавала ее тем или иным образом. Итальянцы утверждают, что, читая упоминание о диалектной речи в книгах Ферранте, начинают слышать ее у себя в голове. Здесь слово рождает магию звука, чувства.

Как Вы стали переводчиком итальянского?

Случайно. В офисе The New Yorker для сотрудников организовали курсы итальянского языка, а какое-то время спустя художник-карикатурист Сол Стейнберг прислал Бобу Готлибу, тогдашнему редактору The New Yorker, рукопись Альдо Буцци на итальянском. Готлиб развел руками – ну и что прикажете мне с ней делать? – и вручил рукопись мне. «Может, прочтешь ее, – предложил он, – и скажешь пару хороших слов, чтобы я передал их Солу?» Я приступила к чтению и так увлеклась, что решила эту книгу перевести. Перевела, книгу опубликовали. На самом деле мне просто повезло. Я ведь начала переводить ее для себя, решив, что таким образом я проникну в самые сокровенные глубины итальянского языка.

Итальянский настолько сильно поразил Ваше воображение?

Да, благодаря Данте. Я мечтала прочитать Данте на итальянском. Я годами лелеяла эту мечту, и наконец она сбылась. До этого я читала Данте в переводе, на латыни. Староитальянский имеет с ней много общего. И дело не в том, что дантовский текст предстал передо мной в совершенно ином виде, а он предстал, а в том, что я, никак не ожидая этого, совершенно по-иному восприняла язык его произведений только потому, что читала их на итальянском и с комментариями на итальянском.

Иными были и чувства?

Когда перечитываешь книгу в зрелом возрасте, испытываешь другие, по сравнению с юностью, эмоции. Данте в колледже – это Данте, пропитанный стремлениями, желаниями, мечтаниями и неразберихой студенческой жизни. Но чем старше ты становишься, тем более задушевный, умный разговор складывается у тебя с этим великим итальянцем.

В The New Yorker до сих пор организуют языковые курсы для сотрудников?

Ничего подобного в компании больше не существует. А как это было прекрасно! Руководство оплачивало любые курсы, которые хоть в малейшей степени повышали нашу квалификацию и помогали в работе. Языковые классы – это само собой разумеющееся, но курсы могли быть самыми невероятными – например, сделать из нас профессиональных читателей или уникальных работников, все, что угодно. Да, было время…

В первую очередь Вы знамениты тем, что переводите Элену Ферранте, но также Вы перевели полное собрание сочинений Примо Леви, мемуары Джумпы Лахири, сочинения других писателей и поэтов. И каждый новый текст ставит перед Вами новые переводческие задачи, каждый подкидывает свою, особую трудность?

Буквально на днях я закончила перевод Шпаны, повести Пьера Паоло Пазолини. Вот это был по-настоящему титанический труд, безумно сложная работа. Повесть Пазолини написана на диалекте, причем диалекте трущоб и улиц Рима, который, возможно, не столь разительно отличается от итальянского, как неаполитанский язык, но ужасно трудный, головоломный, ни на что не похожий. Я думаю, нет ни одного действенного способа перевести диалект, я думаю, нет ни одного действенного способа найти ему какой-нибудь эквивалент. Кто-то предлагал мне использовать при переводе бруклинский акцент, но я подумала, что это глупо – читатель ведь не дурак, он понимает, что действие происходит в Риме, так при чем тут Бруклин? Поэтому в моем переводе герои общаются на сленге. Кроме того, я сделала их речь грамматически неправильной, упрощенной.

В «Frantumaglia» собрана деловая и личная переписка Ферранте. Перевод ее писем, интервью, заметок разительно отличается от перевода ее прозы?

Ну, раз в них нет диалогов, то да, отличается разительно. Проза Ферранте – крепкий орешек для переводчика, но в некоторых интервью (письмах в меньшей степени) она выражается настолько мудрено, что порой не совсем понятно, что же она имеет в виду. Здесь возникают сложности иного плана. Важно не просто верно перевести предложение, важно не исказить мысль, идею, концептуальные понятия. Пара интервью далась мне особенно нелегко. Например, интервью Ферранте и Никола Ладжойи (глава 17-я), где они обсуждают трансцендентность: и вопрос, и ответ заставили меня немало поломать голову над переводом.

Личность Ферранте предстала перед Вами в ином свете?

Скажем так, у меня сложился более определенный образ Ферранте. Две ее ипостаси – автора повестей и создателя «Frantumaglia» – соединились в единое целое и дали более ясное представление о ней как о человеке. Это человек высокоинтеллектуальный, невероятно находчивый, остроумный, хотя порой вспыльчивый и непримиримый. Совсем не обязательно милый. Но великодушный и глубокомысленный, со скрупулезной тщательностью и серьезностью отвечающий на вопросы.

Великодушие – его я бы тоже хотела отметить. Ее готовность без остатка, не взирая на расстояния и время, делиться своими чувствами и мнением с людьми, совершенно ей не знакомыми. Всякий раз, встречая длинное, тщательно продуманное, но так и не отправленное письмо, я готова кричать от восторга.

Согласна! (смеется)

Работа переводчиком итальянского повлияла на Ваше восприятие англоязычных текстов как редактора, читателя?

Изучение любого языка, его структуры чрезвычайно полезно для лучшего понимания английского языка. Когда-то я изучала латынь и французский, у меня есть языковое чутье, я знаю, как устроены другие языки и как они функционируют. Но итальянский – совсем другое дело. Думаю, он в какой-то степени облагораживает и мое языковое чутье, и мой английский.

Перевод: Raccoon
Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ