Писать ради отказа (и читать Дорис Лессинг)

Автор: Нелл Зинк

Признаюсь: The Guardian постоянно меня о чем-то безуспешно упрашивает. Журналистика требует точного соблюдения форматов, а я не могу выдавать себя за конформиста. По-моему, это необязательно в том идеальном мире, частью которого The Guardian все еще является для меня — и это несмотря на то, что они назвали меня «кукушкой» в одном из заголовков, потому что я сравнила себя с часами с кукушкой. Я сказала, что являюсь всего лишь примитивной машиной, которая подает голос, когда ее шестеренки становятся на нужные места, в ответ на что я была названа сумасбродным и/или аморальным гнездовым паразитом, жестоким от природы. Я вкладываю много труда в вещи, которые пишу для них, — в частности, в статью «Мой рабочий день», помещенную в конце этой публикации во всей своей чудовищности, ибо, во-первых, она вышла слишком длинной и, во-вторых, не о моем рабочем дне.

Точно так же, когда мне предложили стать лицом обложки выпуска «Великие» журнала T magazine, я выразила свое согласие в таких выражениях, что журнал забрал свое предложение обратно. О бессрочном контракте с журналом Опры Уинфри в разделе, посвященном сексу, даже не спрашивайте. (Разве его читательницы не замужем? Что я могу знать об их мужьях, которые олицетворяют собой этот секс, такого, что не знают они? Моим провальным предложением было проанализировать строку «Тонко посерёдке, но огромный зад» из песни «У детки есть зад» ("Baby Got Back” американского репера Sir Mix-a-Lot, пер. Е. Соловьева — прим.пер.).)

Esquire понравилась моя наполненная ядовитым сарказмом изобличительная статья об индустрии моды, но все же не настолько, чтобы напечатать ее в своем осеннем номере. The New Yorker, the Atlantic, Harper’s Bazaar также выставляли перед своими дверьми коврики с надписью «добро пожаловать», но моя нога на них так и не ступила. Я слышала, что их авторы трудятся в поте лица за приличное вознаграждение, которое перестает быть таковым, если сопоставить его с затраченным временем, а это уже не моя история.

The Guardian зашел еще дальше и предложил мне написать материал любой длины на произвольную тему. Я написала статью о своих впечатлениях от книги Золотая тетрадь Дорис Лессинг, но так и не сдала ее. Только подумайте: я могла бы пафосно вбить последний гвоздь в крышку гроба глобального потепления или, по крайней мере, гроба плана черногорского правительства по превращению земель вокруг Ульцина (курортный город на юге Черногории, ведет свою историю с V в. до н.э. – прим.пер.) в поля для гольфа. Но нет, вместо этого я воздала хвалу «Золотой тетради». Каждый раз, когда меня о чем-нибудь спрашивают, я начинаю распространяться об этой книге. Безусловно, этот способ прослыть чудачкой еще более эффективен, чем разглагольствования о гидрогеологии Боснии и Герцеговины (я заметила, что если рассказывать о ней человеку на протяжении тридцати секунд, они покажутся ему десятью минутами). Вероятно, скоро меня перестанут вообще о чем-либо спрашивать.

Я признаю, что жалуюсь чересчур много. Но если я хочу публиковаться где-то кроме n+1, the New Republic и New York Times, мне нужно исключить Дорис Лессинг из своей системы координат (но только не Боснию и Ульцин! Они во мне нуждаются). Позвольте журналистам зарабатывать на аренду жилья, наполняя ненасытную утробу периодической журналистики. В моем случае с Лессинг, дайте мне свободу литературного сайта. Мне не нужна одна лишь строка с именем автора; мне нужен весь выпуск целиком.

Для большего эффекта добавлю, что сейчас у меня есть контракт на создание 25-минутного документального фильма о своем друге-активисте из Западной Филадельфии. Идея была моя, но мне все равно заплатят, поэтому я не нуждаюсь в работе. Так что я расскажу о Дорис Лессинг.

Недавно я прочитала «Золотую тетрадь» в первый раз, и, хотя я не могу сказать, что мои мысли полностью созвучны ей (все-таки она про шестидесятые, и, несмотря на то, что затрагиваемые проблемы находят во мне отклик, мир с тех пор изменился), это совершенно не важно, потому что эффект, который эта книга возымела на меня, был беспрецедентным и осязаемым. После двухсот страниц я стряхнула с себя остатки гермафродитизма и впервые в жизни открыто приняла свою феминность. Осязаемой была купленная шаль – одна из тех, в которые можно закутаться, как в мягкий плед. Эта шаль – полная противоположность той простой и строгой одежде, которую я обычно надеваю, когда обстоятельства требуют от меня чего-то более женственного, чем мешковатые штаны и флис (я родилась слишком рано для того, чтобы признать спандекс достойной альтернативой).

Странное вот в чем: мой старый друг, певец и композитор Том Лива (Tom Liwa), пригласил меня на почти частную вечеринку/концерт в доме друга в северной части Берлина. Я надела тонкое платье и, проходя через Александрплац (центральная площадь Берлина – прим. пер.), зашла в универмаг купить сочетающуюся с ним шаль. Но шалью дело не обошлось. Я КУПИЛА СОЛОМЕННУЮ ШЛЯПУ, КОТОРАЯ ХОРОШО СМОТРЕЛАСЬ С ПЛАТЬЕМ И ШАЛЬЮ.

Я представляю себе, как мои друзья иронически изображают трепет и скептицизм, желая увидеть эту шляпу и сказать мне, вправду ли она сочетается с шалью (сочетается. Я же не слепая). Знайте, сомневающиеся: Лессинг заставила одно из основных предназначений женского существования – одеваться как дамочка из среднего класса, которая никогда в жизни не пробовала заниматься настоящим трудом — выглядеть не как нечто глупое, бессмысленное, слабовольное, вынужденное, детское, нетворческое, не как ритуал гостьи на вечеринке или повинность, наложенную на естественную женскую наготу. Внезапно оно стало представляться как привилегия, а не постыдная обязанность. В этот день зеркало впервые не сказало мне «Мать, ну ты и попала», а я не сказала ему «Я могу вам чем-нибудь помочь?», ибо десятилетиями мое принаряженное отражение производило на меня впечатление дружелюбного незнакомца, который надеется продать мне что-нибудь. Я чувствовала себя расслабленной и веселой в новом, шедшем мне наряде. Это был хороший день, с чудесной вечеринкой и отличным концертом Тома, и я вернулась домой счастливой.

Конечно, у меня всегда были женственные вещи. Но я надевала их только в знак уважения к хозяевам вечера или моей аудитории, и никогда ради того, чтобы побыть собой. По причинам, которые я все еще силюсь понять, «Золотая тетрадь» заставила меня почувствовать, что женщина может быть такой же ценной и неограниченной в своих возможностях, как и мужчина, с таким же правом обертываться в большое количество лишней ткани (возможно, вы читали эссе Умберто Эко, написанное в 1976 году, о кастрирующем эффекте джинсов, надетых человеком, привыкшим носить костюм. Ему стоило бы посмотреть на джинсы, которые носят сейчас).

Немецкая базовая медицинская страховка обеспечивает два года походов к психоаналитику, хотя вас быстро уведомят о том, что третий год обязателен и очень дорог. Стоит ли мне воспользоваться ей, чтобы понять что-нибудь? В моей жизни было много психологических прорывов, и едва ли один из них случился в присутствии психотерапевта. Этот опыт был уникальным. Наконец-то мне захотелось соответствовать ожиданиям общества – потому что общество дало мне на это причину. Вероятно, проблема была не в том, что я была недостаточно хороша для общества, а в том, что общество было недостаточно хорошим для меня. Оно дало мне множество прекрасных произведений искусства – от Джордж Элиот до Клода Леви-Стросса и Сигалит Ланудау, чьи работы всегда западают мне в душу, – множество чудесных людей, которых я знаю и люблю, но только не ролевую модель. Не женщину-писательницу, на которую я могла бы равняться, основываясь на своем положении и опыте. Буквально на прошлой неделе я читала отрывки из очерка Вирджинии Вулф своему интеллигентному другу, и мы оба воскликнули: «Господи, ей что, 17?», потому что очерк был абсолютно лишен смысла. Главное Правило (никогда не говорить ничего плохо о ныне живущем авторе) запрещает мне говорить что-либо отрицательное о живых авторах, но давно умершая Вулф сосредоточилась не на тех вещах и слепо придерживалась традиций. Это была не ее вина, но мужчин-эксплуататоров, которые правили ее миром. Но, по выражению Лессинг, «Есть только один настоящий грех, а именно – убеждать себя, что второй сорт – это нечто большее, чем второй сорт». То, что у меня есть список любимых писателей, который очень короток и почти полностью состоит из мужчин, не делает меня сексистом. Дело в нашем сексистском обществе, которое ограничивает возможности женщин, заставляя даже такую привилегированную городскую жительницу как Вулф описывать приготовления к вечеринкам и лодочные прогулки (я бы могла привести примеры получше, но вспомните Главное Правило).

У Лессинг я не нашла ни уютного женского мирка, в котором можно было бы укрыться, ни очевидных женских ошибок, на которые нужно было бы закрывать глаза. Мне казалось, что эстетическое отчуждение по отношению к женщинам, сопровождающееся безмолвным презрением (по крайней мере, я надеюсь, что оно было безмолвным), было частью меня (плохой частью), но это не так. Это их часть – женщин с навязчивой идеей объективации (объективация – процесс опредмечивания собственной личности, сведения ее к картинке, к абстрактному образу, искусственно наделенному рядом характеристик, отвечающих интересам или группы – прим. пер.). Мне не приходится делать скидку на то, что Лессинг была маленькой девочкой со всеми вытекающими последствиями, провинциальной самоучкой, человеком, на протяжении всей жизни лишенным власти, или даже влюбленной женщиной. Она не дает себе послаблений, так почему я должна? В написании романов в 20-м веке она настолько лучше мужчин, что делает это занятие вовсе не мужским. Она одерживает в этом соревновании победу, и на ее фоне остальные романисты выглядят незначительными.

Лучшие произведения документальной прозы появились позже лучших романов: золотой век романной формы, теперь использующейся повсеместно, пришелся на XIX столетие; наука и знания пришли к расцвету в XX, в то же время, когда на передний план вышли модернизм и внимание к деталям, как если бы слова были красками. Большое упущение. Из всего написанного о художественной литературе мне больше всего нравится статья Кита Гессена в десятом номере n+1 за 2010 год: «Свобода» (роман Джонатана Франзена – прим. пер.) должна напомнить нам о том, что если реализм как художественную форму считали находящемся в критическом состоянии, то только в том смысле, в каком ядерное оружие может быть в состоянии кризиса, то есть, когда опасность слишком велика. Из гуманитарных соображений лучше не позволять ему принимать угрожающие размеры.

Как вы уже могли заметить, я очень горжусь своим интеллектом. Гессен прочитал «Золотую тетрадь» одновременно со мной и был потрясен, можете спросить у него сами. Лессинг подогнала форму реалистического романа под нужды главной интеллектуальной цели/всеобъемлющей характеристики XX века: превращение бессознательного в сознательное с тотальной эмансипацией для всех. Она не называет эту цель прямо, не высмеивает ее, а делится ею со всей страстью и иронией экзистенциального философа. Ее главные персонажи знают, какие системы знаний оказали на них влияние; они читают пост-марксистов, пост-фрейдистов и газеты; они восстают против собственных ценностей; погружаются в самоанализ, когда их жизнь скатывается из зрелости в кризис, что в глазах Лессинг явление скорее желаемое, чем нормальное или типичное, неизбежное последствие работы разума и чувств. С ее героями случаются нервные срывы – великий дар, который достается не каждому… Трудно выразить, каким ободряющим мне это кажется, когда я сижу вдалеке от дома, сочиняя статью под названием «писать ради отказа».

Гессен отмечает, что «Свобода» своим сюжетом «создает что-то вроде морального паралича, понимания-каждого-каждым»; Лессинг же меняет понимание-как-сочувствие на понимание-как-осмысление. Франзен парализует читателя идеей о том, что борцы со злом могут быть скомпрометированы, и что его защитники – тоже люди. Герои Лессинг застывают перед лицом зла как кролики перед удавом, потому что все их друзья, решившие с ним бороться, умерли еще в первом туре. Для нее возможно существование абсолютного зла: это некое место в системе. Если идеология эксплуатации и алчности рухнет, сделав человека более свободным, все равно будут преступления, требующие наказания виновных, но зло, делающее преступление необходимым, исчезнет. Ему больше не понадобится чье-либо позволение или прощение. Так что вы можете ненавидеть нацистов-убийц всей душой: они могут измениться!

«Золотая тетрадь» была опубликована незадолго до моего рождения, в послевоенное время, которое я смутно помню. Если вам не пришлось в нем жить, вы можете знать литературу того периода: эстетику журнала Mad, завернутую в викторианскую мораль; жизнь мужчин, сенсуалистический хлев (Рот (вероятно, Филип Милтон Рот, американский писатель, – прим.пер.), Хеллер (Джозеф Хеллер американский прозаик-романист – прим.пер.)), и жизнь женщин , безыскусную фальшивку (О’Коннор (Шинейд Мэри Бернадетт О’Коннор, ирландская певица и композитор, – прим.пер.), Рот, Хеллер). Когда в 80-х я поступила в колледж, женщины с гетеросексуальной ориентацией читали Анаис Нин в надежде получить более полное представление о хлеве, а Камилла Палья считалась феминисткой. Поп-культура была полна андрогинией, начиная инь-янь и Юнгом и заканчивая Принцом, Эни Леннокс и 180-сантиметровыми супермоделями. Алчные мужчины галдели о «женской» чувствительности, а в отношении женщин предполагалось, что в каждой из них живет мужчина – уверенное в себе, получающее хорошую зарплату альтер-эго, занимающее маленькую должность в компании, чей штат состоит преимущественно из женщин. О Мадонне говорили постоянно, это было просто невероятно. Считалось, что она сочетает в себе «творческий контроль» над своей карьерой и восхищающую своей неприкрытостью жажду денег («Material Girl» («Меркантильная девушка», песня-визитная карточка Мадонны – прим.пер.)).

Гендерная ситуация с тех пор изменилась до неузнаваемости. В том двумерном мире мужская и женская андрогиния не считалась сексуальной неопределенностью; неопределенность была признаком принадлежности к элитному экономическому классу одутловатых, изнеженных слабаков, никогда не занимавшихся физическим трудом, и, напротив, делавших это подвижных спортивных женщин. Теперь понятие «пол» имеет весьма неясное значение, усложняя задачу концептуализации доминирующего положения мужчин и подчиненного положения женщин, поскольку считается, что эти характеристики в реальной жизни больше не случаются. Или… так и было задумано? Мой вам совет: никогда не доверяйтесь теории, которая утверждает, что вы свободны в своем выборе, ибо такая теория наказывает человека за его выбор.

Выпустившись из колледжа со степенью бакалавра гуманитарных наук в области философии, я всеми силами старалась избежать ловушки женственности («Я могу помочь вам дать мне денег?»), не попадая при этом в ловушку мужественности. Мой путь не был ни правильным, ни ложным, но я была вынуждена идти по нему, поскольку была привилегированной белой женщиной, обязанной подчиняться, воспитанной в феодальном Юге, в прогрессивной семье с феминистскими взглядами. Я не могла выиграть, потому что любая победа неизбежно стала бы чьим-то поражением.

Лессинг выросла в Родезии, и так же, как и я, примкнула к левой партии и голосовала за коммунистов (что делала и я, когда в 1990-х жила в Израиле) не потому, что хотела диктатуры пролетариата, а из-за отсутствия эгалитарной альтернативы. Она называла себя социалистом, а не феминисткой: в послевоенное время феминизм слишком часто доходил до крайности националистического феминизма, а Лессинг слишком любит мужчин для этого. И в этом мы с ней тоже похожи: она любит мужчин. Не всех и не всегда; ей нравится определенный тип вдумчивых представителей левого крыла, критикующих свое особое положение, и она тратит много сил на то, чтобы создать такого героя. Затем она выводит его из сюжета, чтобы дать себе (или героине, написанной своей героиней) возможность писать (и, может быть, снова спать с кем-то другим). Чтобы быть обособленными (женщины никогда не станут мужчинами, диалектика так не работает), равными в правах и великолепными, нужно иметь великолепных обособленных равных. В чем смысл равенства, если мужчины будут свиньями?

Ее тщательно выстроенные доказательства существования истинной любви напоминают мне о противоречивом постскриптуме Пьера Бурдье к его работе «Мужское господство». Противоречивом, потому что в конце сухой и отрезвляющей книги о невозможности побега из нашей отравленной действительности он резко меняет курс и описывает любовь как «закрытый и полностью самодостаточный мир, не омываемый ледяными водами расчетов, жестокости и эгоизма – мир отсутствия жестокости». Он даже называет тело «священным объектом, не предназначенным для коммерческого использования». Здесь я соглашусь, хотя предполагаю, что такую позицию сочтут за богохульство в Бруклине, где слишком маленькие пособия по соцобеспечению молодежи постоянно толкают специалистов в гуманитарных науках на путь проституции. Не отходя далеко от темы, стоит отметить, что Америка – живое воплощение антиутопии. Сегодняшний – от 13 февраля 2017 года – выпуск The New York Times сообщает, что на 100 тысяч американцев приходится «примерно 666» тюремных заключенных. Бурдье не упоминает о том, как долго закрытый и полностью самодостаточный мир может поддерживаться в таком состоянии. Лессинг предсказывает ему период полураспада длительностью несколько недель (весьма насыщенных недель, потому что ни у одного действительно достойного любви мужчины нет работы). Вот это я и называю реализмом!

По мнению Гессена, «реалистичные» романы даже не пытаются соответствовать своему названию. Они хотят «сработать», быть «интересным чтением» и делать это посредством жонглирования подобиями смысла в границах уже знакомых мифов. Некоторые из них достойны презрения, ибо сентиментально вставляют нотки консервативного субъективизма в худшие вымыслы из всех существующих. Авторы надеются завладеть критическим мышлением читателя на столько, сколько будет длиться чтение книги. Посредством своих эссе, интервью и статей вроде «Моего рабочего дня» мы пытаемся полностью погрузить читательскую аудиторию в мир своих грез. И если мы все же хотим развивать в читателях критицизм, нам нужно постараться сделать так, чтобы он не касался наших работ. Они хотят впасть в состояние транса, а мы хотим им это обеспечить; но при таком обмене теряется что-то жизненно важное. Может быть, поэтому так много уважаемых людей предпочитает читать документальную прозу: нельзя общаться с людьми, которых ты пытаешься загипнотизировать!

Возьмем для примера выдающееся произведение Халлдора Лакснесса Самостоятельные люди – безусловно, драгоценность среди остальных романов. После его прочтения вам захочется придушить вашего хозяина-помещика и его исландского пони в придачу, и это объяснимо: передача власти крупному социальному классу может изменить общество к лучшему. Но это только выдуманная история. Лакснесс не создает уже упомянутых интеллектуальных проектов, он всецело отдается рассказу о несправедливости.

Его книга – не исчерпывающий анализ реальной жизни, она фокусируется только на политике и кажется достоверной только потому, что (признайтесь!) вам ничего не известно об Исландии 1900-х годов. Я имею в виду, что в 15-летнем возрасте можно счесть «Унесенных ветром» чушью собачьей, но «Самостоятельные люди» покажутся вам самой правдоподобной вещью, поскольку повествуют об исландских фермерах, которые занимаются рыболовством и составили название своей страны из слова «лед» (название страны на английском – Iceland, ice – «лед» – прим. пер.), дабы предупредить будущих фермеров. В книге не будет поворотного момента, когда Лакснесс спросит вас , зачем вы купили книгу о голодающих детях, так что можно будет и дальше наблюдать, как они голодают.

Еще до того, как прочитать Лессинг, я чувствовала определенную неприязнь по отношению к прозе, которая просто рассказывает истории. У меня есть роман «Никотин», написанный как протест против постоянного принуждения смотреть телевизор и слушать радио, которые являются главными поставщиками сюжетов вот уже на протяжении века. Более ранние критически настроенные авторы, менее талантливые, чем Лессинг (например, Бертольт Брехт) боролись с таким гипнотическим принуждением посредством чрезвычайно скучных работ, делающих невозможным хотя бы временное исчезновение недоверия. Но мой банковский счет, я знала, не мог выдержать такого.

Но мысль о том, чтобы победить гипнотическое влияние кинематографии с помощью одного только слова... Почему бы и нет? Удержать внимание аудитории – самая последняя из второстепенных задач всякого творца. Нет ничего тяжелее, чем отвести взгляд от автомобильной катастрофы, и нет ничего проще, чем написать ее. На том единственном курсе лекций в колледже, на котором я хоть чему-нибудь научилась, я узнала от Филиппа Риффа, что кино и телевидение (кроме «Погони за Бенджи» и документальных фильмов про природу на канале Bayern 3) – одна сплошная автокатастрофа. Они содержат в себе эстетику, которая не имеет ничего общего с красотой или удовольствием.

Поэтому я назвала «Никотин» скорее «серией», чем «романом», и первоначальные наброски полностью состояли из диалогов и замечаний о неудавшихся местах. Почему я должна вкладываться во вдумчивую описательную прозу ради аудитории, привыкшей смотреть автокатастрофы телевидения и судить персонажа по играющему его актеру, а сюжет – по краткому содержанию серий? «Не на месте», моя вышедшая в 2015 году книга, битком набита разъяснениями и описаниями, а «Стенолаз» 2014 года есть одно большое оправдание. Но в «Никотине» нет никаких разъяснений, и это сработало. Дуайт Гарнер из New York Times написал, что не мог отложить книгу в сторону, некоторые библиотеки отказались иметь у себя ее экземпляр, и клуб «Книга месяца» остановил свой выбор на «Никотине». Все это не имеет смысла, и не должно его иметь; протест Лессинг принимает другую форму (и поэтому моя следующая книга тоже будет другой): она рассказывает историю, которая забирает часть власти у документальной прозы. Лессинг пишет ее не для того, чтобы убрать из своей системы координат, но затем, чтобы попрактиковаться в ее написании (вспомните серию «Дети насилия», которую начинает роман Марта Квест, предзнаменующий собой «Золотую тетрадь»). Лессинг писала о людях, которые думают так, как думают современные образованные люди, и явно обозначила их мировоззрение – не как поток сознания, а как совокупность взаимосвязанных идей, влияющих на их восприятие, реакции, привычки, манеру одеваться, социальные контакты, сексуальные нравы. Это заставило меня перейти от неверия к вере в то, что ее книги – подлинные реликвии своего времени, подлежащие серьезному изучению.

Всякий раз, когда я ступаю на тонкий лед написания подобной документальной прозы, я вспоминаю, как легко при написании прозы художественной придать различным героям противоречивые или неразумные взгляды. Но я не должна льстить себе: диалог не есть диалектика; уберите из него противоречия, и может оказаться, что ничего больше и нет. Лессинг же не становится жертвой диалога: «Золотая тетрадь» вся состоит из художественной прозы, сводящейся к одной женщине, чье узнавание себя – признанное достоинство романа.

Будучи в колледже, я отказалась изучать художественную прозу, потому что никому не было важно, верны ли предположения, допускаемые ею; я выбрала философию. Являюсь ли я до сих пор той девушкой? Видимо, да, и, наконец, я нашла образец строго реалистической прозы, которую полюбила.

P. S. Я написала электронное письмо Джону Клюту, в котором спросила, встречал ли он Лессинг. Он пишет критические статьи о научной фантастике (а Лессинг много писала в этом жанре) и живет в Лондоне с 1968-го, так что мой вопрос был весьма естественен. Он ответил, что встречал ее в 1996 году, и что она была настолько обаятельна, насколько может быть обаятелен человек, повстречавший сотни незнакомых ему людей.

P.P.S. Следствие Главного Правила — «рекламируйте ныне живущих авторов при малейшей возможности, особенно, если скоро выходит их книга» — заставляет меня сказать, что мне очень понравился новый роман Элиф Батуман «Идиот», который, наверное, даже можно поставить в один ряд с «Мартой Квест». Если мы обе очень постараемся, то, возможно, через несколько лет станем равными друг другу.

Мой рабочий день (такой, каким его отверг The Guardian)

Мои рабочие дни невыразимо монотонны. Я сижу на матрасе на полу своей квартиры и пишу.

Вдохновение приходит из рождаемых жизнью нескончаемых противоречий. Непарадоксальная истина может быть выражена в трех измерениях; повествование добавляет четвертое измерение времени, поэтому истины могут существовать в одно и то же время и сменять друг друга. Если центральный парадокс лишает сюжет спокойствия, я довольна своей работой.

Например, в романе «Никотин» есть злодей — мужчина, который хочет быть совершенно плохим, но настоящий вред приносят добрые врачи, находящиеся под социальным давлением хосписной деятельности.

Чтобы прийти к такой концепции, мне нужно хорошо подумать. Я пялюсь на стену, пока думаю, а потом быстро записываю, потому что знаю, чего мне хочется. Если мне нужно сделать пометки на следующий день, а я уже засыпаю, то я сажусь прямо, включаю свет и тщательно записываю свои мысли разборчивым почерком.

Так рождается мое творчество.

С другой стороны, если бы мне понадобилось рассказать о таком дне, который мог бы случиться только после того, как я стала кем-то вроде писателя, с чьим издателем может связаться The Guardian, чтобы получить отчет о его рабочем дне, я бы рассказала вам о вечеринке, на которой недавно побывала. Мои друзья не приглашают меня на вечеринки. Я пью только воду, расспрашиваю профессоров об их исследованиях и ухожу домой в одиннадцать.

Но чужие люди не знают об этом. Они думают, что я «неприрученная» (Slate), «дикая» (The New York Times).

Меня пригласили покровители искусств из Берлина, которые узнали адрес моей электронной почты от знакомого писателя. Их лабиринтоподобная двухэтажная квартира, в кухне которой я однажды ужинала с детьми, может похвастаться сверкающим всеми цветами радуги творением Олафура Элиассона (современный датско-исландский художник – прим.пер.), освещающим переднюю, и мраморным камином в гостиной. «Ты просто обязан пойти со мной и посмотреть эту квартиру», – сказала я своему другу Фреду, который всеми силами пытается поселиться на съемочной площадке «Безумцев» (американский драматический телесериал, который выходил на телеканале AMC с 2007 по 2015 год – прим.пер.).

В честь сезона отпусков я надела вечернее платье за 60 долларов с блестками и стеклярусом (с длинным платьем можно пренебречь колготками и надеть гольфы). Фред влез в джинсы и почти новую рубашку. До Моммзенштрассе в Шарлоттенбурге мы доехали на автобусе.

Нам было сказано прийти к восьми, поэтому мы были весьма удивлены, увидев сотню людей в десять минут после восьми, и это было оглушительно. Обслуживающий персонал в маленьких черных платьях забрал наши пальто и предложил напитки. Остальные гости были в костюмах или летящих коротких платьях в цветах от темно-синего до небесно-голубого и туфлях на тонкой высокой шпильке (дресс-код был свободным). Фред сказал, что сейчас же уйдет.

«Не уходи, ты ведь еще не посмотрел квартиру!» — сказала я, указывая на возможный маршрут к лестнице через узкий промежуток между рядом обеденных столов и стеной. Фред прочистил нам путь через чащу легких стульев, но я все равно умудрилась споткнуться обо что-то, вероятно, о свое же платье. Мое падение было не из приятных, особенно учитывая всю стоявшую на пути мебель, и сопровождалось грохотом и глухим стуком при падении. Падая, я пыталась удержать в руке стакан лимонада — хрупкую изящную сферу, потому что не только вечер был бы испорчен, если бы я уронила ее и упала на эти осколки. Поэтому я предпочла удержать ее подобно тому, как игрок в дальней части поля совершает героический захват. Когда затих грохот, я неуверенно встала на ноги, чтобы заверить людей, что со мной все в порядке. «Ни капли не пролилось!» — возвестила я, держа бокал в высоко поднятой руке.

Люди смотрели на меня. Музыки на вечеринке не было.

Маленький сын хозяина дома принес пластырь, чтобы я заклеила свое колено. «Прекрасно выглядите», — заметил незнакомый мне человек искусства, вероятно, очарованный этой веющей стариной ситуацией, в которой женщина в длинном платье и туфлях для танцев была сражена собственной слабостью и вынуждена облокотиться о кресло, как будто на дворе 1899 год.

Когда мы добрались до пентхауса, там было так же много людей, как и везде. Величественно выглядящая дама, подпоясанная черным шелковым кушаком, спросила Фреда, не архитектор ли он. Фред устремился на террасу на крыше, где группа русских жаловалась на нехватку нелегальных наркотиков, а я спустилась вниз.

Хозяин дома уже искал меня и начал представлять меня другим людям как «знаменитую писательницу», что вызвало мое возражение. Бейонсе знаменита. О нобелевском лауреате Герте Мюллер, также присутствовавшей на вечеринке, можно сказать, что она не малоизвестна. Позже Фред сказал мне, что присутствовали также американский посол с четырьмя телохранителями и актер, который играл Геббельса в «Бункере» (фильм 2004 года, снятый режиссером Оливером Хиршбигелем – прим.пер.). Их я бы тоже не назвала знаменитыми.

Я встала в очередь к буфету. Женщина (старше меня, американка, глуповата) представила меня своему мужу. Оба назвали друг друга знаменитыми («знаменитый куратор», «знаменитая художница»), как если бы это была некая должность, и любезно представились.

Я начала понимать. Их совершенно не волновала та неловкость, которая возникает, когда тебя представляют как «знаменитую» людям, которые никогда о тебе не слышали (потому что это явная нелепость), поскольку для них слово «знаменитый» – не описание. Это работа. Слава – часть моей работы, за которую я получаю деньги. В этом и заключается разница между тем, чтобы твое фото напечатали в газете, и тем, чтобы заниматься творчеством. Но есть и свои преимущества. Представьте себе безвкусно одетую женщину средних лет, которая упала на элитной вечеринке с бокалом в руке. А теперь представьте, что она – «знаменитая писательница»: совершенно другое дело!

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ