Как Фолкнер убедил меня не становиться астрономом

Автор: Alan Jacobs

Алан Джейкобс о доме, полном книг, и том, как он пришел к литературе.

Я вырос в доме, наполненном книгами, но это не были хорошие книги. У нас не было книжных полок, а это значило, что ты не мог просто поставить стакан на стол, чтобы сначала не отодвинуть дешевую книгу в мягкой обложке, а то и несколько таких сразу; в детстве я много времени потратил на составление аккуратных стопок из Эрл Стенли Гарднера, Роберта Хайнлайна, Эллери Квина, Грейс Ливингстон Хилл, Барбары Картланд, Луиса Ламура, Макса Брэнда, Рекса Стаута. Мой отец читал вестерны и научную фантастику, мать – любовные истории, а бабушка – мистику. Я терпеть не мог любовные истории, но все остальное годилось.

Мы были, наверное, очень нетипичными читателями, даже по меркам любителей ширпотреба. Насколько мне известно, никто из моих бабушек и дедушек даже не закончил старшую школу. Оба моих родителя сдали на аттестаты зрелости экстерном (англ. equivalency exams – государственные экзамены, приравнивающиеся к выпускным экзаменам старшей школы для тех, кто не закончил школу – пер.): мой отец – потому, что наврал про свой возраст и записался в военно-морские силы в 1943, когда ему было только 16, после чего служил еще 11 лет, в течение которых сдавал экзамены по почте; мать же потому, что была самой одаренной девочкой в провинциальном городке в северной Алабаме, где она росла, и закончила программу всех классов к 15 годам. Моя младшая сестра все-таки получила свой выпускной аттестат, но никогда не задумывалась о том, чтобы пойти куда-то дальше. Все в моей семье, за исключением меня самого, получили образование гораздо ниже их интеллектуального уровня, но, должен заметить, не из-за того, что им на пути попадались препятствия. Просто никто из них не считал образование чем-то особенно ценным, и когда пришло время сказать родителям, что я хочу пойти в колледж, они всего лишь бросили на меня безучастный взгляд. Мои намерения были для них непостижимой эксцентричностью.

Также следует добавить, что в нашем доме телевизор был включен всегда – и я действительно имею в виду всегда, по крайней мере с тех пор, как отец вернулся после нескольких лет, проведенных в тюрьме. Это случилось, когда мне было лет 10 или 11, и я быстро зарубил себе на носу, что включенный телевизор был его самым строгим правилом. Он не выключал его, даже когда шел спать (он всегда ложился позже всех, потому что работал в ночные смены диспетчером в компании по грузоперевозкам), и я отчетливо помню, как мы оставляли телевизор, отправляясь в наши неизменно короткие путешествия на побережье Флориды. Кажется, я беспокоился, что телевизору будет одиноко без нас, и он будет вынужден разговаривать сам с собой.

Однако никто в нашем доме никогда по-настоящему не смотрел телевизор. У нас не было любимых телешоу, и единственная передача, которой уделяли хоть какое-то внимание, был «Репортаж Хантли-Брикли» (новостная передача на канале NBC, выходившая в эфир с 1956 по 1970 гг. – пер.): когда начиналась новостная заставка с музыкальным сопровождением из девятой симфонии Бетховена, кто-то обязательно прибавлял громкость, а затем снова убавлял, как только передача подходила к концу. Все остальное время мы просто читали. (За исключением, пожалуй, моей сестры, которая впервые полностью прочитала книгу, когда ей было уже за сорок, и с тех пор стала ненасытным читателем.) Когда я закрываю глаза и пытаюсь представить дом, в котором я рос, перед моим взором возникают люди на старых стульях и потертых диванах в ярко-розовой гостиной, все погруженные в чтение, а в углу гудит электронная лампа.

Пестрые кипы книг в мягкой обложке, которые засоряли наш дом, – вот мое детство. Я рано научился читать – в основном по детским книжкам доктора Сьюза (Теодор Зойс Гайзель, американский детский писатель и мультипликатор – пер.), после чего сразу перескочил к детективам, так и не познакомившись с классикой детской литературы, пока у самого не появились дети. (Мой сын Вес и я вместе открыли для себя Очень голодную гусеницу , Ветер в ивах и Паутинку Шарлотты .) Когда мне было шесть, моим любимым автором был Роберт Хайнлайн; амбициозным книгам его поздней карьеры, таким, как Чужак в чужой стране , я предпочитал халтуру уровня подросткового журнала про приключения в космосе, типа Тоннеля в небе и Звездного десанта .

Сейчас я уже не могу припомнить, было ли мое увлечение научной фантастикой причиной или следствием моей другой страсти – астрономии. Помню, моим самым заветным приобретением была «Золотая книга астрономии», отчасти потому, что продавец в книжном отделе «Пизица» (сеть популярных универсальных магазинов в Алабаме, работавших до 1986 года – пер.) в центре Бирмингема (имеется в виду крупнейший город штата Алабама, США – пер.) не хотел продавать нам эту книгу, поскольку был уверен, что я еще слишком юн для нее. Моя бабушка вручила мне книгу и велела читать вслух, что я и сделал, вызвав изумление продавца и торжествующий взгляд бабули. Так что я был тогда довольно юн, из-за чего теперь склонен полагать, что тот памятный случай произошел еще до того, как я открыл для себя Хайнлайна.

В любом случае, начиная с тех пор и до моего первого года в колледже, мой ответ на вопрос, кем я хочу стать, оставался неизменным – я хотел быть астрономом. И лишь когда я начал знакомство с математическим анализом, я понял, какую ужасную ошибку совершил Бог, направив небесные тела на их орбиты, отчего их движение стало непредсказуемым: планеты двигались не по кругу, а по траектории эллипса, делали это с разной скоростью, да к тому же вращались вокруг своей оси. В то время еще ни у кого не возникало мысли исключить Плутон из списка планет, и как же странно было узнать, что он не всегда находится дальше от Солнца, чем Нептун; и еще более странным казался факт, что спутник Нептуна Тритон упрямо движется против направления вращения самой планеты и в противоположном направлении движения всех остальных спутников. Очень странно.

Из-за всего этого было трудно – да что уж там, с моими математическими способностями просто невозможно – представить и понять движения небесных тел. Мои мечты о карьере астронома внезапно и навсегда обрушились, оставив за собой черную дыру в галактике моего разума.

Все, что осталось, – это наслаждение от научной фантастики, и в придачу всевозрастающий интерес к хорошей литературе научпопа. Я открыл Карла Сагана, яркого и остроумного; но что гораздо, гораздо важнее – я открыл Лорена Айзли. С 14 до 18 лет он был, возможно, моим любимым писателем.

Я читал эссе в «Ночной стране» снова и снова, и благодаря Айзли очень рано на своем творческом пути я стал смотреть на труд эссеиста как на нечто стоящее, что было мне по душе и давало шанс на успех. (В старшей школе я писал прозу, но знал, что не очень хорош в ней.) Думаю, что первое эссе, прочитанное у Айзли, называлось «Колючая проволока и коричневые черепа», которое объясняло, почему он (палеонтолог и археолог по профессии) хранил в своем офисе черепа. Оно заканчивается следующими словами:

Обычно я не могу отказаться от черепов, которые мне предлагают. И дело не в том, что я безумец, или настоящий коллекционер, или что мне они нужны для работы. Просто в большинстве случаев, зная людей, я понимаю, что черепам будет безопаснее со мной. Называйте это почтением к костям, укоренившимся вследствие длительной привычки. В этом, наверное и состоит причина того, почему я держу те два под замком в шкафу для хранения документов – они очень хрупкие и не в состоянии позаботиться о себе. Так что я присматриваю за ними. Я бы сделал для вас то же самое.

Когда я прочитал это впервые, у меня вырвался смешок и мурашки пошли по телу. Я понял, что такие вещи мне по нраву. Стиль того эссе был более прост, а тон менее меланхоличен, чем обычно у Айзли. Его возвышенный стиль – который я впервые обнаружил в «Небесном своде времени», его рассуждении о том, каким образом геологи перевернули наше представление о масштабах истории, но превыше всего в «Необъятном путешествии» – сначала оттолкнул, но со временем пронзил меня до глубины души.

Единожды в жизни, вероятно, можно покинуть границы плоти. Единожды в жизни, если повезет, можно так слиться с солнечным светом, и воздухом, и текущей водой, что все минувшие эпохи, эпохи гор и пустынь, смогут минуть за один день без малейших препон. Подобно зачарованному кругу фей, куда человек однажды ступил, а по выходу понял, что целый век прошел за одну ночь, невозможно определить границы тайны; но она как-то связана – я уверен в этом – с обыкновенной водой. Вода проникает всюду; она соприкасается с прошлым и подготавливает будущее; она течет под полюсами и блуждает высоко в небе. Она может принимать форму изысканного совершенства в виде снежинки или же, силами моря, превратить живое существо в груду отполированных костей.

Тогда я не замечал, что стиль может быть перегружен деталями, что Айзли иногда заходил за границы того, что позволяет хороший (современный) вкус. Позже, столкнувшись с более сдержанными мастерами стиля, я начал подозревать, что моя любовь к прозе Айзли была не вполне уместна – но потом, на одном из последних занятий по английскому в колледже, я открыл причудливую феерию, коей является проза сэра Томаса Брауна, и мгновенно увидел, что он был образцом для Айзли и что в сравнении с Брауном сам Айзли был примером сдержанности.

Я монотонно бубнил себе под нос отрывки из Брауна, затаив дыхание, улыбаясь. (У меня до сих пор сохранился сборник избранных работ Брауна в мягком переплете, который я купил в 1979 году; подчеркнутых строк там больше, чем пустых.) Брауну было позволительно быть таким неистовым; он жил во времена, когда люди не знали лучших альтернатив. Но после первой встречи с ним я понял, что Браун (врач и натуралист: одна из его книг начинается описанием погребальных урн, обнаруженных рядом с его домом в Норфолке в 1650-х) был наставником Айзли. Браун писал так, как писал бы Айзли, живи он в более благоприятные времена.

По сей день я считаю, что открытие Айзли было самым значимым событием в период моего подросткового чтения. Но когда я впервые прочитал его, мне еще не пришлось столкнуться с фактом моих ограниченных математических способностей, так что большинство моих интересов по-прежнему были чисто научными. Работы Айзли так много значили для меня потому, что они представляли собой описание реального мира, а также научное исследование этого мира, динамичного и бурлящего в моем понимании. Я ничего не знал о так называемой «литературе», или belles lettres, в привычном понимании этого слова, поэтому мне было неведомо, что я становился все более образованным в сфере прозы – а точнее, в самой идее того, что красивый слог и есть главная цель, достижение, заслуживающее стремления ради стремления. Я не понимал, что Айзли готовил меня к тому, чтобы оценить Брауна: мало кто – если вообще кто-либо – из моих одноклассников разделял мой энтузиазм по отношению к «Религии врача» или Погребению в урнах . И так же я не понимал, что он готовил меня к Уильяму Фолкнеру.

Когда мне было 16 и я готовился к окончанию школы (я закончил раньше, чем большинство людей, в основном благодаря моей ранней любви к чтению), я услышал, что всего в паре миль от моего дома в районе Ист-Лейк в Бирмингеме, Алабама, готовились построить новый торговый центр. Он должен был называться Сенчери Плаза, а один из магазинов внутри должен был носить имя «Б. Далтон, продавец книг». Как же романтично это звучало, когда я увидел заметку в разделе объявлений «Бирмингем Ньюз», что владелец магазина ищет помощников. Я прошел собеседование, меня взяли, и летом между окончанием школы и колледжем я начал продавать книги. Одним из моих коллег был мужчина лет на десять старше по имени Майкл Свиндл. Мы стали с ним хорошими друзьями, и я много чего узнал благодаря ему – назидательное и не очень; в основном он рассказывал про правовую деятельность. Но это история для другого раза. Сейчас я просто хочу сделать акцент на одной вещи, которой я обязан Майклу. Он понял мои вкусы в литературе и вежливо отказывался, когда я пытался навязать ему крутые сай-фай романы; он выжидал, слушая больше, чем говорил, и однажды протянул мне книгу и сказал, что я должен попробовать. Она называлась Непобежденные , автором был Уильям Фолкнер. Лишь спустя несколько лет и несколько романов Фолкнера я осознал всю проницательность выбора Майкла. Он не столкнул меня в дальний конец бассейна с помощью Шума и ярости или хотя бы Когда я умирала ; вместо этого он дал мне одну из самых доступных книг Фолкнера, несколько связанных между собой историй, написанных в довольно-таки простом стиле и достигающих кульминации в небольшом шедевре под названием «Запах вербены».

Я был мгновенно ошеломлен. Не уверен, насколько в курсе я был о стилистическом родстве с Айзли: они не литературные братья, это точно, но между ними определенно есть родство, и Браун является предком обоих. Любой, кому нравятся двое из этого трио, почти наверняка полюбит и третьего. Помню, как я был парализован – и это не чересчур сильное слово – при мысли, что Юг, на котором я вырос и о котором я всегда думал как о грязном, убогом месте, можно воспринимать так серьезно, писать о нем с таким достоинством, рассматривать его с самым пристальным вниманием и величайшей кропотливостью. Фолкнер открыл мне глаза.

Первая встреча с ним – в результате которой я со временем проглотил почти все его работы – случилась приблизительно на втором курсе колледжа в университете Алабамы в Бирмингеме. (Учитывая равнодушие моих родителей, мне приходилось самому платить за обучение, и поскольку я не знал о существовании ученического кредита, параллельно с учебой я работал в книжном магазине 24 часа в неделю и на полную ставку во время каникул. Однажды я попросил материальной помощи. Отец сказал, что мне следует быть благодарным, что они разрешают мне жить в их доме. Мне было тогда 17.) Другими словами, мое открытие Фолкнера случилось примерно одновременно с осознанием того, что не быть мне астрономом. Впервые в жизни я задумался о том, что литература может стать моим призванием.