Превосходя ожидания: перечитывая Диккенса

Автор: Дэвид Дэнби
Съемки Чарльза Диккенса около 1860 года. Фотограф Джон и Чарльз Уоткинз / Архив Hulton / Getty

Полагаю, что 50 лет это достаточно длинный срок, чтобы отложить чтение Чарльза Диккенса. Я читал и любил его в колледже. «Тяжелые времена», «Холодный дом» и «Наш общий друг» были самыми обожаемыми книгами в 1960-е; а затем, сразу после колледжа, я прочел «Дэвид Копперфильд» и «Мартин Чезлвит» с их уморительными образами газет и плевательниц, захватившие Америку в 1840-х. Мне также были знакомы и несколько других повестей, так как мне их читали в седьмом классе после обеда в частной школе в Нью-Йорке. В то время, пока одни слушали, ты мог положить голову на парту и уснуть — никто тебя не потревожит. Наша учительница, седовласая женщина с веснушками, Руфь К. Лэндис, сначала читала нам «Оливера Твиста», а затем «Большие надежды» приятным ровным голосом. В особо эмоциональные моменты мисс Лэндис становилась плаксивой, но никто над ней не смеялся. Это было восхитительное начало предстоящего дня в школе. Я вспоминаю все это, так как мое знакомство с Диккенсом было достаточно типичным для таких литературных единомышленников, привилегированных мальчиков и девочек моей эпохи.

В любом случае, в мои 25 я променял Диккенса на Генри Джеймса, который был более светским и хитроумным, и у которого было более тонкое, менее мелодраматическое чувство зла (хотя в его книгах всегда был кто-то, кто пытался контролировать твою душу или твои деньги, или все вместе). Джеймс уехал из Нью-Йорка и Бостона и обосновался в Лондоне в городе Рай; американская цивилизация была недостаточно сложна для него, хотя американцы как таковые его очень интересовали. Ничто из Диккенса не обладало для меня и моих друзей такой значимостью как «Женский портрет», с его возвышенной, самонадеянной, честолюбивой и благородной героиней — Изабель Арчер.

В последние годы я снова и снова откладывал Диккенса. Я опасался, что мне не понравятся его книги, боялся, что это будет словно навещая из чувства долга увядающую тетушку или дядю с неприятными беседами со вставленными шутками и заплесневелыми воспоминаниями, которые могут и не быть интересными — в таких встречах должно быть интересно обоим, иначе было бы эгоистично — все это как результат моего темперамента в двадцать лет. Без сомнения, я опасался, что моя юность была менее талантливой, чем я хотел бы.

Наконец, не раз отложив чтение, я прочел «Большие надежды» и получил такое удовольствие, которое получает не каждый читатель. Чудесный сюжет, в сердце которого чувствуется вплетенная сказка (Диккенс дружил с Хансом Христианом Андерсеном, который однажды появился в загородном доме Диккенса в 1857 году и отказался покидать его в течении пяти недель). Его герой Пип появляется как минимум для того, чтобы вести рассказ от первого лица. Семилетний осиротевший мальчик размышляет над надгробиями своих родителей и младших братьев. Каторжник, Мэгвич, поднимается из могилы и угрожает вырезать сердце и печень мальчика, если тот не принесет ему еды. Появляется некое загадочное завещание, составленное по-видимому сумасшедшей и мстительной мисс Хэвишем, живым призраком, чествующей свое собственное романтическое несчастье и использующей свою прекрасную подопечную, Эстеллу, как оружие мести. Завещание падает с неба в виде золотого дождя, приветствующего недавно коронованного царя. Пипу, воспитанному в обычной рабочей семье, уготовано стать джентльменом. Это сказка, которая обращается к нашей любви к социальному прогрессу, новой жизни и новому опыту.

Страница за страницей, книга становилась менее душевной, чем я ее помнил (за исключением нескольких моментов раскаяния Пипа в конце), и гораздо смешнее, местами даже жестокой. Была, например, двоюродная бабушка мистера Уопсла, которая «держала у нас в деревне вечернюю школу; другими словами, эта старушенция, располагавшая весьма ограниченными средствами и неограниченным количеством всяких недугов, ежедневно от шести до семи часов вечера отсыпалась в присутствии десятка юнцов, с которых брала по два пенса в неделю за возможность любоваться сим поучительным зрелищем». Были клерки в адвокатской конторе мистера Джеггерса: один из них выглядел как «некая помесь трактирщика с крысоловом — огромный, бледный и опухший», за которым следовал «щупленький, похожий на терьера, сильно обросший клерк (его, видимо, стригли в последний раз еще щенком)» и, наконец, «сутулый человек с распухшей щекой, которую он завязал грязной фланелевой тряпкой, который был в старом черном костюме, блестевшем так, словно его долго терли воском».

Будучи далеко не устаревшей, книга наполнена удивительными моментами. В главе тридцать три Пип встречает свою идеальную, красивую, душераздирающую, в буквальном смысле этого слова, Эстеллу, в каретном депо в Лондоне. Она приехала из деревни, а он здесь взволнованный, нервный, раздражительный. Он провожает ее в гостиницу, чтобы выпить чашку чая. Они входят в пустую столовую.

Я чувствовал и чувствую сейчас, что по воздуху в этой комнате, с витающим в ней застоявшимся запахом мясного навара, можно было предположить, что дела у тренерского совета недостаточно хороши, и что предприимчивый хозяин переводил лошадей на супы для отдела закусок.

Так много великих романтических моментов. «Большие надежды», в котором Пип с нетерпением ожидал любви и порядочности, ясности, чистых простыней, хорошей еды, свежего деревенского воздуха и солнечного света, были полны отбросов и ужасов.

Что примечательного в этих поворотах, за исключением их ужасающей гротескной точности, так это то, как просто они читаются, как появляются будто наспех созданные в повествовании, порой почти шекспировском по своей силе. Я и забыл, что Диккенс пишет с удовольствием, которым он впоследствии делится с читателем. Вы поддерживаете его, чтобы пойти на риск, оценить, не упустить шанс постичь незначительные на первый взгляд детали. Он проявляет такую красочную и насыщенную степень беспристрастности и общительности, что читатель всегда благосклонен к нему, ведь человек работает для нашего развлечения. Все гадости, которые случались с ним гораздо чаще, чем вы можете ожидать от человека с такой репутацией, сами по себе являются показателем его щедрости к этому миру. Джордж Оруэлл в своей рецензии на Диккенса от 1939 года заметил, что, несмотря на нападки Диккенса на все Британское правительство (суд, парламент, аристократия, образовательная система и др.), никто не сердился на него. Почти повсеместно чувствовалось, что его ехидство было обратной стороной его любви к солнечному свету и хорошим людям. В его гневе столько же жизни, как и в торжестве его порядочности и верности.

Как отмечают некоторые, у Диккенса присутствуют такие моменты, когда понимание нелепости и немощи делает его если не современным писателем, то новомодным. Взять, к примеру, потрясающее предвкушение Кафки и экспрессионизм в описании офиса мистера Джеггерса: «Кабинет мистера Джеггерса, куда свет проникал только сквозь стеклянный люк в потолке, оказался необычайно мрачным убежищем. Стекло, причудливо заклеенное в нескольких местах, точно разбитая голова, искривляло линии соседних домов, которые как будто вытягивали шею и изгибались, чтобы получше разглядеть меня сверху». Кажется, что он испытывает почти ликующее понимание захудалости, убогости, разложения, деформации и неправильности: разрушенные дома, заброшенные сады, грязная и помутневшая Темза к низу от Грейвзенда. Погибая, старая Англия должна быть заменена новой. В «Больших надежах» вы не найдете внушительных зданий или изобретений. Когда Пип присоединился к своему другу Герберту Покету в Подворье Барнард, он испытал следующее: «Обрядившись в траурные лохмотья из дыма и копоти, это злосчастное детище Барнарда посыпало главу свою пеплом и, сведенное на положение помойки, безропотно несло покаяние и позор. Так я воспринял его глазами, в то время как запахи гнили, прели, плесени, всего, что безмолвно гниет в недрах заброшенных чердаков и подвалов, да в придачу запахи крыс, мышей, клопов и расположенных поблизости конюшен щекотали мне нос и жалобно взывали: «Нюхайте смесь Барнарда!»

Феерия отвращения – гниль, разложение, плесень! А этот омерзительный запах въедается в вашу одежду, застревает в ваших ноздрях. Ни один современный писатель не может быть более точным. Диккенс – поэт, и это так же неоспоримо, как то, что туман и мгла – спутники ненастной погоды. Раз за разом в своем произведении «Большие надежды» он заставляет вас осознать, как люди 19 века жили и мирились с темнотой того времени.

С другой стороны, викторианский Диккенс очень далек от нас. Хоть это и значительное произведение, в нем каждый может найти частичку себя. Пип всего лишь хочет выйти из всей этой бедности и мрака и зажить жизнью благопорядочного джентльмена. Ужины в ресторанах, променады по городу, езда на лошадях, женитьба, дети – но все это без стремления заниматься чем-то конкретным. У него нет ни целей, ни профессии... Единственное, что не дает ему покоя – это Эстелла. Из-за его маленьких амбиций, из-за ничтожного чувства удовлетворения дилемма его нравственности, составляющая основную часть книги, кажется нам несоизмеримой. Будучи впечатлительным и восприимчивым, Пип становится, в своем статусе богача, снобом, изумляясь тому, сколько почтения вызывает его личность. К своим прежним друзьям он теперь относится безразлично, грубо, порой даже презрительно, но он неосознанно причиняет им боль.

Диккенс прекрасно изобразил силу денег, но его желание наказать Пипа за любовь к богатству (Пип практически умирает) поражает своей несправедливостью. В конце концов, ожидания юноши всегда были весьма иллюзорными. Не лучше ли наказать его за столь несущественные жизненные цели? Нам становится ясно, что у Диккенса своя система морали, на которую он опирается. Для него руководствующими моральными принципами являются преданность, порядочность, сочувствие и искренность, а не достоверность, страсть, самореализация и достижение целей. Его собственная жизнь – это нескончаемая работа. Его книги (для меня следующая на очереди «Крошка Доррит»), несмотря на то, как надолго мы откладываем чтение этих книг, в конечном счете снова завоевывают наше внимание. Даже если мы не находим в них того, что видели ранее – они все равно способны изумлять. И никто не способен подарить нам большее удовольствие!

С 1998 Дэвид Дэнби — журналист и кинокритик в The New Yorker.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ