The New York Times: Может ли писатель быть объективным?

Авторы: Панкаж Мишра и Лесли Джемисон (Pankaj Mishra & Leslie Jamison)
Перевод: OlgaChafer

В рубрике Bookends два писателя отвечают на вопросы, касающиеся книг и литературы. Джанет Малкольм как-то сказала, что «поза беспристрастности, маска непредубеждённости» суть «риторические приёмы». На этой неделе Панкаж Мишра и Лесли Джемисон порассуждают, может ли писатель действительно отбросить свои предубеждения и отделиться от своей точки зрения.

Панкаж Мишра

Панкаж Мишра. Иллюстрация Р. Кикуо Джонсона

В 19 веке власть имущие узаконивали жестокое неравенство и верили в френологию. (Френология – антинаучная теория о связи психических свойств человека и строения его черепа – прим. пер.)

Фейковые новости берут верх, а тролль в Твиттере получает власть над миром – в такой ситуации не остаётся ничего, кроме как поспорить с Джанет Малкольм. Сейчас писателям как никогда важно придерживаться объективных и общепринятых стандартов рационального дискурса. Моральный релятивизм, как мы уже снова убедились, приносит всё больше пользы псевдодемагогам.

В то же время, политика постправды столкнула нас с тем, что мы долго пытались скрыть. С вероятностью того, что, как говорил Ницше, фактов не существует – есть только точки зрения, которые к тому же процветают не потому, что они беспристрастны или справедливы, а потому, что с ними пребывает грубая сила согласия.

Выходит, объективность обречена? И как мы убегаем из своих пронизанных множественным эхом комнат в общее пространство, необходимое для демократии? Возможно, нам придётся отвергнуть фетиш объективности. Он возник в XVIII веке, когда несколько людей с одинаковыми взглядами утвердили науку как ключ к личной свободе и стали надеяться, что универсальный разум вытеснит безусловно ограниченные религиозные и суеверные точки зрения. Как бы то ни было, многое, произошедшее с тех пор, ставит под сомнение это просветительское понятие объективных стандартов, основанных на нейтральных научных моделях.

Писатели-романисты, например, открыли, что отдельно стоящие личности так же, как и общества, решительно неоднородны. Ряд критиков поставили под вопрос бескорыстные требования объективности, выдвинутые мыслителями Просвещения. В своей знаменитой книге «Небесный город философов XVIII века» Карл Л. Беккер доказывал, что это инициативное меньшинство было далеко не нейтральным идеологически. Заставляя других принять их веру в объективные законы природы и морали, они пытались укрепить собственное могущество.

Многие примеры из современной истории показали, что наука, от которой и произошла вера в объективность, может вовсе не способствовать личной свободе. В XIX веке было нормой оправдывать грубые расистские предрассудки. Это сейчас френология считается псевдонаукой, а в XIX веке для власть имущих, узаконивавших жестокое неравенство, она была безукоризненно объективной теорией.

С тех пор произошло ещё много изменений парадигм, из-за чего объективность кажется ограниченным и временным предубеждением. Одно из чудес современной истории – это то, что объективность сильнее всего поддерживается правящими классами США. Похоже, будто белым и протестантским элитам были особенно необходимы риторические приёмы беспристрастности и непредубеждённости, чтобы получить одобрение разношёрстного и разрозненного общества и скрыть свои собственные предрассудки.

Но народное единомыслие, которого они добились, ослабело ещё задолго до того, как его разрушил Манхэттенский плутократ. Прежде всего, этому единодушию бросили вызов движения за гражданские права, а затем многочисленные формы того, что сейчас высмеивается как «индивидуалистический либерализм». Надо сказать, в последние годы сами элиты подорвали свой авторитет арбитров универсального разума. Правительство Буша открыто насмехалось над «реалистическим сообществом» (reality-based community), то есть над теми, кто был объединён общими рационалистическими идеями.

Конечно, самым шокирующим из свежих примеров политики постправды является вторжение в Ирак, когда основные периодические издания и политики сочинили «правду» о несуществующем оружии массового поражения. Самоуверенные заявления технократической элиты о том, что преимущества мирового капитализма в конечном счёте станут всем понятны, оказались таким же лицемерием, если не наглым своекорыстием.

К тому же, Трамп уничтожил уже затверженное понятие объективного знания. Вспышка сектантства сорвала вежливую маску беспристрастности с подлинного многообразия впечатлений и точек зрения. Мы всегда будем нуждаться в общепринятых стандартах диалога, спора и доказательства. Однако, кажется, больше нет смысла делать вид, что идеологически нейтральная позиция объективности существует. Теперь истинному плюрализму открыта трудная дорога, и нам не остаётся ничего, кроме как нанести её на карту.

Следующая книга этого писателя, «Век ярости» (“Age of Anger”), выйдет в феврале. Панкаж Мишра – автор нескольких книг, включая «Романтики» (Τhe Romantics: A Novel), которая принесла ему премию газеты «Los Angeles Times» за лучший дебют, а также «Из обломков империи» (From the Ruins of Empire), награждённый в 2013 году премиями Оруэлла и Лайонела Гелбера. Панкаж Мишра является членом Королевского литературного общества. Его статьи о политике и литературе публикуются в The New York Review of Books, The New Yorker, The Guardian of London и The London Review of Books.

Лесли Джемисон

Лесли Джемисон. Иллюстрация Р. Кикуо Джонсона

Признавая свои собственные планы, я уступаю место свидетельству против них.

Несколько лет назад я написала эссе об одной болезни, в которую не верит большинство докторов. Они не верят, что люди, страдающие так называемой Morgellons, действительно испытывают самый известный симптом этой болезни – ощущение того, что под кожей есть какие-то непонятные нитки и волокна. Другими словами, большинство докторов считают это субъективным, а не объективным состоянием.

Побывав на ежегодном собрании больных Morgellons, я заметила, что постоянная жажда объективности стала неотъемлемой частью самой болезни – упорным стремлением доказать, что их состояние – это объективное явление. Для страдающих ею объективность – нечто вроде Святого Грааля. Она бы означала, что их страдания заслуживают сочувствия и внимания. Объективность привлекла за собой вещественное доказательство, а ещё – я начала это понимать – привлекла меня, писательницу, которая, возможно, когда-нибудь расскажет их историю. Но я никогда не искала объективности и не считала, что способна достигнуть её. Написав это, я ни в коем случае не пыталась занять объективную позицию, но хотела понять жажду того, чтобы у объективного утверждения было прочное положение. Вместо того, чтобы спорить об объективном, реальном существовании болезни Morgellons, я пишу о шатком положении самой объективности. Почему мы считаем объективные физические симптомы необходимым условием для сочувствия? Что есть боль, приносимая состоянием, которое не имеет узнаваемых «объективных» очертаний?

Я признаюсь в субъективном отношении к моей теме, в желании отдать должное глубине и реальности боли этих людей, в страхе за то, что отказ признать их переживания объективными может как-то показаться предательством или аргументом против их страданий. В авторе, который признаёт границы собственной перспективы, есть что-то глубоко тревожное. Это может показаться эгоизмом или умышленным искажением, но чаще всего это лишь способ быть честным насчёт так или иначе случающихся искажений. Фантазия объективности создаёт давление, чтобы не уронить маску беспристрастности и всеведения.

Но я знаю, что во всё, что я пишу, будь то личная повесть, исторический роман, литературная критика или репортаж, я тащу багаж – кривое зеркало собственной истории, излюбленных теорий и причуд. Чувства, предубеждения и интерпретации всегда придут на вечеринку, неважно, приглашали их или нет.

Значит, здесь нет места непредубеждённости и справедливому анализу, должному прилежанию, изысканиям и хорошему отчёту? Конечно, есть. Должно быть. Например, можно считаться с тем, что на самом деле сказал интервьюируемый, а не с тем, что хотелось от него услышать. По-моему, называние объективности невозможной не даёт мне права делать всё, что вздумается: копаться в доказательствах, перевирать факты или мнения людей, подгонять мир под свои теории. Это способ насколько возможно честно считаться с собственной субъективностью, с тем, как она меняет и нагружает материал, который я пишу. Делать так, чтобы я могла быть более ответственной перед всем, что обитает за её границами. Признавая собственные планы, я даю место очевидности, которая их вытесняет.

Оксфордский словарь английского языка говорит, что «объективный» – это «представленный сознанию как противоположный самому сознанию», «объект восприятия или мышления, отдельный от субъекта». Но, читая, я искала как раз само сознание. Когда я пишу, я как раз стараюсь выразить само сознание – не оторванное от мира, а идущее с ним рука об руку. Сознание – это не грязь, которую нужно вымыть из этой системы. Это топливо, это жизненная необходимость встречи. Когда я пишу, я устраиваю встречу своему сознанию и миру – часто неуклюжую, больше похожую на фарс, чем на эпическую драму – но не пытаюсь улизнуть, будто меня вовсе и не было.

Лесли Джемисон – автор сборника эссе «The Empathy Exams», за который была награждена премией Graywolf Press Nonfiction Prize. Её дебютный роман “The Gin Closet” был удостоен премии газеты Los Angeles Times за лучший дебют. Её эссе и рассказы печатаются в многочисленных изданиях, включая Harper's, The Oxford American, A Public Space и The Believer.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ