История, которая легла в основу «Рождественской песни в прозе» Чарльза Диккенса

Автор: Хью Миллиган (Hugh Mulligan)
Иллюстратор: Дон Хадсон (Dawn Hudson)

На протяжении более тридцати лет рождественская колонка специального корреспондента информационного агентства «Ассошиейтед Пресс» Хью Миллигана раскрывала истинное значение рождественского духа. Именно здесь он делится историей Эбинизера Скруджа и Малютки Тима.

Диккенс и был Скруджем (но он также был и Крэтчитом)

Тени сурового детства, призраки прошлого и настоящего преследовали Чарльза Диккенса на протяжении написания его бессмертной Рождественской песни в прозе . За любимой во всем мире рождественской сказкой и странным сходством Скруджа, Малютки Тима, Боба Крэтчита и племянника Фреда с Диккенсом скрывается трогательная человеческая история.

Каким бы было Рождество без «Рождественской песни в прозе»? Спустя 114 лет с момента ее написания, волшебная история Эбинизера Скруджа и Малютки Тима прочно утвердилась как часть праздничной традиции. Вот как это все начиналось.

В рождественское утро 1843-го в обветшалом заводском районе Лондона на третьем этаже серого кирпичного здания, занимаемого только несколькими захудалыми конторами и погребом виноторговца, резко распахнулось окно.
– Какой нынче день? – прокричал одинокий жилец маленькому мальчику на улице.
– Нынче? Да ведь нынче РОЖДЕСТВО!
«Рождество! – восторжествовал изнуренный остроносый старик в окне. – Я не пропустил его».

Эбинизер Скрудж, самый известный вымышленный раскаявшийся негодяй, принял Рождество и не пропустил его после всего, что случилось.

Почти в тот же час в то самое утро в более респектабельной части Лондона, известной как Риджентс-парк, на верхнем этаже опрятного краснокирпичного жилого дома, расположенного на Девонширской террасе, 1, распахнулось окно. Щуплый улыбающийся молодой человек, глаза которого светились «влажным и молчаливым блеском», высунулся в окно, чтобы поприветствовать почтальона.

Его звали Чарльз Диккенс, и он также не пропустил Рождество.

Утренняя почта принесла потрясающую новость: «Рождественскую песню в прозе», эти восхитительные хроники духовного превращения Скруджа, продали в количестве всех 6, 000 копий в первый же день публикации, а второе и третье издания уже были в печати.

Предъявитель этих радостных известий был награжден «стаканом виски и искренним благословением». Получатель же наградил себя, отпраздновав оставшуюся часть Рождественской поры в праздничном кутеже, шумиха которого «подмигнула» ловким стуком каблуков старого мистера Физзиуига.

Пик творчества

«Такие дела, – писал Диккенс своему другу, – такие пляски, такие фокусы, такие жмурки, такие сцены, такие страстные прощальные поцелуи прошедших лет и поцелуи в предчувствии новых лет никогда не случались здесь ранее».

Подобно перерожденному Скруджу, Диккенс чувствовал легкость, словно пушинка, счастье, будто ангел, радость, как школьник, головокружение, подобно опьяненному. В возрасте 31 года, имея недостаточное начальное образование, но с «Посмертными записками Пиквикского клуба», «Приключениями Оливера Твиста», «Жизнью и приключениями Николаса Никльби», «Лавкой древностей» и «Барнеби Радж» за своей спиной, он был на вершине своих творческих сил.

Сам того не осознавая в тот момент, этот многогранный писатель, жаждущий всю свою жизнь быть великим актером, сочинил воистину шедевр в миниатюре.

«Рождественская песнь», как называл ее сам Диккенс, была написана в отчаянии, менее чем за месяц, чтобы удовлетворить кредиторов. Он погряз в долгах. Предыдущий американский тур, со смешанными воспоминаниями о восхищенных толпах и ожесточенных спорах, не оправдал его финансовых ожиданий. Он много заимствовал под залог страховых полисов и брал огромные авансы у издателей. Его жена Кейт была беременна пятым ребенком. Он также поддерживал свою свояченицу Джорджину, младшего брата Фредерика и всегда безденежного «расточительного отца», приятного и говорливого транжиру, который послужил прообразом для Уилкинса Микобера из «Дэвида Копперфильда».

В довершение всего, продажи «Мартина Чезлвита», издаваемого сериями, значительно ухудшились, прежде всего, в Америке, которая и высмеивалась в книге.

Диккенс яростно ссорился с издателями из-за денег и опасался, что они могут заключить контракт, согласно которому они имели право забрать больший процент его аванса.

Личный риск

Чтобы снова подняться на ноги, Диккенс решил опубликовать «Рождественскую песнь» на комиссионной основе на свой собственный риск и страх, беря на себя убытки в надежде получения большей прибыли.

Идея написания истории о духах Рождества впервые пришла ему в голову в середине октября, когда он, находясь в железнодорожном вагоне, направлялся в Манчестер для выступления с речью. Сюжет восхитил его, но написание не далось ему легко.

Многочисленные зачеркивания, пересечения и оставленные краткие заметки на полях подлинной рукописи, представленной сейчас в экспозиции Гарвардского художественного музея и заимствованной из Библиотеки Моргана в Нью-Йорке, служат признаком того, что над этой небольшой книгой он работал упорнее, чем над какой-либо предыдущей работой. Уютный маленький кабинет с видом на симпатичный, обнесенный кирпичной стеной сад в Риджентс-Парке превратился в безрадостную тюрьму с монотонной работой.

«Заперевшись в четырех стенах, привязав себя, словно якорем…», – однажды описывал муки творчества Диккенс. «Так познали страдания и горечь те, кто связал свою жизнь с пером».

Тяжелая работа

День за днем он расхаживал по глубокому ворсистому ковру, нервно хлопая себя по лбу, произнося каждую часть вслух, гримасничая перед богато украшенным позолоченным зеркалом, чтобы зафиксировать правильное выражение лица.

Ночь за ночью, «когда все благоразумные люди уже в постелях» (перевод цитат по Т. А. Озерской – прим. пер.), он бродил от 15 до 20 миль по темным улицам Лондона, выискивая своих персонажей в холодном тумане, обнаруживая следы костылей Малютки Тима в нетронутом снегу, подыскивая то самое подходящее, наводящее тоску здание для одинокого жилья Скруджа, унылый трактир, где он угрюмо ужинал, едва заметные проталины на улице напротив подвальных окон пекарен, «от которых шел такой пар, словно каменные плиты тротуаров тоже варились или парились».

Мягким мерцающим светом огня очага Диккенс приглашал своих собственных духов прошедшего, наступившего и грядущего Рождества, пристально высматривая тени своей карьеры, пляшущие на стенах и удлиненные в своем шествии на потолке.

Всегда оптимистичен

Преследуемый нищенским прошлым, ужасающийся проблемным настоящим, но, по обычаю, оптимистичный по поводу своего будущего, Диккенс щедро вложил в «Рождественскую песнь» и юмор, и унижения, и страстные мольбы, и глубокие обиды вместе с внезапными радостями и триумфами своей жизни.

Спустя годы, когда он наконец осознал свои актерские амбиции и взялся за свои фантастически успешные публичные чтения, Диккенс был увлечен подражанием всем голосам, произношением всех нюансов, оттеняющих очарование и глупости каждого персонажа в своей краткой Рождественской притче.

Тогда, наконец-то, возможно, стало проще. Большинство критиков отказывались признавать, что Диккенс был воплощением почти каждого персонажа в «Рождественской песни».

Он был Бобом Крэтчитом, обремененным долгами бездельником, который смог героически погрузиться с головой в заботы, чтобы излечить больного ребенка при помощи восхитительных игр воображения и терпеливых ухаживаний.

Племянник Фред

Он был племянником Фредом, счастливым завсегдатаем вечеринок, лидирующим в викторинах, предлагающим тосты, охотно смеющимся над грубоватым стариком Скруджем, но неожиданно изменившим свое отношение чувством глубокой жалости к нему.

Он был Джейкобом Марли, хорошим дельцом, который быстрее, чем вымышленный двойник, осознал, что «забота о ближнем – вот что должно было стать моим делом. Общественное благо – вот к чему я должен был стремиться».

Когда Святочный Дух Прошлых Лет привел Скруджа к несчастному, брошенному на произвол судьбы ребенку, читающему при свете слабого огня на мрачном чердаке, то этим мальчиком оказался семилетний Чарльз Диккенс, приглашающий Али-Бабу и Робинзона на чердак хмурого многоквартирного дома в районе порта, куда его семья была вынуждена переселиться после того, как удача их покинула.

Покрытую плесенью лавку старьевщика в отдаленной части города, где Скрудж в ужасе видит проданный полог от кровати и рубашку с его трупа, юный Диккенс посещал годами ранее, приходя продавать собственную колыбель и несколько стульев, когда его отец загремел в долговую тюрьму.

Даже веселая вечеринка в магазине Физзиуига, которая предшествовала рождественским вечеринкам, возможно, происходит от одного из немногочисленных ярких пятен в несчастливом детстве, от дружелюбной адвокатской конторы «Эллис и Блэкмор», где пятнадцатилетний Диккенс служил младшим клерком и развлекал себя, кидаясь из окна вишневыми косточками в прохожих.

Также и Эбинизер

Но более всего – и некоторых читателей, может быть, бросит в дрожь от этого – Диккенс был Эбинизером Скруджем, «кто умел выжимать соки, вытягивать жилы, вколачивать в гроб, загребать, захватывать, заграбастывать, вымогать… Умел, умел старый греховодник!» Он упорно торговался с издателями, спорил по поводу каждого цента авторского гонорара, не выполнил несколько контрактов, уволил несколько художников без предупреждения и был частично ответственным за самоубийство еще одного.

Подобно Скруджу, он был способным на крайности как доброжелательности, так и недружелюбия. Чрезвычайно доверчивый к нищим, особенно к бедным актерам, он внимательно следил за семейным бюджетом и устраивал сцены по поводу счетов за проживание в гостиницах. Будучи любящим и нежным отцом, он был самовлюбленным мужем-тираном, который в возрасте 46 лет безжалостно бросил жену, родившую ему десять детей, ради романа с 18-летней актрисой. Он никогда больше не видел Кейт и злился, когда кто-либо из его детей ходил повидать ее.

Жизнь ради аплодисментов

Общительный, экстравертный, эгоцентричный, ребяческий до абсурда, у него были все актерские пороки и ни одного – писательского. Он жил ради аплодисментов, извергаемых толпой, и создал собственный фетиш, не обращая ни малейшего внимания на критику.

В то время как Скруджа преследовал призрак его бизнес-партнера, Джейкоба Марли, Диккенса посещал призрак его альтер-эго, Эбинизера Скруджа.

И рождественское превращение Скруджа, в подходящее время утвержденное над бокалом глинтвейна, возможно, было символом собственного твердого намерения Диккенса к переменам. В таком случае, чары быстро развеялись. В течение месяца, он снова был по горло занят издателями, обвиняя их в мошенничестве, ведь «Рождественская песнь» не сразу реализовалась в финансовом успехе, как он вообразил себе из сообщения почтальона в рождественское утро. Она продавалась хорошо, но настойчивое требование Диккенса по поводу многокрасочных иллюстраций и причудливого переплета при цене книги в 5 шиллингов сильно уменьшали прибыль.

Редкий том

Однако, «Рождественская Песнь» пользовалась и все еще пользуется чрезвычайной популярностью и успехом; это одна из тех редких, счастливых, священных книг, которым, кажется, предначертано судьбой переходить от одного поколения восхищенных читателей к другому, в то время как волны критиков безуспешно пытаются найти в ней изъяны.

«Кто в силе слушать порицания, которыми награждают такую книгу, как эта? – задавался вопросом Уильям Мейкпис Теккерей вскоре после ее появления. – Она представляется мне национальным достоянием, личным подарком каждому ее читающему, будь то мужчина или женщина».

Кто может противостоять прочтению от первых строк («Начать с того, что Марли был мертв...») к последней строке рождественского превращения Скруджа? «...Про него шла молва, что никто не умеет так чтить и справлять святки, как он. Ах, если бы и про нас могли сказать то же самое! Про всех нас! А теперь нам остается только повторить за Малюткой Тимом: да осенит нас всех господь бог своею милостью!»

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ