Рильке в большом городе, или встречи с Роденом. Взгляд на Париж двадцатишестилетнего поэта

Автор: Рэйчел Корбетт (Rachel Corbett) — нью-йоркский журналист, главный редактор журнала Modern Painters. Пишет для таких изданий, как The New Yorker, the New York Times, The Art Newspaper, New York magazine и др. Живет в Бруклине

Париж, окутанный маревом августовского полдня, изнывал от духоты. На перроне Северного вокзала мельтешили глазеющие по сторонам путешественники, толстосумы, напуганные рассказами о ворах и карманниках, торопливо сдавали на хранение личные вещи. Двадцатишестилетний Райнер Мария Рильке сошел с поезда и не успел оглянуться, как суетливая толпа закружила его в своем водовороте.

Молодой поэт, в застегнутой на все пуговицы рубашке, мятых брюках, с трудом выбрался на улицу и замер, сраженный видом чужеземного города. Никогда прежде не доводилось ему видеть промышленные центры, несущиеся автомобили, бесчисленные людские потоки. Ручной труд сменили машины, и тысячи рабочих оказались на улице. Рильке увидел нищих в гнойниках и язвах, деревья, дотла выжженные солнцем, старух с «глазами, высыхавшими, как лужицы». И больницы, больницы.

Рильке растерялся, ему померещилось, что он окружен бестолковыми жуками, сучащими лапками в надежде выжить под занесенной над ними исполинской пятой жизни. Прежде, до изобретения городов и общественного транспорта, обычный человек не так уж часто встречался с другими представителями своего вида. Теперь же от них некуда было деться: везде и всюду толклись безликие массы людей, напрочь лишенных индивидуальных черт, согбенных под одной ношей, имя которой – «нужда».

Улица отражала собой экономическую ситуацию эпохи: достаточно было пройти пару кварталов, чтобы понять, сколь велико расслоение между зажиточным классом и беднотой. Копошились старьевщики, тащившие в трущобы мешки мусора и хлама, шныряли, выхватывая из беззубых ртов нищих последние куски черствого хлеба, собаки, проносились мимо в запряженных лошадьми экипажах богачи и нувориши.

Жизнь парижан кипела, била через край. «…экипажи проезжали сквозь меня; те, что спешили, не старались объезжать, а катили, исполненные презрения, прямо через меня, как через выбоину, в которой скопилась застоявшаяся вода», — вспоминал Рильке. Похоже, в отличие от жителей Мюнхена, никто не собирался помогать ему. Никого не волновал подающий надежды поэт, сражающийся за место под солнцем. Здесь все были, как он, все вели непримиримую борьбу за существование.

И все же Рильке не отчаивался. Сердце его радостно стучало. Молодой поэт дрожал от предвкушения чего-то необычного, неизведанного. Всё здесь было ново – и мосты, и автомобили, и мощеные улицы; и эта новизна открывалась ему одному, лишь он один, избранный, посвященный, мог по достоинству оценить ее красоту и очарование. Он бормотал иностранные названия улиц, и ритмичный французский слог складывался в звучную рифму: André Chénier*, vergers**… Да, Париж утопал в грязи, но это была «божественная грязь», грязь, вдохновившая на творчество Бодлера и Гюго.

Рильке пересек Сену и оказался в Латинском квартале. В начале XX века Латинский квартал растерял свою богемную славу: художники изменили ему, перебрались на вершину Монмартра, где ютились в бедняцких кварталах maquis*** или жили, как Пикассо и Кес ван Донген, в общежитии Бато-Лавуар, овеянном легендами «корабле-прачечной». А в Латинском квартале, бок о бок с узенькой улицей Тулье, где утомленного поэта поджидал отель, хозяйничали теперь студенты Сорбонны.

От переизбытка впечатлений голова у поэта шла кругом. Он с облегчением вздохнул, когда растворил дверь в отведенную ему скромную узкую комнатку. В комнате его поджидали лоснящееся, истертое предыдущими жильцами кресло, дырявый ковер и деревянное ведро с огрызком яблока. Единственное окно выходило на стену – вид, который в следующие пять недель будет нагонять на Рильке безысходную, удушающую тоску. Но хуже всего были окна чужих комнат, беспардонно, как чудилось Рильке, заглядывавшие в его обитель даже сквозь плотно задернутые шторы.

Поэт аккуратно разложил на столе карандаши и ручки, зажег керосиновую лампу. Тяжело опустившись в кресло, податливо принявшее форму тела нового постояльца, он глубоко задумался, перебирая в уме события дня.

Первого сентября, в понедельник, около трех часов пополудни, Рильке вышел из отеля и направился вдоль Сены к складским помещениям по хранению мрамора, где французское министерство общественных работ выделило студии художникам и скульпторам. Рильке направлялся в студию Родена, чтобы представиться главному герою будущей монографии*****. Складской двор выглядел угрюмо и неряшливо, словно заброшенная каменоломня, обнесенная лачугами для рабочих. То на одной, то на другой двери Рильке читал наспех накарябанные записки, извещавшие, что «Скульптор в церкви».

К счастью, Роден оказался дома. Рильке постучал, и дверь открылась, явив взору поэта мрачную «келью, голую, сумрачную и пыльную». В углу стояло несколько бадей с глиной и тумба. Роден, коротко подстриженный, с мягкой кустистой бородой, скоблил гипсовую форму, не обращая внимания на позирующего натурщика. Одежда скульптора задубела от прилипших к ней ошметков клея. Роден, к удивлению Рильке, оказался невысок ростом, но благообразен и величественен. На его носу, выступавшем на лице, словно «выходящий из гавани корабль», сидело пенсне.

Взглянув на молодого человека, скульптор оторвался от работы и с робкой улыбкой предложил посетителю стул. Рядом с маститым ваятелем Рильке казался маленьким и жалким мышонком. Худосочный и узколицый, с жидкими усами, он выглядел настоящим заморышем на фоне крепкого, тучного Родена. Несмотря на возраст – шестьдесят один год, от фигуры скульптора веяло силой, а длинная борода делала его похожим на могущественного патриарха.

Спотыкаясь о труднопроизносимые французские слова, Рильке начал было выражать мастеру глубочайшее почтение, но, к его облегчению, Роден тотчас перехватил инициативу в беседе. Скульптор обвел рукой комнату, указывая то на одно произведение, то на другое. «Вот здесь – гипсовая рука, — пояснял он, — а там – рука из глины». И, куда ни глянь, – création, création ******. «Какое же прекрасное, сочное, изысканное слово это французское creation, — думал Рильке. – Сколь превосходит оно тяжеловесное немецкое Schöpfung*******». Роден поразил австрийского поэта беззаботностью и беспечностью. Он даже смеялся, словно «очаровательное дитя, которому подарили целую коробку игрушек» — радостно и одновременно смущенно.

Роден вернулся к работе, предложив визитеру оставаться в студии, сколько душе угодно. Завороженно следил Рильке за легкостью, с которой творил скульптор. Роден приближался к бюсту, как озорник-мальчишка, собирающийся лепить снеговика: скатывал из глины шар, водружал его на другой такой же, прорезал щель для рта и выковыривал большим пальцем два отверстия для глаз. Получалась голова. Работа кипела, Роден распалялся: он не подходил к скульптуре, он бросался на нее, как лев, и пол жалобно стонал и кряхтел под его размашистыми шагами. Вперив в скульптуру тяжелый взгляд, ваятель так пристально разглядывал каждую мелочь, что нос его пачкался в глине. Щипок пальцами — появлялись черты лица, взмах резца — проступали контуры тела. Движения скульптора были отточены и быстры, порой неуловимы, словно он пытался «обратить часы в минуты», отмечал Рильке в дневнике.

Поэт готов был целый день, не отрываясь, наблюдать за работой мастера, однако чувство такта не позволило ему навязывать свое общество скульптору в первый же день знакомства. Сославшись на неотложные дела, он попрощался и поблагодарил Родена за полученное им невыразимое удовольствие. К ликованию молодого человека, ваятель пригласил его в свой загородный особняк, чтобы посмотреть, как работается там. С чувством глубочайшей признательности Рильке приглашение принял.

Великодушие Родена согрело трепетную душу поэта. Вернувшись домой, он восторженно поделился впечатлениями об оказанном ему сердечном и ласковом приеме. «Он невыразимо добр ко мне, — написал он жене Кларе Вестхоф. — Я сразу почувствовал его благосклонность».

Следующим утром Рильке повторил несколько заученных накануне французских фраз, облачился в дешевый, но чистый костюм и купил билет на девятичасовой поезд, отходящий от вокзала Монпарнас. Путь он провел как на иголках: ему не терпелось увидеть виллу Родена в Мёдоне, вдохнуть наконец свежий деревенский воздух.

До Мёдона поезд домчал его за двадцать минут, однако, выйдя на перрон, Рильке подумал, что перенесся в другую эпоху. Дымные городские трубы исчезли за вершинами холмов, старенькие особняки мирно осели на полях, словно выпущенные на пастбище овцы. Когда Роден впервые увидел Мёдон, на него нахлынули воспоминания о «счастливом, безоблачном счастье» детства. Здесь он почувствовал себя как дома и в 1895 году – спустя два года после разрыва с Камиллой Клодель, которая, возможно, и стала причиной переезда мастера из Парижа в сельскую местность – приобрел построенное в стиле Людовика XIII поместье, Виллу Брийан, где, помимо всего прочего, оборудовал себе мастерскую.

Однако Рильке Мёдон разочаровал. Никакой магической притягательности поэт здесь не обнаружил. Наоборот, дорога до станции показалась ему слишком крутой и грязной, а сгрудившиеся в долине Сены домишки – тесными и неказистыми. Да и кафетерии в самом городишке напомнили ему унылые обшарпанные харчевни Италии. Нет, не такой пейзаж, по мнению Рильке, должен был окружать именитого прославленного скульптора.

Следует признать, Мёдону, конечно, тяжело было тягаться с Живерни, буйно цветущей, плодородной деревушкой, где Клод Моне разбил чудесный сад перед окнами усадьбы. Садоводству Моне отдавался всей душой: создавал арки из вьющихся растений, ухаживал за цветниками, перебрасывал через пруд увитые глицинией мостики. А особняк Родена зарастал никем неухоженной травой. Пройдя сквозь распахнутые настежь ворота Виллы Брийан, Рильке направился к дому, то и дело спотыкаясь о вывороченные булыжники или громко хрустя попавшей под подошву ботинка скорлупой каштана. Мелькавший за деревьями простой, красного кирпича дом не вызывал в его душе никакого восхищения.

Рильке постучал. Дверь распахнулась, и на поэта вопросительно уставилась пожилая женщина лет шестидесяти, в замызганном переднике. На мгновение она показалась Рильке античным изваянием, но мыльная пена, ручьями стекавшая по ее оголенным рукам, вернула его к действительности. Запинаясь, Рильке смущенно пробормотал приветствие на французском и объяснил, что его ожидает монсеньор Роден. В этот момент мэтр собственной персоной показался в коридоре и пригласил Рильке внутрь.

Скудо обставленная комната напомнила Рильке монашескую обстановку в жилище Толстого, в России. Газ и электричество в доме Родена отсутствовали, голые стены вдоль лестницы тщетно взывали о картинах – Роден отказывался их вешать, предпочитая наслаждаться видом, открывающимся из окон. Единственным украшением служила коллекция терракотовых ваз, обнаженных греческих героев, этрусских скульптур и италийских Венер, изрядно потрепанных временем. Простой обеденный стол и пара деревянных стульев с прямой спинкой – вот всё, что позволял себе суровый мастер. Он даже отверг мягкие диванные подушечки, заявив: «Днем следует работать, а не дремать». Друзья Родена перешептывались за его спиной: «судя по дому, никакие тяготы жизни его хозяину не страшны».

Роден с Рильке вышли прогуляться. Скульптор погрузился в воспоминания – более нравоучительные, чем непосредственные. Почувствовав в Рильке талант, он наставлял юного поэта на путь истины, приводя свою жизнь в качестве примера для подражания. «Travailler, toujours travailler, - повторял он на каждом шагу. – Работайте, работайте, не покладая рук. Именно этому я посвятил всю свою молодость». Но просто работать – Роден избегал слов «творить» и «создавать» – недостаточно. Работа – смысл жизни художника, настоящий художник отвергает соблазны – тонкие вина, располагающие к лености кушетки, даже собственных детей, встань они на пути достижения цели.

Рильке чутко ловил каждое слово, хотя порой произнесенная скороговоркой французская фраза ставила его в тупик. Он пожирал глазами Родена, а Роден… Роден почти не глядел на собеседника. Собственный монолог настолько увлек мастера, что, казалось, его нисколько не волновало, кто идет с ним рядом и понимает ли он хоть что-то.

Когда Роден на мгновение замолчал, переводя дыхание, поэт воспользовался предоставленной возможностью и протянул мастеру исписанные стихами листы бумаги. Ваятель вежливо пробежал их глазами. Стихи были на немецком, но Рильке показалось, Роден одобрительно кивнул, возможно, польщенный подарком.

В полдень сели за стол, сервированный под открытым небом. За обедом к Рильке и Родену присоединились красноносый мужчина, девчушка лет десяти и пожилая женщина, открывшая Рильке дверь. Представить своих гостей Роден не потрудился. «Обед запоздал», - недовольно бросил он им вместо приветствия. Лицо женщины потемнело от гнева, она яростно швырнула тарелку, которую держала в руке, на стол и выкрикнула в лицо Родену колючую французскую фразу. Слова были поэту не знакомы, но смысл – кристально ясен. Рильке подумал, что, верно, только один человек на свете может позволить себе подобную непринужденность в выражении ненависти, и этот человек – жена Родена.

«Ешьте!» — гаркнула Роза Бёре гостям. Рильке повиновался. Обед не доставил ему особой радости. Тщетно отодвигал он куски мяса на край тарелки: официант, приняв его вегетарианство за робость, накладывал ему мяса все больше и больше. Роден, напрочь позабыв о сотрапезниках, с шумом, словно вкушал пищу в одиночестве, прихлебывал суп и набивал едой полный рот.

Наконец обед подошел к концу; Роден поднялся и предложил Рильке осмотреть студию. Обогнув дом, молодой человек очутился в павильоне Родена, который французское правительство несколько лет назад предоставило скульптору для проходившей в Париже Всемирной выставки. В ноябре 1900 года, когда выставка закрылась, Роден выкупил участок земли у соседей и перевез павильон туда.

Своим существованием павильон напоминал о величайшем триумфе Родена. Всем и каждому возглашал он о двухстах тысячах франках, полученных скульптором за свои произведения, о толпах любопытных, осаждающих усадьбу, о немецком издателе Карле Бедекере, как-то поинтересовавшимся у окрестного мэра часами работы «Музея Родена».

Мэтр, осознал Рильке, вел себя, как ребенок: он блаженствовал, окружив себя любимыми игрушками – скульптурами.

Ваятель и поэт приблизились к студии – длинному, почти полностью запакованному в стеклянный короб зданию. Роден отворил дверь, и Рильке, онемевший от восхищения, застыл на пороге. «Творение века» предстало перед ним во всем своем многообразии. В мастерской – этой закрытой экоcистеме – пульсировала жизнь: запорошенные крошкой подмастерья резали мрамор, раздували огонь в печи для обжига, волочили по полу каменные глыбы. Солнце, щедро рассыпающее лучи сквозь стеклянный купол-крышу, озаряло ряды отлитых в гипсе тел, похожих, по словам Рильке, «на обитателей аквариума» или ангелов. Белизна, царящая в студии, ослепила поэта, словно играющий на солнце снег. Рильке на мгновение зажмурился, но вновь распахнул глаза, чтобы ничего не пропустить.

Через несколько минут Роден предоставил охваченного благоговением спутника самому себе и занялся делами. Рильке пребывал в полном смятении, не зная, с чего начать. Скопище незаконченных скульптур предстало перед ним во всей первозданной наготе: стол загромождали всевозможные конечности, отовсюду торчали, простирались, виднелись руки и ноги, мужской торс венчала женская голова. Создавалось впечатление, что по деревушке прошелся ураган и разметал, в неистовстве, растерзанные тела ее жителей. Фрагменты композиции «Врата ада», о которой Рильке читал, небрежно загромождали выставочные стенды и полки.

Руки – вот что ценил Роден больше всего. Осведомленные посетители умело льстили maître********, прося позволения «взглянуть на руки». А они были представлены во всех вариантах и формах: морщинистые длани мудрецов, сжатые кулаки, пальцы, охватившие кафедральный шпиль. По признанию Родена, он изготовил двадцать тысяч рук, причем десять тысяч из них впоследствии разбил вдребезги. В прошлом Роден годами лепил руки и ноги для скульптур своего работодателя Альбера Каррье-Беллёза, теперь же заставлял ваять их своих учеников, испытывая их мастерство.

Рильке тотчас же понял крывшийся в руках, часто «не превышающих мизинца», смысл: «…в них притаилась жизнь, заставляющая бешено колотиться сердце… каждая рука – это новое чувство; это любовь и самоотверженность, сердечность и жажда познания». Возьмите любое стихотворение Рильке – если в нем упоминаются руки, то не просто, как принадлежность человеческого тела. Руки у поэта живут собственной жизнью, они простираются вовне: женские руки тянутся к возлюбленному, руки ребенка – к распахнувшей объятия матери, руки ментора – к ученику. Для Родена обычная рука была целой вселенной, совершенной, с богатой внутренней жизнью, очерченной линиями ладоней и изгибами запястий, настоящей поэмой.

Роден, казалось Рильке, познавал мир не головой, а руками, воплощая ими свои самые безумные фантазии. Молодой человек желал одного – чтобы мастер взял его в свои руки, вылепил из него настоящее произведение искусства, а затем оживил и вдохнул душу. Только Роден мог заставить шагать металлическую скульптуру, только Роден обладал волшебным, судьбоносным прикосновением, позднее описанным Рильке в Часослове:
Я вычитал из Слова Твоего
безмолвного, из жестов понял,
какими Ты лепил нас, мял в ладони
(лучистые, теплы, премудры жесты)… **********

К трем часам дня глаза Рильке взмолились о пощаде, и Рильке откланялся. Он вернулся в Париж и написал пару строк жене, сообщая, что решение приехать в Париж было правильным, и сегодня его вера в успех окончательно окрепла. «Как счастлив я от окружающих меня величия и красоты. Как рад, что мы с тобой сумели пробиться к ним сквозь удручающую пелену отчаявшегося мира». Затем рука его оробела, и он добавил: «У меня страшно болят глаза и дрожат руки».

Несколько дней спустя Рильке возвратился в Мёдон. И снова тягостный обед с четой Роден-Бёре, и снова незнакомая юная девица (Рильке думал, это дочь Родена, но ошибся – у пары был сын, а девочка оказалась просто соседкой).

После обеда мужчины отдыхали на скамейке в саду. Девочка сидела рядышком на тропинке, переворачивая камешки и внимательно исследуя то, что находилось под ними. Пару раз она вскидывала глаза на Родена, наблюдая, как безостановочно движется его рот, и через минуту снова возвращалась, незамеченная мастером, к своему занятию.

Но вот она поднялась, тихонько подкралась к скульптору и протянула фиалку. Пугливо вложив нежный цветок в широкую ладонь мэтра, она выжидательно посмотрела на него. Но тот «не замечал ни испуганно протянутой ручонки, ни фиалки, ни милой малышки; мгновение истинной любви промелькнуло мимо него и пропало втуне». Девочка вздохнула и отошла. А Роден говорил и говорил: вспоминая годы обучения, он пустился в тираду о художественной школе, в которой, по его словам, заставляли рабски копировать модели. Как далеко, вздыхал Роден, было преподавателям этой школы до его наставника, Ораса Лекока де Буабодрана, научившего юного Родена «видеть сердцем».

Девчушка вновь поднялась в последней отчаянной попытке привлечь внимание ваятеля. На этот раз удача ей улыбнулась, и найденная ею ракушка заинтересовала мастера. Он покачал ракушку в ладони, улыбнулся: «Voilà»**********. Вот идеальный образчик греческого искусства, восхитился Роден, совершенная модель из мира природы – гладкая поверхность, простая форма, расходящиеся лучи, символизирующие богатый внутренний мир.

У Родена, внезапно открылось Рильке, причудливый разум: словно спирально закрученная ракушка, уходит он в себя, погружается в глубины внутреннего мира, вычеркивая внешний. Вскоре о девочке забыли, и Рильке, тщетно пытаясь смягчить резкий немецкий акцент, воспользовался секундным молчанием, чтобы спросить мэтра, какую роль в жизни художника играет любовь? Как совместить семью и искусство? Роден, помедлив, ответил, что художнику лучше всего жить одному, хотя, возможно, жена и не помешает, ведь никуда не денешься – un homme besoins une femme – мужчине нужна женщина.

Горькой правдой напоил Роден молодого поэта. Вечером, возвращаясь по лесной дорожке домой, Рильке перебирал в уме слова великого мастера. Ему грезился наводящий тоску и уныние дом скульптора, его семья, между членами которой не было ни любви, ни понимания. Роден это прекрасно чувствовал, но не собирался ничего менять. Семейные неурядицы его не заботили. Единственное, что волновало его – он сам и его художественный дар. Все остальное никакого значения не имело. Он жил по собственным законам, глупо было мерить его обычной меркой. Внутри него размещалась целая Вселенная, и жизнь этой Вселенной, по мнению Рильке, стоила много больше жизни большинства людей, населявших планету Земля. Даже то, что Роден не понимает поэзию Рильке и не владеет ни одним иностранным языком казалось теперь молодому человеку благом – невежество помогало мастеру целиком сосредотачиваться на работе, творить и чародействовать, не отвлекаясь на мелочную повседневность.

Полной грудью вдыхал поэт насыщенный влагой воздух, чувствуя, как освобождается его душа, обретая крылья. Он еще не знал, как двигаться к своей цели, но цель эта явственно забрезжила перед ним. Роден вселил в него веру, а терпение и упорный труд сделают все остальное.

Всё теперь казалось Рильке в новом свете, наполнилось незамеченной им прежде красотой: и тихое небо, и три лебедя, грациозно плывущие по озерной глади, и розовые бутоны, протягивающие свои головки солнцу. Преобразилась даже усыпанная каштановой скорлупой дорога: не захламленную тропинку видел перед собой Рильке, а указующий путь, выводящий его, словно нить Ариадны, из тьмы лабиринта к свету. Художник, тем же вечером поделился Рильке мыслями с Кларой Вестхоф, устремлен только вперед, ему «некогда оглядываться по сторонам». Вот почему великий человек, человек наподобие Родена или Толстого, ведет жизнь скромную, почти аскетическую, «без жалости отбрасывая то, в чем более не нуждается… Художник выбирает одно из двух – либо счастье, либо – искусство. Третьего ему не дано».

Интересно было бы узнать, как это восприняла жена Рильке, оставленная им в Германии с малолетней дочерью Рут. Рильке считал свою семью сообществом двух творческих личностей, идущих совершенно разными, не пересекающимися дорогами. Он превозносил искусство жены, но не понимал и не принимал тягот, легших на ее плечи с рождением ребенка. Она жаловалась на усталость, а он отвечал, что легкая усталость еще никому не вредила. Если же он все-таки снисходил до того, чтобы ее подбодрить, то говорил примерно так: «Ты у меня такая сильная и мужественная, единственное, что тебе надо – хорошенько выспаться, тогда все твои заботы как рукой снимет».

Однако Вестхоф не собиралась сдаваться без боя. Она написала Рильке, что намеревается приехать в Париж и настаивала на встрече с Роденом. Рильке согласился, но сумел убедить ее не брать с собой Рут. Париж не место для младенца, заявил он. Это безумно дорогой город с убогими отелями, а времени здесь не хватает даже на работу, не то что на ребенка. Роден придерживается того же мнения, уверял ее поэт: «Я рассказал ему о тебе, о Рут, как горько тебе отрывать ее от сердца. Он помолчал, а потом, с величайшей серьезностью, произнес: «Да, стезя художника – это работа и только работы. И еще — терпение».

Вестхоф оставила Рут на попечение родителей, живших в Обернойланде, городке, расположенном неподалеку от Ворпсведской колонии художников, и условилась с Рильке, что прибудет в Париж в следующем месяце.

Прошло десять дней, и Рильке отправил Родену письмо. В первых строках он признавался, что, вероятнее всего, странно писать письмо человеку, с которым видишься каждый день, однако языковой барьер, мешающий высказать обуревающие его мысли и чувства, вынуждает его прибегнуть к эпистолярному жанру. Лишь в тиши своей комнатушки-кельи приходят ему в голову верные слова – слова признательности Родену за искру вдохновения, что зажег он в его душе, за окрыляющие советы, благодаря которым поэт нашел в себе силы примириться с ожидающими его впереди одиночеством и самопожертвованием и с открытым забралом взглянуть в лицо «обезоруживающему страху перед нуждой». Рильке заверял Родена, что жена полностью разделяет его убеждения и вскоре приедет Париж. И если им удастся найти работу, они останутся здесь навсегда. «Это путешествие, — ликовал Рильке, — перевернуло мою жизнь, подарило мне величайший дар – второе рождение».

Рильке вложил в письмо листок с небольшим стихотворением, пришедшим ему в голову во время блужданий по Люксембургскому саду. «Почему я пишу вам эти стихи, будучи уверенным, что они вас недостойны? Только потому, что появились они благодаря вам: вы были духовным наставником, выводившим слова моею рукой. Вы мой идеал жизни и искусства». Рильке понимал, что немецкая рифма недоступна Родену, но страстно желал, чтобы мэтр бросил на нее хотя бы мимолетный взгляд. «Не обещания написать монографию привело меня к вам, но поиск ответа на вопрос — как мне жить дальше?»

Никто не знает, ответил Роден на это письмо или нет, тем не менее, Рильке получил свободный доступ в мастерские Родена, и в течение следующих четырех месяце бывал там почти ежедневно, тенью следовал за мастером, боясь пропустить хоть слово из его уст, зорко подмечал каждое его движение, жест, взгляд. Рильке бывал на седьмом небе от счастья, когда скульптор приглашал его в Мёдон по утрам. Они часами просиживали возле пруда или гуляли по парку, поэт задавал вопросы, Роден отвечал; за увлекательной беседой время неслось стремительно – порой они не замечали, как пробивал час обеда. Роден с наслаждением изрекал образные метафоры и меткие, емкие афоризмы, а Рильке, как послушный ученик, прилежно записывал за ним бесценные крупицы истины. Как-то раз ваятель остановился, сорвал росший у тропинки гриб и воскликнул в крайнем возбуждении: «Смотрите, и для этого требуется одна только ночь! За одну ночь изготовлено все это, все эти ламели. Вот работа — так работа!»

Дни напролет проводил Рильке в студии, наблюдая за виртуозной работой мастера, беспощадно кромсавшего резцом, словно мечом, руки, ноги, головы скульптурных композиций, исступленно, пока хватало дыхания, месившего глину. Клубились облака пыли, отливались гипсовые слепки. Роден входил в раж: вдребезги разбивал неугодную ему модель, чтобы затем слепил ее заново. Жадно хватал, словно коршун добычу, отлитую конечность, несколько минут изучающе смотрел на нее и брезгливо отбрасывал прочь. Иной раз созданные им скульптурные тела не имели ни рук, ни ног. Конечный результат, по заверению Жана Кокто, являл собой вовсе «не целый дом, добротно выстроенный и обустроенный от подвала до чердака, а лишь его фрагменты: уходящую в никуда лестницу, висящий в воздухе балкон, ручку от двери».

Роден, в отличие от Рильке, мало полагался на вдохновение и не ждал, когда оно снизойдет. Он считал, Бог «слишком велик, чтобы напрямую воодушевлять нас», поэтому задача художника – научиться самому создавать «ангелов на земле». Для Родена не существовало «ничего именованного»: он формировал из глины, наперед «не зная, что выйдет, как червь, пролагающий себе путь в темноте с места на место… ведь творец не имеет права на предпочтение. Его работа должна быть проникнута равномерной покорностью». Но именно в громадных, широких руках скульптора-творца безымянный глиняный шар постепенно оживал, обретал форму, приходил в движение.

Что еще восхищало Рильке в Родене, так это его умение с помощью света придавать скульптурным телам динамику, наделять кипучей энергией. А вместе с «подчинением света началось другое великое завоевание, подарившее его вещам облик, своеобразное величие…. – покорение пространства». Роден любил экспериментировать с зажженной свечой, в неверном свете которой отражались точки пересечения света и тени. Однажды Роден продемонстрировал трюк со свечой в Лувре, перед студентами. Он пришел с группой учеников в Лувр вечером, перед самым закрытием, и поднес горящую свечу к Венере Милосской. Студенты следили за движением свечи, как очерчивал ее свет контур древнегреческой статуи, как мягко скользил он по поверхности, обнажая невидимые при дневном свете трещины и сколы, как начинало «шевелиться, просыпаться» тело высеченной в мраморе богини любви.

Через месяц Роден получил заказ на чей-то портрет, и часы превратились в минуты. Скульптор работал без выходных и почти полностью прекратил общение с Рильке. Поэт решил не тревожить мастера и все реже теперь наведывался в Мёдон. Ему было, чем заняться в Париже: бродя по залам Лувра от одного произведения Родена к другому, он воочию наблюдал путь становление великого мастера. Там, в Лувре, ему нежданно открылось, что, на его взгляд, Ника Самофракийская – настоящее «чудо», вся в движении, в то время как Венера Милосская слишком статична и инертна.

Ежедневно, с девяти утра до пяти вечера, Рильке посещал Национальную французскую библиотеку, в которой когда-то, будучи ребенком, Роден копировал работы известных художников. Рильке собирался пойти по его стопам, намереваясь до тех пор переписывать стихи Бодлера и Валери, пока их рифмы не войдут в его плоть и кровь. А еще он рисовал готические соборы – «вершины средневековой архитектуры, которые, было ему известно, Роден ценил чрезвычайно высоко.

Когда библиотека закрывалась, поэт возвращался в отель. Он шел, не торопясь, по набережной Сены, подолгу задерживался на острове Сите, любуясь закатным солнцем, садящимся между двух башен Собора Парижской Богоматери. На долю храма, возведенного в честь Девы Марии, выпало немало лишений: его разрушали, грабили, пытались стереть с лица земли, однако, несмотря ни на что, он выстоял, оставшись таким же девственно-чистым, непорочным и сильным, как и Та, чье имя он носил. Никакие невзгоды не смогли затмить его красоты, лишить неповторимости и притягательной силы. Вечером, когда воды Сены «подергивались шелковой пеленой», на улицах, словно звезды на небе, вспыхивали огни. Надвигалась ночь, но неугомонный люд продолжал наполнять вечерний воздух музыкой, шумом и благовониями. Лишь собор оставался торжественно тих и спокоен, предлагая истомившемуся путнику убежище и отдохновение. Как лес, как океан являлся он собой место, где затихал мир и останавливалось время.

Невозможно стоять перед храмом и не восхищаться кропотливой работой строителей и архитекторов. Рильке представлял, как изо дня в день, из года в год строители возвращались к работе, и храм все выше и выше устремлялся в небо. «Если бы у них иссякло вдохновение, соборы никогда не были бы построены», – размышлял Рильке, проникаясь благоговейным уважением к безвестным мастеровым, посвятившим жизни творчеству и созиданию.

Роденовское заклинание Travailler, toujours travailler противоречило воззрениям Рильке о сплаве искусства и жизни, которые он впитал в Ворпсведе, годами витая в облаках и нетерпеливо ожидая так и не посетившую его Музу. Пример Родена подтолкнул его к действию. Долой бесплодные ожидания: жизнь художника – это работа, работа без конца и без края. «Ведь только работа, – заключил Рильке, – дарует бессмертие».

* André Chénier – Андре Шенье, французский поэт, журналист и политический деятель XVIII века
** Vergers (фр.) – фруктовый сад
*** Maquis (фр.) – лесные заросли, дебри. В конце ХIХ века квартал бедных домов на севере Монмартра назывался Maquis («МакИ») Там жили бедные люди, начинающие художники, актеры. Квартал «Маки» долгое время оставался в городской мифологии Парижа как потерянный рай бедных, но счастливых людей.
**** Общежитие Бато-Лавуар – общежитие на Монмартре, открытое в здании бывшей фабрики пианино. Свое прозвище, «плавучая прачечная», или «корабль-прачечная», получило из-за внешнего сходства со старыми баржами, на которых прачки стирали белье. В начале XX стало пристанищем для многих известных художников, в том числе Пикассо и Модильяни.
***** В июне 1902 года известный искусствовед Мутер предложил Рильке написать монографию о Родене. Предложение было с радостью принято.
****** Creation (фр.) – творение, модель
******* Schöpfung (нем.) – творение, создание
******** Maitre (фр.) – учитель, мастер
********* Отрывок из стихотворения дан в переводе А. Прокопьева
********** Voilà (фр.) – вот, здесь, так

Также в тексте приводятся цитаты из рассказов Райнера Марии Рильке Огюст Роден в переводе В. Микушевича и Лу Андреас-Саломе в переводе И. Рожанского.

Перевод: Raccoon
Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ