В поисках лучшего определения научной фантастики

Фото: фрагмент настенной живописи «Horizons», художник Роберт Мак-Колл

Энн и Джефф Вандермеер об истории и будущем жанра

Данный текст является частью предисловия к The Big Book of Science Fiction [«Большая книга научной фантастики»]

Мэри Шелли, Жюль Верн и Герберт Уэллс. Всех троих можно считать отправными точками или исходными пунктами научной фантастики, потому что они не отдалены во времени настолько, чтобы их непосредственное влияние казалось неосязаемым или слабым, они все еще известны в наши дни, а еще потому, что проблемами, которые их занимали, даже сегодня пропитано то, что мы называем «жанром» научной фантастики.

Мы сомневаемся относительно неясного и необъяснимого слова «влияние», потому что влияние появляется и исчезает, и снова появляется, подкрадывается и пользуется множеством таинственных путей. Оно может выражаться в такой простой, но все же глубокой форме, когда читаешь текст в детстве и забываешь его, а потом, спустя годы, он всплывает из подсознания, или он может стать явной и всепоглощающей страстью. В лучшем случае мы можем только сказать, что не может повлиять то, что еще не написано или, в некоторых случаях, еще не переведено. Или что влияние может произойти не тогда, когда книга издана, а когда писатель входит в массовое воображение – например, как Уэллс благодаря печально известной радиопередаче Орсона Уэллса по роману Война миров (1938) [слушатели радиоспектакля приняли передачу за новостную трансляцию и поверили во вторжение инопланетян, что вызвало панику среди населения – прим. ред.], или, если немного подурачиться, Мэри Шелли благодаря фильму «Молодой Франкенштейн» (1974).

По этой причине даже более широкие заявления о том, что оказало влияние на научную фантастику, подобно утверждению писателя и редактора Лестера Дель Рея, что месопотамский Эпос о Гильгамеше – это самая ранняя письменная научно-фантастическая история, – кажутся «захватническими», неуместными и похожими на уловки для подтверждения правомерности, более полезные в качестве «информации» о состоянии научной фантастики в 1940-х и 1950-х годах в Северной Америке.

Но мы упомянули нашу тройку, потому что они представляют различные направления научной фантастики. Самая ранняя из этих писателей, Мэри Шелли, и ее Франкенштейн (1818), ознаменовала начало современной восприимчивости к двойственности использования технологии и науки, поженив спекулятивное с ужасным, что, в определенном смысле, очень рано нашло свое отражение в научной фантастике. Троп «сумасшедшего ученого» часто встречается на страницах научно-фантастической «макулатуры», даже сегодня в своих современных эквивалентах. Шелли также важная фигура для феминистской НФ.

Что касается Жюля Верна, то он осваивал направления, связанные с исследованием, наряду с более оптимистичными и внушающими надежду направлениями. Несмотря на то, что Верн любил создавать схемы и определенные детали для своих изобретений – например, подводной лодки в Двадцать тысяч лье под водой (1870) – он был очень позитивным человеком, который использовал свои таланты на службе научного романтизма, а не «жесткой научной фантастики».

Сочинения Герберта Уэллса при его жизни тоже определялись как «научный романтизм», но его творчество существовало где-то между этими двумя центрами. Его наиболее полезная черта как крестного отца современной научной фантастики заключается в глубине детализации его произведений. Поскольку его взгляд на мир существовал на пересечении социологии, политики и технологии, Уэллс сумел создать для своих сочинений сложный геополитический и социальный контекст – более того, когда он оставил научную фантастику, следующие романы Уэллса были соцреалистичными, повествующими, помимо всего прочего, о социальной несправедливости. Он смог измерить и полностью реализовать в своих сочинениях экстраполяции касательно будущего и исследовать несправедливости современной индустриализации.

Желание напрямую отреагировать на то, как индустриализация повлияла на наши жизни, возникло в научной фантастике очень рано – например, в заводской истории-предостережении Карла Ганса Штробля «The Triumph of Mechanics» [«Триумф техники»] (1907) и даже в игривых утопических предвидениях Пауля Шеербарта, в которых часто выражалось несогласие с плохими элементами «модернизации» (за свой оптимизм Шеербарт погиб на I Мировой войне, тогда как «наградой» Штроблю стало его увлечение фашизмом и вступление в нацистскую партию – в какой-то степени своего рода отречение от взглядов, выраженных в «The Triumph…»).

Социальные и политические проблемы тоже выглядывают из научной фантастики с самого начала, и не только из произведений Уэллса. Рокхейа Шекхават Хоссейн написала «Sultana’s Dream» [«Сон Султаны»] (1905) – сильное феминистское утопическое предвидение. «The Comet» [«Комета»] (1920) Уильям Дюбуа – это не просто история о надвигающейся научно-фантастической катастрофе, но также начало разговора об отношениях между расами и прото-афрофутуристическая история. Ранее не переводившийся рассказ Ефима Зозули «Гибель Главного города» (1918) предвещает бесчинства, творимые коммунистами в Советском Союзе, и делает акцент на основных нелепостях определенных идеологических позиций. (Наверное, это показательно, что эти ранние примеры пришли не из американской традиции НФ-«макулатуры».)

Подобная разнородность также предполагает простое, но все же эффективное определение научной фантастики: она описывает будущее, в стилизованной или реалистичной манере. Не существует других определительных барьеров, чтобы идентифицировать научную фантастику, если только вы не намерены защищать какую-то определенную территорию. Научная фантастика живет в будущем, независимо от того, существует ли это будущее через десять секунд от настоящего момента, или герой какой-нибудь истории через много столетий строит машину времени, чтобы вернуться в прошлое. Мы имеем дело с научной фантастикой, если будущее фантасмагорическое и сюрреалистичное или подкрепляется винтиками и научным жаргоном «жесткой научной фантастики». История также является научно-фантастической, если рассматриваемая история на самом деле является экстраполяцией на тему будущего или использует будущее, чтобы высказать мнение о прошлом или настоящем.

Подобное восприятие научной фантастики позволяет отделить собственно содержание или «переживание», описываемое научной фантастикой, от превращения этого жанра в рыночный товар. Это не дает преобладающему образу действий, который появился вместе с «макулатурой», привилегии относительно других форм. Далее следует отметить, что это определение исключает или обходит стороной идею «борьбы за территорию» между жанром и массовыми тенденциями, между коммерческим и литературным, и не признает (странный невежественный снобизм) трайбализма, который встречается по одну сторону этого барьера, и фальшивый снобизм (ироническим образом основанный на невежестве), который иногда проявляется по другую его сторону.

Прекрасный редактор Юдит Меррил в приступе отчаяния написала в седьмом ежегодном издании «The Year’s Best S-F» [«Лучшая НФ года»] (1963):

«Но это не научная фантастика…!» Даже мои лучшие друзья (инвертируя парафразу) продолжают говорить мне: Это не научная фантастика! Иногда они имеют в виду, что это не может быть НФ, потому что это хорошая вещь. Иногда это не может быть, потому что не про космические корабли или машины времени. (Религия, или политика, или психология не являются научной фантастикой – не так ли?) Иногда (потому что некоторые мои лучшие друзья – фанаты НФ) они имеют в виду, что это не настоящая научная фантастика – просто фэнтези, или сатира, или что-то в этом роде. Учитывая все обстоятельства, я думаю, что я очень терпеливый человек. Мне, как правило, удается объяснить еще раз, просто немного утомленно, что означает «НФ» в заглавии этой книги, и что такое научная фантастика, и почему одно содержит другое, не будучи сдерживаемым им. Но мое терпение на пределе, когда это восклицание означает: «Ты ведь не собираешься это использовать? Это не научная фантастика!» – и адресовано первоклассному тексту.

Стоять по обе стороны этих дебатов губительное занятие, несущее вред изучению и воспеванию научной фантастики; это только уводит в сторону дискуссию или анализ, который скатывается к «НФ/ не НФ» или, по сути, к «ценное/не ценное». И, обращаясь к широкой группе читателей, которых утомляют антологии, предваренные серией замечаний с «внутренней информацией», мы надеемся, что наше определение облегчит ваше тяжкое бремя при чтении этих слов.

Перевод: zverek_alyona
Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ