Когда русская литература становится шведской

Автор: Магнус Юнггрен (Magnus Ljunggren), профессор русской литературы в Гетеборгском Университете

Прошедшее время лучше всего подходит для облачения русской литературы в шведский язык. Тщательное изучение пяти переводов Мертвых душ Гоголя указывает на эволюцию – от откровенного злоупотребления до почтительной и профессиональной обработки исходного текста.

У Швеции всегда были особые отношения с Россией. В значительной степени мы руководствуемся стереотипами, когда смотрим на восток. Можно задаться вопросом: как же перевод художественной литературы с русского сумел оставить след в нашем воображении? Не так давно славист Нильс Хокансон (Nils Håkanson) в своей диссертации «Окно на восток. Русская художественная литература в переводе на шведский язык в 1797-2010 гг. на примере шведского восприятия Николая Гоголя» взялся ответить на этот вопрос. Он захотел описать и с научной точки зрения обосновать фазы в манере шведской передачи русской литературы на протяжении более 200 лет.

Наше мнение о соседе долгое время определялось страхом и тревогой. Мы представляли Россию, с одной стороны, примитивной и варварской, а с другой – девственной, неиспорченной. Одно было парадоксально связано с другим. Переводчики могли выбирать: приноравливаться к структуре исходного языка или придерживаться стиля языка целевого. Хокансон захотел выяснить, как соблюдался этот баланс на протяжении веков, и конкретизировал цель, выбрав в качестве примера Николая Гоголя и его роман Мертвые души .

Здесь выделяют когнитивный подход, согласно которому литература – это носитель знаний, и универсалистский подход, уделяющий особое внимание эстетической и художественной ценности книг. Зачастую в давние времена когнитивный вариант означал концентрацию на изображении угнетения и страданий, что лишь подтверждало наш пессимизм. Однако когнитивный подход и стратегии перевода вместе могут, несомненно, привести нас к более глубокому пониманию и знакомству с самобытной культурой.

Все началось с прозаического произведения Николая Карамзина в 1797 году. В период до 1863 года появилось несколько сотен русских текстов на шведском – в форме книг или, чаще, в газетах и журналах. Инициатива эта исходила в первую очередь от Великого княжества Финляндского с его близостью к русской культуре. В 19 веке русские тексты часто переводились на шведский через другие языки. Странно, что переводы внезапно приостановились в середине века и не выполнялись в течение 25 лет, до 1868 года. Так, в Швеции царило молчание, когда русская литература переживала свои лучшие времена. Затем что-то случилось, и мы начали проявлять интерес к Тургеневу.

А потом, в 1880-е годы, произошел настоящий взрыв помешательства на русской литературе. С 1885 по 1889 годы были изданы 64 русские книги. Широко были представлены Толстой и Достоевский, Братья Карамазовы публиковались по частям в газете Dagens Nyheter. Некоторое время русский язык был среди основных языков для перевода, опережая английский, французский и немецкий. Теперь Швеция, наконец, созрела для восприятия могучего русского социального романа. Здесь Хокансон упоминает Свена-Улофа Сталфельта (Sven-Olov Stalfelt), который в 1961 году защитил диссертацию о русском десятилетии в Швеции, фокусируясь на Достоевском. Именно Сталфельт ввел выражение «великая русская страсть».

Интерес к наиболее радикальным явлениям в русской литературе постоянно обострялся. С одной стороны, издатели могли преуспеть, печатая книги о страданиях общества; с другой стороны, появлялось пространство для мятежного идеализма. Наши юные писатели 1880-х годов преклонялись перед русским радикализмом – в их случае это был в высшей степени когнитивный подход с акцентом на русской самобытности и тенденции к социальной реорганизации. «Страну варваров» перестали демонизировать и даже иногда – в революционном рвении – называли образцовой и перспективной.

На рубеже веков в шведские газеты и журналы просачивались разнообразные повседневные юморески и короткие рассказы Антона Чехова, что хорошо задокументировал библиограф Ганс Окерстрем (Hans Åkerström). Большой прорыв совершили переведенные произведения Максима Горького. В то время у нас было не так много переводчиков. Как правило, это были женщины: Вальбург Хедберг (Walborg Hedberg), Эллен Вестер (Ellen Wester) и Эллен Риделиус (Ellen Rydelius). Последняя помогла дополнить Достоевского на шведском. Двое ведущих переводчиков-мужчин, Зигурд Агрелль (Sigurd Agrell) в Лунде и Ельмар Даль (Hjalmar Dahl) в Гельсингфорсе, основательно переосмысливали Анну Каренину и Войну и мир Толстого.

Вскоре революционные волнения потрясли Россию. Шведские издательства слегка отстранились, но уже в 1930-е годы издатели левого толка начали выпускать новую советскую литературу. Большинство же дало дорогу нескольким значительным работам, которые одновременно стали объединяющим центром для эмигрантов. На время классика 19 века отошла на второй план. Отношение шведов к Советскому Союзу было по меньшей мере неоднозначным. Консерваторы опасались новой эры русского варварства, а левые искали вдохновения на этой большой земле, будь то для шведских социалистических реформ или для настоящей революции. После того, как Красная Армия одержала победу во Второй мировой войне, государство Сталина смогло насладиться краткой, сегодня почти невообразимой благосклонностью Швеции в 1945-1947 годах.

С началом Холодной войны переводов советской литературы, естественно, стало меньше, но выпуск старой литературы возрос. Это произошло во многом благодаря Нильсу Оке Нильссону (Nils Åke Nilsson) и его знаменитой классической серии. Появились новые переводчики, такие как Аста Викман (Asta Wickman), которая последовательно и с большой компетентностью занималась Чеховым.

Хокансон заметил, однако, что Нильссон выпустил несколько неотредактированных, недоделанных, иногда прямо-таки паршивых переводов в своей серии классики. Тут он попал в точку. Тем не менее, возникает вопрос: почему же его серия стала так чертовски популярна, несмотря даже на столь неадекватный перевод? Вероятно, ответ, который здесь никогда не формулировался, в том, что сила русского слова так велика, что способна затронуть нас даже в извращенном виде.

В 60-е годы наступила оттепель, принесшая в Швецию советских авторов, прозаиков и поэтов. 70-е и 80-е годы стали временем нового помешательства на России. Александр Солженицын создал «взрывоопасную» политическую литературу, которая в то же время была универсальной. Подход переводчиков был явно когнитивным, откровения о лживом и озверевшем обществе снова оказались в центре внимания. То же самое было почти сто лет назад. Но наше отношение к угнетению и страданиям, пишет Хокансон, на этот раз менее сенсационно. Мы ищем знания, но мы видим и эстетическую сторону – иначе, чем прежде.

В этот период мы, как и весь западный мир, обнаружили, наконец, великолепный русский модернизм в различных его проявлениях. Новое поколение переводчиков выросло в оживленных славистских институтах под руководством Ганса Бьоркегрена (Hans Björkegren). То, что делали эти переводчики, характеризуется обширным знанием и языка, и общества, иным уровнем профессионализма, нежели раньше. Более того, появились, наконец, квалифицированные переводчики русской поэзии.

Новые переводы включали в себя всегда актуальные произведения Достоевского: переиздание его менее известных работ продолжается до сих пор и не проявляет признаков ослабления. Гоголь, Чехов и Толстой также переводились на современный шведский язык, а вот Тургенев и Горький остались в стороне. Мастер и Маргарита Михаила Булгакова, вскоре появившись в блестящем переводе Ларса Эрика Блумквиста (Lars Erik Blomqvist), стала культовым романом в Швеции и выдержала 15 переизданий. Постсоветская литература не получила такого распространения и не вызвала подобного резонанса, она поступала по каплям. Большую ее часть составляли детективы и научная фантастика.

На этом Хокансон переходит к шведскому восприятию Николая Гоголя. Первый его перевод появился в Швеции в середине 19 века. Больше всего Гоголя переводили во время двух крупных помешательств на русской литературе, а также сразу после Второй мировой войны. До 1945 года он был известен в основном как автор Ревизора , которого бесчисленное количество раз ставили на шведской сцене. После войны появились Петербургские повести и Мертвые души . Когда мы были наиболее благосклонны к России, Гоголь виделся великолепным реалистом и разрушительным разоблачителем.

Положение постепенно изменилось ко второй половине 20 века. Западная философия чтения – которая вообще-то русская, так как исходит от формалиста Бориса Эйхенбаума – разбилась о суровую советскую броню. Гоголя воспринимали теперь как новоиспеченного абсурдиста, мастера утонченного языка и, к тому же, измученного человека, который опускается в отчаянной борьбе с самим собой. Наш подход к русской культуре переключился с когнитивного на универсалистский.

Хокансон убежден, что именно переводчики Гоголя должны были уделить всеобъемлющее внимание мимико-артикуляционному характеру языка. Что делали переводчики Мертвых душ с извилистыми гоголевскими предложениями и словами-связками? Чтобы выяснить это, Хокансон анализирует пять переводов книги на шведский язык, сделанных в течение ста лет. Он начинает с перевода финно-шведки Ольги Аспелин (Olga Aspelin) в 1895 году, продолжает переводом Эрика Густава Норденстрема (Erik Gustaf Nordenström) в 1910, затем следует разрыв во времени до перевода Серен Ридстрем (Sören Rydström) в 1948 и, наконец, в связи со вторым помешательством на России, работы Керстин Улофссон (Kerstin Olofsson) в 1984 и Стаффана Скотта (Staffan Skott) в 1989.

Аспелин можно пропустить, она ориентировалась на действие и старалась облегчить понимание текста, что обернулось абсолютной катастрофой. Норденстрем столкнулся с другой проблемой. Он отдалился от реалистичности, слишком увлекся, вышел за рамки собственных словесных форм. Ридстрем был издателем и, мягко говоря, благоволил Советам. Он частично повторил Норденстрема, но ориентировался в первую очередь на реалистичность. Гоголевский гротеск вдруг превратился в газетную прозу. Улофссон и Скотт сломали эту несчастную традицию. Здесь предложения сохранили свою длину, слова-связки остались на своих местах, ничего не было вычеркнуто или прибавлено. Особенно Скотту удалось сделать текст легко читаемым и современным. Это развитие, отслеженное Хокансоном, показывает, как переводы с русского эволюционировали на протяжении века, как переводчики становились более профессиональными, как они учились уважать исходный текст и культуру и преподносить их в удобоваримом виде на шведском языке.

Вывод заключается в том, что универсалистские взгляды становятся все более и более распространенными. Наше восприятие России определяет наше отношение к русской художественной литературе, и литература вновь возникает в сознании при мысли о нашем большом соседе. Мы приблизились к нему благодаря искусству слова, уменьшили предрассудки и фобии и научились больше, чем когда-либо, понимать это художественное выражение. У нас появились переводчики, которые – наконец-то! – полностью освоили свою профессию и справедливо отнеслись к оригиналам. Все началось с дурно и анонимно переведенного текста Карамзина и окончилось в высшей степени прекрасной работой Стаффана Скотта, наряду с работами Бенгта Самуэльсона (Bengt Samuelson) и Кайсы Оберг Линдстен (Kajsa Öberg Lindsten).

Все это вместе образует довольно-таки поучительную историю. Перспектива, возможно, слишком прямолинейная, но все же. Нильс Хокансон приоткрыл завесу над тем, что не замечалось раньше. В некотором смысле, он провел новаторскую работу.

Перевод: mariepoulain
Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ