Персонаж романа Дорис Лессинг – это я?

Я пишу не третий том моей автобиографии, ибо он может задеть чувства ранимых людей. Что вовсе не означает, что я романизировала автобиографию. На самом деле, здесь нет параллелей с реальными людьми, за исключением одного, весьма незначительного, персонажа. (Дорис Лессинг "Великие мечты").
Дорис Лессинг

Не могу забыть об этом абзаце. Такое чувство, что заглядываешь в бездонный колодец и задерживаешь дыхание, прежде чем услышать далекий всплеск монетки, брошенной вниз. Это осмотрительный дар доброты. Абзац похож на лабиринт: не задеть «ранимых» людей. Они должны быть настоящими, они должны быть живы, или зачем вообще беспокоиться по этому поводу? Итак, мы знаем, что перед нами не совсем художественная литература. Это не должно удивлять нас: Дорис часто использовала настоящих людей и реальные события, не чувствуя необходимости предупреждать об этом читателя. Даже не особо ранимые люди могут иметь причины для тревоги, так как никто не упомянут, но кто угодно может подразумеваться. Дорис защищает определенных людей, тем не менее предостерегая их, и предупреждает других, реально существующих людей, что они могут быть вовлечены. Может ли быть более простой способ предостеречь конкретных людей и встревожить множество невинных, чем эти три предложения?

О ком и о чем вообще идет речь? Это щекотливый вопрос. Она защищает неких (реально существующих) людей, не включая их в роман. Но утверждая, что это не автобиография, она говорит нам, что что-то случилось. (Что именно? О чем она говорит? Секс, политика, ее версия мифологизированной правды?) Только после смерти участников событий об этом можно будет написать. Вот в чем смысл ее слов. Что-то случилось или кто-то сделал что-то – и те из нас, кто ни при чем, так и не узнают, что же произошло. Но обвинение не растворилось в воздухе. А значимость сокрытой здесь «правды» нельзя ни узнать, ни проверить, ни подвергнуть сомнению.

Не могу удержаться и не сравнить эти слова писательницы из книги «Великие мечты» с письмом, которое я обнаружила у себя на столе тем утром. В письме меня яростно обвиняли в эмоциональном шантаже, потому что я поинтересовалась, нравлюсь ли я ей, и хочет ли она видеть меня в своем доме. Но что поделаешь? Если сердце ваше охватывают страх и одиночество, сможете ли вы прожить всю жизнь, не получив ответа на свой вопрос и делая вид, что это все ничего не значит? И могут ли обе стороны, во взаимной слепоте, знать об этом вопросе, но никогда не говорить о нем? Очевидно, это возможно. Вот что самое странное в словах Лессинг. Они направлены на конкретного человека. Но щупальца тревоги добираются до всех. Когда ребенку говорят встать перед всем классом и обвиняют его в том, чего он не делал, фонтан вины внезапно бьет из переполненной скороварки – облегчение, ужас, – и, виновны вы или нет (а иногда я была), пена злобы поднимается из потаенного местечка внутри вас. Так как местечко это бездонно, многие эмоции остаются, но взрыв этот приносит облегчение и по-настоящему виноватым, и тем, кто стал жертвой длинных щупалец тревоги. Кто сделал это?

На ум приходит суфийская притча, которую часто использовала Дорис. Была похищена миска с рисом, и возможные виновники выстроились в ряд. «Увидим, кто украл рис». Наступила тишина, а затем мулла указал на преступника. «Это был ты». «Но, Учитель, как вы узнали?» «Только ты прикоснулся к своей бороде, чтобы проверить, не осталось ли там зерен риса». Не слишком убедительная история. Она не состоятельная без всех компонентов: риса, вора, бород, мудрого муллы. Опытный вор не стал бы трогать свою бороду. Это история-загадка: не пропусти подсказку. Но жертвы тревожных щупалец также прикоснутся к своей бороде. Несправедливость – неотъемлемая часть притчи. Кто-то украл рис, кто-то был голоден, у всех были бороды. Можно было придумать что-нибудь получше. Слова Дорис означают: я расскажу всему свету, кто же виновен, но не раньше, чем виновные умрут и не смогут возразить. А еще здесь присутствует тот самый «незначительный» персонаж. Почему? Почему этот незначительный человек будет упомянут? Нам придется прочёсывать в его поисках страницы? Хуже ли быть незначительным, чем важным, если последнего защищает тишина?

Уверена, что должно быть устройство из скрепок и резинок, выжимающее смысл из любой прозы. Предполагается, что оно существует, некоторые называют его мозгом, я – сознанием, но оно зачастую уводит нас в неправильную сторону. Чем больше я читаю эти строки, тем меньше я вижу в них смысла и тем больше мое устройство для распутывания слов их наоборот запутывает. Я пытаюсь еще раз. Читаю быстро, читаю поверхностно, читаю внимательно, не читаю вовсе и кладу книгу под подушку – результата нет. Закрываю книгу, думаю о чем-то другом, надеюсь на спокойный сон, все сгодится.
Все чаще и чаще я слышу жалобы Алисы с ее товарищами по снам и зеркальным отражениям: Хампти-Дампти, Красная Королева, Чеширский кот. Весь этот кошачий концерт извлекает смысл до последней капли из слов, которые читатели заставили их произносить. Они говорят загадками, которые щедро предоставляет им новый язык. Их легко отвлекает этимология слов, рифмы, отсутствие точности в языке, в котором Алиса когда-то была так уверена. Алиса, конечно же, где-то еще, в Стране Чудес или Зазеркалье, и она и все остальные объясняют, что она имеет в виду, с помощью слов, которыми она пользовалась всю свою жизнь, слов, на которые люди реагировали так, как будто с ними не было никаких проблем. Если бы замечание Дорис Лессинг было персонажем в книге об Алисе, то у него были бы те же самые трудности, которые возникают там у других с языком, а у Белой Королевы – с заколками. Свита Алисы появляется снова и снова, чтобы рассказать нам, что некоторые вещи не имеют смысла, или, по крайней мере, имеют смысл лишь для рассказчика. Боюсь, что нам придется смириться с этим.

Слова Дорис в «Величайших мечтах» – это больше, чем просто фокус метапрозы, как, например, предисловие Джона Рэя к набоковской «Лолите», взгляд со стороны на безумного и отталкивающего Гумберта Гумберта, утверждающий, что совершенно нормально расслабиться и понаблюдать за извращениями других. Но это Дорис Лессинг, не игривая, не развлекающая писательница, знающая, как будет принята ее книга, инструктирующая читателей, как им следует воспринимать то, что она написала на следующих страницах об атмосфере и событиях середины 20 века, но предостерегающая: «Некоторые события, описанные как произошедшие в конце 70-х – начале 80-х, на самом деле случились на десятилетие позже». Таким образом книга – «Величайшие мечты» – является выдуманной, хотя по крайней мере один из персонажей, при условии, что он прочтет ее, может узнать себя: это не слишком сложно, даже если автор изменила цвет волос и переобула из туфель на высоких каблуках в кроссовки. Но книга также отражает реальность в том, что касается сроков. Нет ничего страшного, если события, произошедшие в мае 1962, перенесутся в 1982-й. Дорис не снисходит до объяснений. У 80-х были свои достоинства и недостатки, но для Дорис, не желающей ранить чьи-то чувства или желающей использовать эти события, «роман» означает реорганизацию времени. У каждого десятилетия есть свой привкус и оттенок. Каким-то образом она выдает свою книгу за roman-a-clef*, или придает солидности тем персонажам, которых мы представляли призрачными и безымянными созданиями не из плоти и крови. Нет, это не третий том ее автобиографии, хотя никто, вроде, и не утверждал обратного. Это и не исторический роман, так, события, помещенные десятилетием раньше или десятилетием позже, превращаются в пузырьки, которые плавают и, лопаясь, не причиняют никому вреда. У них нет места в реальности или в "реальности Дорис", зависит от того, куда вы попадете. Чем больше я читаю примечание автора, тем больше оно удивляет меня своей тривиальностью, словно сладости, ведущие к домику ведьмы, которая ест детей на ужин: да, ведьмы бывают голодны, но они пользуются окольными путями.

С романами можно делать все, что душеньке угодно. Для этого их и пишут. Кому бы в голову пришло диктовать Мелвиллу, как писать " Моби Дика"? Но примечания авторов – совсем другое, серьезное дело. Я представляю себе этих ранимых людей, о которых оно говорит, примерно моего возраста, тех из нас, кто, без сомнения, сидел за ее столом в середине 60-х, читающих примечание автора, а затем и саму книгу. "Уф, это все-таки не обо мне". "Да нет же, платье было черным, как беззвездная ночь, а она выкрасила его в дурацкий зеленый цвет". "Так вот что она думала обо мне?" "Рад, что я не из тех ранимых, кого в этой книге нет". "Вот черт! Этот незначительный персонаж – я. Я – незначительный персонаж". Это не трубка. Неясно даже, является ли автор примечания и автор книги одним и тем же человеком. Но кто-то должен быть ответственным за предмет, который я держу в руке. И здесь мы с Алисой отправляемся на поиски сада с чайной поблизости: нас уверили, что где-то происходит чаепитие, и мы просто прилегли отдохнуть.

И сама Дорис, которая написала и книгу, и примечание, что насчет нее? В тех двух кратких абзацах – букет нюансов. Например, угроза, исходящая от той, кто знает силу слова, слова, которое она может произнести или оставить при себе, слова, которое может ранить, причинить боль. Осторожно, знай свое место, или мир – по крайней мере, жизни многих людей, – поглотит пламя. Но есть здесь и доброта: зная о боли, которую она может причинить, она отказалась писать третий том автобиографии. Но доброта эта идет рука об руку с напоминанием и предостережением тем "ранимым", что она имеет такую власть над ними. В конце концов, самый простой способ не ранить людей – это не распространять слова, которые ты мог бы написать, если бы захотел, но не стал. А может быть, это всего лишь способ извиниться перед теми, кто действительно ждал третий том ее автобиографии. Она объясняет, почему не будет писать его. Или объясняется с теми, кто знал ее 50 лет или около того, кто сидел за столом, слушал сплетни и наслаждался этим. С теми, кто может точно сказать, кто из ее друзей каким персонажем стал, хоть они и изменились в угоду роману. В Дорис ничто не было однозначным, как в писательнице или сплетнице. Это не слишком отличает ее от других писателей, которые используют людей и события в своих произведениях.

Я помню некоторых ранимых людей из 60-х, сидевших за столом Дорис, друзей Питера и моих. Другие ранимые были далеко. Некоторых я знаю до сих пор. Некоторые из них ранимы до сих пор. Некоторые – это я и Питер. Дорис знала, что писатели, одни более других, ничего не утаивают: они берут чуть-чуть от нее, меняют у него цвет глаз, превращают женщину в мужчину.