Когда Сервантес был схвачен пиратами

Автор: Фиона Макдоналд

Испанский писатель Мигель де Сервантес, автор “Дон Кихота”, был заключенным в Алжире пять лет. Приближаясь к четырехсотлетию со дня его смерти, Фиона Макдоналд – ученый, которая и сама была заложником, – обнаруживает, как травма сформировала его величайшие работы.

Они узнали его по ребру. «Когда я увидел это ребро, я подумал: наконец-то мы нашли его!» – сообщил NRP судмедэксперт Франциско Экстеберриа. Он заметил буквы MC на фрагменте гроба, ребро и левую руку, поврежденные в битве при Лепанто.

Это было в 2015-м году. Глубоко в подпочве монастырских земель XVII века, работая тихо, чтобы не потревожить двенадцать монахинь, которые жили в монастыре, команда археологов и судебных антропологов обнаружила останки по крайне мере пятнадцати людей, прежде чем наткнулась на разломанный гроб.

«Вся команда в молчании стояла под землей, изучая то, что мы нашли – и мы все знали, что это». Даже прежде чем Экстеберриа получил результаты анализа ДНК, он был уверен. В крипте под мадридским монастырем Тринитариас-Дескальсас лежал скелет великого испанского писателя Мигеля де Сервантеса.

В 1575 году, после сражения в военной компании против турок в Средиземноморье, испанец был пленен берберскими пиратами и увезен в Алжир. Там его держали как раба пять лет. Когда он был освобожден с помощью выкупа, данного монахами-тринитариями монастыря, под которым Сервантес впоследствии был похоронен, то стал человеком, написавшим один из величайших романов в истории.

«Его пятилетнее заключение в Алжире оставило несмываемый отпечаток на его прозе, – говорит BBC Culture Мария Антония Гарсес, специалист по Сервантесу. – Начиная с первых работ, написанных после его освобождения, например, пьесы “Жизнь в Алжире” (1581-1583) и романа “Галатея” (1585), и заканчивая посмертно опубликованной книгой “Странствия Персилеса и Сигизмунды” (1617), история этого травматического опыта неизменно говорит через его творчество.

Спасительная литература

Гарсес, профессор испанского в Корнелльском университете, понимает травму заключения. С декабря 1982 по июль 1983 ее удерживали в заложниках партизаны Колумбии. «Я всегда интенсивно читала и находила утешение в литературе, – говорит она. – Думаю, я выжила в заключении благодаря некоторым книгам, которые мои тюремщики приносили мне по моей просьбе, включая старый испанский перевод полного собрания сочинений Оскара Уайлда… Когда у меня было нечего читать, я изучала испанский словарь от корки до корки. Волшебство слов всегда очаровывало меня».

Она также читала Сервантеса, которого упоминает как человека, помогшего ей выжить в последующие годы. После освобождения Гарсес начала изучать его работы. «Я стала ученым после того, как получила новую жизнь после освобождения, – делится она. – Я уцелела спустя семь месяцев заключения, где я была заперта в маленькой камере без окон. Меня постоянно охраняли вооруженные тюремщики, мне часто угрожали смертью. Моя любовь к литературе сохранила меня живой, и я хотела сделать что-то значимое в оставшееся мне время… Я сделала это, став ученым и изучая Сервантеса».

Выпущенная в 2005-м году книга Гарсес “Сервантес в Алжире: рассказ пленника” рассматривает идею, что выжившие после травмирующих событий чувствуют побуждение повторить свои истории. Она описывает, как Сервантес рассказывал и пересказывал свое собственное мнение о порабощении: в пьесах, поэзии и новеллах, включая “Английскую испанку” и “Великодушного поклонника”, так же как и в том, что Гарсес называет «наиболее важным автобиографическим рассказом Сервантеса» – истории о заключении, поведанной в первой части “Дон Кихота”.

Повторять, чтобы выжить

Эта потребность повторения связывается с опытом других травмированных личностей. В работе “Поведение свидетеля или Превратности выслушивания”, которая основана на интервью с пережившими Холокост, профессор психиатрии Йельского университета Дори Лауб утверждает, что предмет травмы «живет в ее хватке и невольно подвергается непрерывным повторам и возобновлениям». Травмы выживших, аргументирует Лауб, «живут не с воспоминаниями о прошлом, но с событием, которое не может получить продолжения, не имеет конца, не закрывается, и поэтому настолько, насколько встревожены выжившие, продолжается в настоящем времени и является текущим во всех отношениях».

Пересказ это не только принуждение; это также способно помочь травмированным исцелиться. В интервью писатель Примо Леви, который выжил после концентрационного лагеря Освенцима, заявил: «Я рассказывал свою историю каждому, беспричинно, от директора завода до садовника… прямо как старый моряк» (прим. пер.: персонаж “Поэмы о старом моряке” С. Кольриджа, используется для обозначения человека, утомляющего своими рассказами). Согласно Гарсес, «Если рассказывать снова и снова, это может иметь терапевтический эффект; каждый раз, когда вы повторяете свою историю, вы что-то меняете, как замечал Фрейд. Думаю, в случае Сервантеса это привело к самоанализу и интересу к разработке идеи безумия. Две его великие работы рассказывают о безумцах: “Дон Кихот” и “Лиценциат Видриэра”».

Это могло вызвать интерес, которым был выделен “Дон Кихот” как первый по-настоящему современный европейский роман. «Я считаю, что явная заинтересованность Сервантеса в вопросе безумия выходит из пограничных ситуаций, которые он выносил как заключенный, из столкновения со смертью», – пишет Гарсес в книге “Сервантес в Алжире”. Его размышления о безумии «превращают его в первопроходца исследования психики за три столетия до Фрейда».

Гарсес замечает, что его фокусирование на заключении простирается на то, что она называет «образным заключением», таким как бред, охватывающий Дон Кихота, или безумие, которое заключает душевнобольного Видриэру. Через своих персонажей Сервантес снова и снова возвращается к тому периоду, когда он был рабом. «Это психическая травма, которая не была обработана, – говорит Гарсес. – Работы Сервантеса кажутся преследуемыми растревоженной травмой, одержимыми постоянными образами и снами, которые терзают выжившего».

Однако для Сервантеса повествование о своей травме выходит за пределы действительности. Испанский историк культуры Америко Кастро описал заключение автора как «самое трансцендентное событие в его духовной карьере»; для критика Хуана Батисты Авалле-Арсы это «стержень, который насильно подчиняет всю жизнь Сервантеса». Согласно испанскому поэту и романисту Хуану Гойтисоло, это был «вакуум – дыра, водоворот, вихрь – в центре великой литературной выдумки». Пять лет в Алжире, говорит Гойтисоло, были опытом, меняющим жизнь: «Сервантес разработал свое сложное и замечательное видение Испании во время своего заключения на территории Африки, в противовес к соперничающей модели, с которой он столкнулся».

Вероятно, порабощение писателя расширило не только его видение, но и рамки романа в целом. Для Гарсес “Дон Кихот” предупреждает «рождение новой эры путем слияния пограничных и культурно неоднозначных групп». Эти группы включают мусульман, обратившихся или насильно обращенных в христианство, мошенников, живущих своим умом, и ренегатов – «людей этой литературной вселенной». Это был прямой результат пленения Сервантеса. «Его опыт заключенного в рабских домах Алжира, его личные отношения с мусульманами и ренегатами, его столкновения с разными культурами и религиями в мультикультурном городе, который приветствовал корсаров любой части мира, предложил ему возможность рассмотрения этих вопросов с уникальной точки зрения.

Воображаемый образ

Гарсес верит, что травматический опыт Сервантеса «открыл для него двери творения». И, в свою очередь, травма Сервантеса, выраженная в его романах, пьесах и поэзии, помогла Гарсес пройти через наиболее сложный период ее жизни. Она написала “Сервантеса в Алжире” после смерти своего старшего сына.

«Наиболее важным ресурсом в этом горестном процессе восстановления… была моя работа над Сервантесом», – пишет она в предисловии к “Сервантесу в Алжире”. «Больше чем кто-нибудь или что-нибудь еще, Сервантес стал великим учителем, целителем, который помог мне повторно взять под стражу ‘el roto hilo de mi historia’ [разорванную нить моей жизни], как я прочитала в его произведениях и написала об этом».

«Выдающееся изобилие его творений, которое вращается в водовороте травмы, показало мне, что можно превратить травму в песню… Выявление истины невозможно усвоить, и эти вопиющие истории о ранении обращаются к нам в попытке выразить неописуемую реальность».

Если взглянуть с этой стороны, рассказывание истории действительно может спасти жизнь. Словами старого моряка Кольриджа, «С тех пор гнетет меня тоска/В неведомый мне час,/ Пока я вновь не расскажу/Мой сумрачный рассказ».

*перевод стихов Николая Гумилева