Непостижимый Томас Пинчон в качестве теолога Америки

В 1988 году выдающийся лютеранский ученый Роберт Дженсон опубликовал книгу под названием «Американский теолог», ссылаясь на авторитетного кальвинистского богослова XVIII века Джонатана Эдвардса . Дженсон не утверждал, что Эдвардс — величайший американский богослов, каким, вероятно, тот и был в реальности, скорее «что теология Эдвардса точно отвечает проблемам и возможностям специфически американского христианства и сформированной им нации, действуя с основательностью и хитроумным устремлением, присущими только величайшим мыслителям». Совершенно очевидно, что за десятилетия, прошедшие с тех пор, как была опубликована книга Дженсона, Америка стала совсем другой, и лучший теолог нашей Америки по профессии не является ни богословом, ни пастором. По моему мнению, выдающийся теолог Америки — романист Томас Пинчон .

Это может показаться странным заявлением, и не только потому, что Пинчон — писатель. Нет никаких свидетельств приверженности Пинчона к христианству или каким-либо другим религиям (однако, не исключено, что его водили в церковь в детстве). И все же его предки были верующими. Один из его родоначальников, живший на североамериканском континенте, Уильям Пинчон, основатель Спрингфилда, штат Массачусетс, был теологом, причем противоречивым. Его книга «Достойная цена нашего искупления» 1650 года, неистовое отречение от кальвинизма, была сожжена на Бостон-Коммон, а затем запрещена (по словам некоторых историков, став первой запрещенной книгой в Америке). Уильям избежал скандала, вернувшись в родную Англию, но оставил после себя сына Джона, который и основал династию. Пинчоны стали известны по всей Новой Англии и даже попали в «Дом о семи фронтонах»  Готорна .

К моменту рождения Томаса Пинчона в Лонг-Айленде в 1937 году, его семья была полностью секуляризована. В романах Пинчона (с 1963 года он опубликовал восемь из них), как видно, преобладают проблемы мирской жизни конца XX века: политическая власть и зачастую секретные технологии, ее поддерживающие; сильные и слабые стороны контркультурного сопротивления такой власти; великие притязания науки и сохраняющееся подозрение, что данные притязания могут быть не совсем оправданы. Более того, он постоянно противопоставляет трагическое комичному и даже фарсовому, отчего может проскальзывать и быть заметным отрицание какого-либо морально или духовно вдумчивого замысла. Тем не менее, во всех его романах присутствует нечто большее, чем просто след анцестральных теологических проблем. Вне зависимости от его религиозных убеждений или отсутствия веры, теологические элементы занимают львиную долю в его воображении, и на протяжении долгой карьеры они приобрели характерную форму, достойную нашего пристального внимания, прежде всего потому, что эти элементы так ощутимо затрагивают современную культуру Америки: культуру, которая хочет, чтобы ее считали духовной, но никак не религиозной, которая использует историю как оружие, но никак не признает ее наследие, которая поклоняется собственным технологиям, одновременно оплакивая их тираническую власть.

ОБСУЖДАЕМЫЕ В СТАТЬЕ КНИГИ ТОМАСА ПИНЧОНА

V. (1963)

Выкрикивается лот 49 (1966)

Радуга тяготения (1973)

Неторопливый ученик (сборник ранних рассказов) (1984) ( Slow Learner (early stories) )

Винляндия (1990)

Mason & Dixon (1997)

Against the Day (2006)

Внутренний порок (2009)

Край навылет (2013)

Сеанс Ратенау

Наиболее отличительным элементом изложения Пинчоном позднего модерна, который и делает его таким актуальным, является объединение теологической и технологической рефлексии. Его романы предполагают, что грамотное теологическое изложение поздней современности будет таким же технологическим, как ценное технологическое изложение — теологическим. То, что Пинчон стремится объединить эти два типично расходящихся аспекта, совершенно ясно показано в сцене из его самого известного романа «Радуга тяготения», действие которого происходит преимущественно во время Второй мировой войны. В ней изображается спиритический сеанс, на котором группа немцев из «корпоративных нацистов», производителей вооружений, пытается связаться с духом Вальтера Ратенау, министром иностранных дел Веймарского правительства до своего убийства реакционной террористической организацией «Консул» в 1922 году.

Существуют определенные причины, по которым эти люди захотели послушать Ратенау. Он был, как объясняет рассказчик Пинчона, «пророком и архитектором картелизованного государства. Из крохотного поначалу бюро Военного министерства в Берлине во время Первой мировой он координировал всю германскую экономику, контролировал поставки, квоты и цены, вторгался и сносил барьеры секретности и собственности, отделявшие одну фирму от другой: корпоративный Бисмарк, пред чьей властью ни один гроссбух не свят, ни одна сделка не тайна». Однако Ратенау не был просто обладателем огромной власти, он — «философ, прозревающий послевоенную Державу. Протекавшую войну он рассматривал как мировую революцию, из которой восстанет не Красный коммунизм, не безудержные Правые, но рациональная структура, где истинной, законной властью будет предпринимательство». Философ мира, в котором правительство подчинено коммерции, в котором титаны промышленности являются реальной силой, стоящей за троном: нечто среднее между  Гегелем и Генри Фордом .

Если интерес корпоративных нацистов к Ратенау легко объясним, то есть еще кое-что, что их интригует: «Тут чудится — если достанет паранойи — едва ли не сотрудничество: между обеими сторонами Стены, материей и духом. Что такое они [силы материального и духовного миров] знают, неведомое безвластным? Что за ужасная структура таится за фасадами многообразия и предприимчивости?». Весьма занимательный вопрос, над которым стоит поразмыслить.

Медиуму удается связаться с Ратенау, который говорит долго и дает четкие инструкции группе. К концу беседы он подытоживает свое обращение к ним особо мощным и провокационным образом:

Знаки эти реальны. Кроме того, они — симптомы процесса. Процесс следует той же форме, той же структуре. Чтобы его постичь, вы будете следовать знакам. Все разговоры о причине и следствии — мирская история, а мирская история — отвлекающая тактика. Вам, господа, это полезно, а нам здесь — уже нет. Если хотите истины — я понимаю, что это смелое допущение, — загляните в механику этих вопросов. Даже в самые сердцевины определенных молекул — это они, в конце концов, задают температуры, давления, мощности потока, стоимости, прибыли, силуэты башен...

Ратенау заканчивает двойным императивом: «Следует задать два вопроса. Первый: какова подлинная природа синтеза? И затем: какова подлинная природа контроля?». Без всякого преувеличения, теология романа Пинчона (как и часть теологии, соответствующей эпохе антропоцена) сводится к развернутому комментарию к этому отрывку.

То, что говорит Ратенау, кажется противоречивым само себе. С одной стороны, он пренебрежительно отзывается о «мирской истории» как об «отвлекающей тактике», с другой — советует нацистским титанам промышленности «заглянуть в механику этих вопросов». В нашем обычном понимании изучение механики, исследование ее мощности — и есть мирская история: объяснять события в мире с помощью механики — значит предполагать то, что Макс Вебер , как известно, называл расколдовыванием мира.

Однако Ратенау видит все не так. Как и Пинчон. Если «заглянуть в механику» — «даже в самые сердцевины определенных молекул» — это отказ от мирской истории, тогда четкий и тревожный вывод заключается в том, что механика — не набор расстроенных инструментов, а скорее то, что апостол Павел называл Силой: «Ведь бороться нам приходится не с людьми, а с силами потусторонними, с властями, с тиранами, что правят тьмой этого мира, со всеми злыми духами из мира небесного». (Ефесянам 6:12). Непонятно, считает ли Ратенау, что его промышленники должны бороться с этой Силой (или, скорее желает, чтобы они воспользовались ею или сотрудничали с ней), но ясно одно, для него нет ничего «мирского» в Силе, которой является механика.

Романы Пинчона описывают множество способов, в которых «мир» (изредка так называемый им) покидает наши души, оставив их в угоду силам. Такой объем работы носит преимущественно диагностический характер. В обязанности романиста не входит назначать лечение, хотя у Пинчона присутствуют некоторые намеки, после предполагая, что движение нашей жизни может не быть броуновским, то есть беспорядочным, продуктом простой энтропии. Скорее, он подразумевает, что движение определяется чем-то, что с одной точки зрения (мы позже увидим, чьей) можно назвать режимом власти/знания, а с другой (с точки зрения Святого Павла) — просто Силой. В любом случае, именно на этом этапе происходит переход от постановки диагноза к назначению лекарства (суть выдающейся V), где романы Пинчона пересекаются с христианской теологией.

В чем суть V

На первых страницах раннего романа Пинчона «V.» главный герой будущей истории, некто Бенни Профейн, влюбляется в Рэйчел Оулгласс, которая на этом этапе истории любит лишь свою спортивную машину. Поскольку Профейн, как неоднократно напоминает нам Пинчон, шлемиль, он не водит машину. (Для Пинчона шлемиль определяется неспособностью управлять неодушевленными предметами.) Далее в книге, потеряв связь с Рейчел, Профейн сидит на скамейке в Брайант-парке, недалеко от Нью-Йоркской публичной библиотекой, в размышлениях:

В представлении Профейна материальное благополучие и секс были тесно связаны. Если бы он развлекал себя выдумыванием исторических теорий, он бы заявил, что все политические события — войны, смены правительств, мятежи — суть результат стремления к совокуплению; ведь история развивается по экономическим законам, а разбогатеть все стремятся только для того, чтобы иметь возможность ложиться в постель с тем, с кем хочется. Сейчас Профейн сидел на скамейке в сквере у библиотеки, и у него в голове не укладывалось, как можно работать только ради того, чтобы на бездушные деньги покупать бездушные вещи.

Затем Бенни приходит осознание: «воображение разыгралось, и он почувствовал, что у него встает», и после «член приподнял газету и зигзагообразно искривил строчки» (т.е. перевернутой буквой V) «которые, спускаясь ниже, становились все менее четкими. Это был список агентств по найму». Он решает отнестись к сгибу как к указателю на спиритической доске, определяющему агентство, которое ему следует посетить. «Профейн открыл глаза на агентстве «Пространство и Время».

Бенни своевременно отправляется в агентство «Пространство и время». Оттуда его направляют в компанию под названием «Ассоциация антропологических исследований» (дочернюю компанию под названием, что примечательно, «Йойодин»), куда он нанимается ночным сторожем и обнаруживает, что сидит напротив чего-то под названием ДУРАК (Действенно Усваивающий Радиацию Антропоморфный Киборг). Цель ДУРАКа — тестирование на поглощение радиации, и сам он состоит, помимо прочего, из прозрачной целлюлозной кожи, натянутой на настоящий человеческий скелет. Он построен на каркасе из некогда одушевленного материала, чего-то органического, превратившегося в неорганическое.

ДУРАК — жутковат, но Бенни больше интересует МУДАК (МногоУровневый Деформируемый Антропоморфный Киборг) — по сути, излишне реалистичный манекен для краш-теста, содержащий, помимо многих других функций, систему циркуляции «крови», позволяющую оценить вероятный ход кровотечения при различных обстоятельствах аварии. Бенни «впервые столкнулся с неодушевленным шлемилем, но чувствовал, что МУДАК ему чем-то близок». Но Бенни начинает разговаривать с ДУРАКом, и ДУРАК отвечает:

«Откуда тебе знать? У тебя даже души нет».
«С каких это пор у тебя она появилась? Ты что, ударился в религию?»

Бенни вскоре заканчивает разговор, но продолжает размышлять. ДУРАК говорит ему, что он, Бенни и все остальные однажды станут такими же, как ДУРАК и МУДАК. «То есть мертвыми?» — спрашивает Бенни. На что ДУРАК отвечает, что разве он мертв? Если да, то он понял правильно. И кем бы ни были живые люди, говорит ДУРАК, «я не так уж далеко ушел от всех вас», чтобы уподобиться манекенам.

То, что здесь формулируется, является телеологией человека: изложение о том, куда движутся человеческие существа, о кульминации, которая их ожидает. Это существенный компонент любой теологической антропологии, однако почему эта антропология является «теологической» пока не до конца понятно.

Мы приближаемся к пониманию того, что задумал Пинчон, отмечая, что похожий разговор (между живым человеком и чем-то или кем-то, кто может или не может быть живым) происходит в последнем романе Пинчона «Край навылет», опубликованном в 2013 году, через 50 лет после «V.». В «Крае навылет» главная героиня романа Максин Тарноу разговаривает с кем-то в видеоигре и думает, что им может быть человек, которого признали мертвым. Но мертв ли он? Откуда она может знать? Этот аватар представляется им — может это быть каким-то остатком или симуляцией его сознания? И действительно ли Максин разговаривает со своим другом Лестером? «Если это и впрямь ты, Лестер, мне бы очень не хотелось думать, что ты здесь внизу потерялся». Пожалуй, ей следует попытаться вернуть его обратно. Ответ от Лестера, или от того, кто или что представляется им: «Смысл как раз в том, чтобы потеряться здесь внизу. Погляди хорошенько на поверхность Сети как-нибудь, скажи мне, что зрелище не жалкое. Огромную же ты мне услугу окажешь, Максин».

Мы видим, что рано или поздно Пинчон очаровывается линиями, которые обозначают (и особенно теми, которые не обозначают) границы между одушевленным и неодушевленным мирами. В 1963 году такая граница исследуется с помощью изображения механического объекта, в то время как в 2013 году те же вопросы возникают при столкновении с цифровой реальностью.

«V.» состоит, проще говоря, из двух частей: действие первой происходит в 1954-56 гг. и, как правило, сосредоточено на Бенни Профейне, действие второй охватывает разное время, поскольку состоит из исторических реконструкций, созданных человеком по имени Герберт Стенсил. (Вскоре два персонажа сходятся, а затем к концу романа снова расходятся, словно перед V установили зеркало.) Стенсил готовит значительную часть этой реконструкции, временно привязавшись к той же едва слаженной сети друзей, знакомых и закадычных врагов (называемой «Вся Шальная Братва»), к которой временно привязывается Бенни Профейн; пока читатели «V.» тратят кучу времени на чтение о событиях, произошедших в Египте 1898 года, Флоренции 1899 года, Париже 1913 года, Юго-Западной Африке 1922 года и на Мальте 1919 и 1942-43 гг., в некотором роде все это открывается нам через Стенсила в Нью-Йорке 1955-56 гг.

Стенсил рассказывает и реконструирует историю настолько, насколько может ее понять или вообразить, чтобы раскрыть личность женщины, упоминаемую его отцом в дневниках как V. В главе под названием «Исповедь Фаусто Мейстраля» (которая, возможно, является реконструкцией Стенсила, но я склонен думать, что текст, прочитанный им, изложение более достоверное, в рамках романа, чем его собственные домыслы) мы видим, или нам кажется, что мы видим, смерть V.

На Мальте во время Второй мировой войны появляется харизматичная фигура, которую Фаусто называет Дурным священником. Дурной священник особенно заинтересован в том, чтобы предостеречь молодых людей от секса: он хочет, чтобы девочки становились монахинями, «избегали плотских крайностей» мук (деторождения) и наслаждения (от совокупления) и стремились к Иисусу как к единственному достойному Жениху. Он хочет, чтобы мальчикам «должно быть достижением состояния кристалла — прекрасного и не имеющего души камня», которой является сама Мальта. Одушевленного мира («всему, что есть зачатье, роды, смерть», словами Йейтса ) следует избегать, вопреки фразе «старик — бессмертный монумент Уму».

Во время немецкой бомбардировки Дурного священника придавливает упавшей балкой в обвалившимся здании. Он не умирает сразу, его находит сначала группа детей, а затем Фаусто. Он просит о помощи, но дети только насмехаются над ним (в то время как Фаусто стоит в стороне, ничего не предпринимая). Они снимают с него шляпу и видят парик из белых волос, который тоже снимают, обнажая на голове татуировку с изображением Распятия, после чего понимают, что Дурной священник — женщина. Дети систематически и пугающе снимают с нее все: сначала туфли, в которых, как выясняется, находятся искусственные ступни, сапфир, вшитый в пупок, стеклянный глаз «с радужной оболочкой в виде циферблата» и вставные зубы. Все это дети забирают («Она разбирается на части», — говорят они), а Фаусто продолжает смотреть. Вскоре все, что остается — обнаженное тело умирающей женщины, которое выглядит моложе, чем следует, и частично «разобранным». Без святой воды или масла Фаусто, когда-то раздумывающий стать священником, совершает таинство соборования, используя кровь женщины, вытекающую из ее пупка, откуда мальчик извлек сапфир.

Эта ужасающая и жуткая сцена в самом центре книги (из-за «движения к неодушевленности» V., как будет описано дальше) показана настолько досконально, что усиливает, если не проясняет, исследование Пинчоном разницы между одушевленным и неодушевленным. Что это говорит о человеческих существах — мы иногда можем желать не быть живыми. Не исключено, что мы сможем это постичь, если поймем существенное различие не между одушевленным и неодушевленным, а между существом и артефактом.

Святая Дева в роли динамо

Одна книга, несомненно, очень важная для Пинчона (он дважды упоминает ее во введении к своему сборнику ранних рассказов «Неторопливый ученик») — «Воспитание Генри Адамса» ( «The Education of Henry Adams» ), особенно глава под названием «Динамо-машина и Святая Дева», действие которой происходит в 1900 году.

Динамо-машина строит современную Америку; 800 лет назад Святая Дева построила Шартрский собор. Что поражает Адамса , так это то, что Святая Дева — не образ красоты, вкуса или возвышенной святости, а скорее образ силы. Он осознает, что Святая Дева — это сила, воздвигшая стены Шартра, и заслуживает того, чтобы ее признали таковой: даже в начале XX века «сила, таившаяся в Святой Деве, все еще ощущалась в Лурде и была, по-видимому, столь же могущественной, как сила рентгеновских лучей. Правда, в Америке ни Венера, ни Мадонна как сила не воспринимались — в лучшем случае они вызывали сентиментальное чувство. Американцам не довелось испытать настоящего страха ни перед той, ни перед другой». И Адамс находится на грани того, чтобы испытать настоящий страх.

Как отмечает критик Эдвард Мендельсон , V. — Святая Дева, которая не сразу превращается в динамо-машину, постепенно меняя хрупкость плоти на жесткую, холодную бездушность неорганического, неодушевленного материала. Возможно, она презирает силу, которая принадлежит ей по (человеческой) природе; возможно, предпочитает другой источник и модель силы. Нам не говорят, по крайней мере, напрямую. Возможно, в этом и намек, когда мы встречаем женщину, которая станет Дурным священником, говорящую: «Вот если бы у меня была такая ступня. Ступня из золота и янтаря, где вены вырезаны, а не выступают барельефом. Одна и та же ступня — это так скучно; можно только менять туфли. А вот если бы у девушки был — ах! — полный набор или целый гардероб восхитительных ступней разных цветов, размеров и форм...». Что говорит о глубоко укоренившемся нетерпении к данному, к тому, что я скорее унаследую, чем захочу и выберу.

Один из способов описать V., святую деву, ставшую динамо-машиной, как киборга, фундаментально неоднозначное слияние одушевленного и неодушевленного: невозможно сказать, является ли в первую очередь механика дополнением плоти или плоть дополнением механики. В этом свете интересно поразмыслить над тем, что Пинчон написал в эссе 1984 года для New York Times под названием «Нормально ли быть луддитом?»:

Если наш мир выживет, то последует очередной большой вызов, на который стоит обратить внимание: вы впервые услышите его тогда, когда все кривые исследований и разработок в области искусственного интеллекта, молекулярной биологии и робототехники сойдутся воедино. Подумать только! Это будет удивительно и непредсказуемо, и даже самые большие начальники, на что мы искренне надеемся, будут пойманы врасплох. Это, безусловно, будет то, чего все примерные луддиты будут с нетерпением ждать, если, даст бог, мы доживем до этого момента.

Нет, мы не услышали его впервые тогда. Мы услышали его впервые, когда ДУРАК сказал в ответ Бенни Профейну: «Мы с МУДАКом показываем, каким когда-нибудь станешь ты и все прочие». Существо превратилось в артефакт и в результате освободилось от любого долга перед Создателем. Мы можем назвать его постчеловеком. Или недочеловеком.

Романы Пинчона снова и снова возвращают к этому страху или ненависти к органической жизни, ко времени и переменам, но не для того, чтобы прославлять их, а для того, чтобы осмыслить. Этот страх лежит в основе технологического общества и порождает противоположное и компенсаторное побуждение полагаться на неорганическое и созданное человеком. И это, конечно, идолопоклонство. Как говорит Псалмопевец: «есть у них руки, но не осязают; есть у них ноги, но не ходят; и они не издают голоса гортанью своею. Подобны им да будут делающие их и все, надеющиеся на них» (Псалом 115:15-16). Продолжительные и глубокие исследования Пинчоном привлекательности неорганического образуют анатомию идолопоклонства.

Курьеры Пинчона

Религия занимается преобразованием верующих, и в равной степени откровением — передачей священного смысла. Теперь мы переходим от преобразования к распространению. Второй роман Пинчона «Выкрикивается лот 49», написанный одновременно с «V.» и опубликованный три года спустя, охарактеризован им самим как «короткий рассказ, но с проблемами с железами» и посвящен возможному существованию секретной почтовой службы «Тристеро», являющейся конкурентом, тенью или двойником имперской рейхспочты и ее преемницы, почты «Турн-и-Таксис», официальной почтовой службы Священной Римской империи. Почтовая служба во множестве различных форм является крайне недооцененным элементом роста и консолидации современности, которая (подобно раннехристианской вере, поддерживаемой развозом писем по дорогам Римской империи, подобно мусульманской вере, возникшей, когда ангел заговорил с человеком) требует распространения сообщений.

Если «Исповедь Фаусто Мейстраля» лежит в основе «V.», то эквивалентной сценой в «Выкрикивается лот 49» является представление (выдуманной) пьесы о мести времен Якова I «Трагедия курьера». Можно привести очень правдоподобный довод, что «Трагедия курьера» в некотором смысле сгущение всего «Выкрикивается лот 49». Существует множество аналогий.

Что остается, спустя 40 лет после первой публикации, в лучшем эссе о романе, Эдвард Мендельсон комментирует, что «до середины пятой главы Эдипа» (Эдипа Маас, главная героиня романа, молодая домохозяйка, невольно и незаметно втянутая в то, что может оказаться всемирно-историческим таинством) «последовательно видит почтовый рожок [возвещающий о прибытии почты] как живой и непосредственный символ, активно присутствующий в повседневной жизни вокруг нее. С этого момента она узнает о его прошлом существовании только из документов, талонов, книг — всегда со вторых рук». Это решающее изменение происходит примерно на трех пятых книги. Тем временем, в антракте пьесы, после третьего из пяти актов: «Эдипа направилась в туалет. Там она лениво поискала символ, — приглушенный почтовый рожок, — обнаруженный в [баре под названием] «Предел всему», но стены уборной были на удивление чисты. Эдипа, сама не зная почему, вдруг почувствовала неясную угрозу в отсутствии тех надписей, которыми славились общественные сортиры». Распространение прекратилось. В результате Пинчон описывает события четвертого акта пьесы: «Собственно, где-то с этого момента в пьесе начинают происходить действительно странные вещи, и в словах появляется некая неуловимая зыбкость и вкрадчивая двойственность... Пожалуй, точнее всего ее можно определить как своего рода ритуальное умолчание. Зрителю дается понять, что о некоторых известных обстоятельствах не будет говориться вслух; некоторые события не будут показаны на сцене».

Других аналогий предостаточно. Действие пьесы разворачивается в городке Сан-Нарцисо в Южной Калифорнии; некоторые события в пьесе вращаются вокруг статуи святого Нарцисса Иерусалимского. Перед посещением спектакля Эдипа только что услышала о гибели солдат союзников возле итальянского озера; в пьесе солдаты умирают возле итальянского озера.

И все же почему пьеса называется «Трагедия курьера»? Поскольку один из главных героев, Никколо, законный герцог, чье место занял злой узурпатор Анжело, маскируется под курьера. Несколько раз избежав смерти в ходе этой исключительно кровавой пьесы, Никколо в итоге умирает наиболее знаковой смертью. Возможно, курьерская служба несет за собой нечто большее, чем простая маскировка. Возможно, нам стоит задуматься о том, кто такой курьер. Курьер доставляет сообщения, не записывая и не читая их. В этом плане курьеры необходимы для обмена информацией, но находятся вне коммуникативного контура. В четвертом акте пьесы мы узнаем, что мертвые солдаты, Потерянный Патруль Фаджо, убиты по приказу Анжело, который сжег их кости до состояния угля, а из угля сделал чернила, которые затем использовал, чтобы писать лживые послания тем, кем он хотел манипулировать или уничтожить. Рыцари Потерянного Патруля стали невольными курьерами, распространителями сообщения, о котором, будучи мертвыми, не могли знать.

И все же мы узнаем, что случилось с солдатами, поскольку необъяснимым чудом лживые слова, написанные Анжело, превратились в правдивое признание, словно чернила обрели сознание и перестроились на бумаге. Забывчивые курьеры каким-то образом превратились в писателей, создателей посланий. Более того, послание найдено на теле Никколо, в итоге ставший после смерти не притворным, а действительно настоящим курьером. Не могу не вспомнить некоторые известные слова из «Little Gidding»  Т.С. Элиота  — Элиот был любимым поэтом Фаусто Майистрала в «V.», а «Little Gidding» — стихотворение, которое витает над большей частью «Радуги тяготения»:

То, что мертвые не сказали при жизни — Расскажут посмертно: весть от мертвых
Объята огнем — вне языка живых.

Объята огнем: ранее в пьесе некто Эрколе, злой приспешник злого герцога, пленит доносчика по имени Доменико (Святой Доминик — основатель великого ордена проповедников, имя Доминик происходит от Dominus (Господь) и, прежде чем замучить его до смерти, отрезает ему язык, поджигая и размахивая им как факелом, и восклицает:

Шут Эрколе сейчас из подлеца
Одним ударом сделает скопца.
Нечистый дух отправим на погост,
Начнем ужасный праздник Пентекост.

Этот «Нечистый дух» не дает таланта говорить на языках, а отнимает языки. У бедного Доменико огненный язык, но в слишком буквальном смысле, и пламя здесь скорее разрушает силу общения, чем усиливает и расширяет ее. В этой связи, Эрколе и его учитель Анжело — не антихристы, а антипараклиты, блокирующие каналы общения, делающие людей непонятными друг для друга.

Самоорганизующиеся чернилами послания оттесняют силы антипараклитов. И пьеса убедительно свидетельствует о том, что коммуникативное откровение, восстановление понятности — дело рук «Тристеро». Еще более показательным является то, что день, который мы называем Пентекост, когда Святой Дух сходит к верующим и те чудесным образом понимают чужие языки так же ясно, как и свой собственный, получил свое название от числа пятьдесят, хотя этот роман назван в честь непосредственно предшествующего числа, что наводит на мысль о том, что какое бы откровение здесь ни было доступно, оно просто не дотягивает до полноты понимания Пентекоста. В чем настоящая трагедия курьера? В том, что он должен быть носителем, распространителем сообщений, которые он не инициирует и не получает. На протяжении большей части романа Эдипа озабочена тем, чтобы выяснить, есть ли вообще послание, и если есть, то кто «курьеры» этого послания (однако она еще не готова встретиться лицом к лицу с тем, что являет собой послание). Лишь на последней странице, когда начинается выкрикивание лота 49, она делает глубокий вдох — и ждет возможного откровения.

Спустя десятилетия после «Выкрикивается лот 49» мы наблюдаем похожий опыт у персонажа Яшмин Халфкорт, «полиморфного математического дарования» в шестом романе Пинчона «Against the Day»:

Складывается впечатление, что я владею, сама того не зная, неким ключом к важной криптограмме, за контроль над которой ведется сражение. Те, в чьей компании я путешествую, но для кого, боюсь, больше не играю роли, прежде представлялись искателями трансцендентности... Много лет, слишком много лет я верила, что однажды найду путь. Теперь они больше не достойны моего доверия, мне нужно искать где-то в ином месте... Для какой миссии я здесь, в этом гибельном сегменте пространственно-временного континуума, если не для того, чтобы выйти за его пределы, переступить через ужасный близящийся час?

Это могла быть Эдипа после провала «выкрикивания лота 49», считаясь с неотправленным или, так или иначе, неполученным посланием, женщина, застрявшая на числе, предшествующем откровению числа пятьдесят Пентекоста. Беспомощное состояние в начале «ужасного часа» — именно то, что требует послание, и именно то, что не получает. Всякое страдание безмолвно, и роль интерпретации состоит в том, чтобы придать страданию внятный голос (например, когда чернила на костяной основе свидетельствуют против убийцы Анжело). Когда постановщик «Трагедии курьера» говорит, что его роль — которая, кстати, предполагает изменение текста — состоит в том, чтобы «облечь дух плотью», он представляет себе возможность искусства, служащее курьером смысла.

Однако Эдипа Маас явно не получает такого понимания — во всяком случае, в рамках романа. Поиск Эдипы — в значительной степени поиски утешения или, в случае неудачи, отвлечения от печали. Есть ли в «Тристеро» послание, способное утешить, или вся одержимость Эдипы им — просто способ избежать мыслей о жизненных невзгодах, — вот, пожалуй, главный нерешенный вопрос «Выкрикивается лот 49». Мы оставляем ее в ожидании открытия (если его вообще возможно обнаружить) того, имеет ли история «трансцендентный смысл» или это вообще не история, а просто «земля». Но главное — это ожидание. Ближе к концу «V.» Бенни Профейн, захваченный бесконечным потоком практичного мира, признается: «Нет, по правде говоря, ни черта я ничему не научился». Тем временем у Стенсила, человека из постижимого мира, есть множество доказательств смерти V., погибшей на Мальте во время Второй мировой войны в обличье Дурного священника, и в конце романа он улетает в бессмысленной погоне за другой «возможностью». Эдипа в конце «Выкрикивается лот 49» не является ни неспособной к осмыслению, ни отчаянно нуждающейся в определенном понимании. Скорее, как и ее более поздняя коллега Яшмин, она ждет без всякой надежды. В этом смысле она похожа не на Эдипа, разгадывающего загадки, и не на Эдипа, который не смог разгадать собственную загадку, а скорее на Эдипа в Колоне: приходящего к смирению в конце долгой борьбы и страданий.

Альтернативные миры

Наши творческие способности могут восприниматься в качестве рецепторов, скрытых в других отношениях, истин или в качестве проводников лжи. Эдипа и Яшмин обе задаются вопросом, являются ли их интуитивные представления смысла обоснованными надеждами или просто обнадеживающим заблуждением, так называемыми, фантазиями. То, что мы называем фэнтези, часто связано с расколдовыванием, утечкой магии из мира (подобное описано в самом известном из произведений жанра фэнтези, «Властелине колец» : отплытие эльфов из Средиземья, исчезновение поэзии и уход из прозаического мира) и поскольку расколдовывание — одна из навязчивых идей Пинчона, сказочные элементы его романов, как правило, тоже подчеркивают умаление и потерю. В конце «Мейсона и Диксона» — единственного романа Пинчона, действие которого происходит до XX века, в момент, когда заколдованный досовременный мир решительно охватывают силы Просвещения, — когда наши герои возвращаются из путешествия по дикой местности, они обнаруживают, что их спутника, поэта Тимоти Токса, сопровождает Голем. Или так кажется: «станет очевидно, чем ближе они сопроводят мистера Токса к Метрополии, тем меньше доказательств существования сего творения им представится, пока они обстоятельно не поверят, что поэт либо прошел, подобно индийскому юноше на пороге возмужания, под защитой могущественного, хоть и невидимого духа, или сошел с ума». Мощные городские механизмы расколдовывания подавляют и рассеивают магию бесконтрольной дикой местности. Ощущение сверхъестественного после этого должно либо быть неразличимым для человеческих органов чувств, либо свидетельствовать о безумии. Затем, через какое-то время, те, у кого были подобные ощущения, задаются вопросом, происходили ли они вообще.  Вордсворт описывал такую необыкновенность словами «мир в потемки будней погружен».

Это расколдовывание, замена магического строго прозаическим — значительная тема Пинчона вкупе с описанием сопутствующих причин. В «Мейсоне и Диксоне» Диксон посещает Северный полюс и обнаруживает дорогу вглубь Земли, где живет целая популяция странных людей: наши зеркальные отражения, образованные вогнутым, а не конвексным миром. Эти люди живут в тени великого пророчества: «Как только станет известен параллакс Солнца... как только станут отмерены необходимые градусы и, наконец, неизбежно вычислены размер, вес и форма Земли, все исчезнет». То есть измеряя и проводя линию через американскую дикую местность, Чарльз Мейсон и Иеремия Диксон невольно способствуют расколдовыванию мира.

Любопытно, то же самое представление о другом мире внутри знакомого нам, в который можно попасть через «великий портал» на Северном полюсе, возвращается в романе «Against the Day», действие которого разворачивается в период между Всемирной Колумбовой выставкой в Чикаго 1893 года и концом Первой мировой войны. Однажды искатели приключений, которых называют «Друзьями удачи», вновь летят на воздушном корабле к Северному полюсу, но в этот раз они замечают сдвиг. «Во время этого путешествия полярный лед сохранялся почти до самого великого портала, который сам по себе оказался значительно меньше, с какой-то странной ледяной дымкой, цветом она почти сливалась с поверхностью, парила над порталом и опускалась внутрь, вскоре она стала столь плотной, что экипаж... фактически летел вслепую». И когда они покидают пределы мира — запутавшись в «политических интригах региона», истории, рассказанной не в «Against the Day», а скорее в рассказанной нам книге под названием «Друзья Удачи» во внутренностях Земли», — «все отметили уменьшившийся размер планетарного выхода». Друзья размышляют о возможных причинах этого явления, и один из них обвиняет «излишнее внимание со стороны средних широт... Когда внутренняя полость чувствует угрозу, это защитный рефлекс, у всех живых существ он есть в той или иной форме».

Подобные защитные рефлексы со стороны обитателей внутренней земли (и, возможно, других странных существ поверхности, например, големов) приносят нам расколдовывание. Пинчон обрисовывает в этих двух объемных романах то же, что описано у лорда  Дансени в фэнтези «Дочь короля Эльфландии» 1924 года, то, что Дансени называет «Эльфландия отхлынула». Мы думаем, что заколдованный мир — всего лишь вымысел, фантазия, на самом же деле он отдаляется от нас. Процесс, резко ускорившийся в эпоху Мейсона и Диксона, в первые десятилетия XX века подходит к своему завершению. «Если бы каналы, через кои наши чувства воспринимают окружающий мир, были расчищены, — сказал Уильям Блейк , — то все сущее предстало бы перед человеком в своем истинном виде, то есть как бесконечная субстанция». Но что, если эти оскверненные каналы на самом деле закрываются, оставляя нас беспомощно запертыми в том, что Блейк назвал нашей «пещерой»?

Энтропия

Если мы поймем элементы диагноза, поставленные Пинчоном нашему культурному недугу (наше идолопоклонство перед неодушевленным, которое закрывает нас от богатства органического мира, коммуникативные блокировки, которые помещают нас в расколдованный мир лишь с самыми смутными намеками на что-то за пределами этого), тогда, и только тогда, мы сможем понять важность одной темы, с которой Пинчон ассоциируется больше всего, — энтропии.

Когда ДУРАК говорит Бенни: «Мы с МУДАКом показываем, каким когда-нибудь станешь ты и все прочие», это говорит об энтропии. В самом начале карьеры Пинчон написал рассказ под названием «Энтропия» , и в длинном введении к «Неторопливому ученику» он упоминает, что узнал об этом предмете, прочитав книгу математика Норберта Винера «Человеческое использование человеческих существ» (1950), полупопулярное переписывание его более ранней книги «Кибернетика» (1948). Неудивительно, что Пинчон интересуется подобными вещами: он начал свою университетскую карьеру в Корнельском университете по специальности физика, но перешел на английский язык только после того, как его студенческая карьера прервалась службой на военно-морском флоте (с 1955 по 1957 год).

Бессвязное восхваление решений всех проблем, которые, несомненно, могли быть достигнуты с помощью применения кибернетики — науки о механизмах, которые саморегулируются посредством обратной связи, — «Человеческое использование человеческих существ» дает прискорбно неадекватное представление о языке. Для Винера язык — это вопрос коммуникации, коммуникация — это вопрос обмена сообщениями, обмен сообщениями — это вопрос информации, а информация (как Винер узнал из сотрудничества с великим математиком Клодом Шенноном ) — это вопрос битов. Таким образом, язык — это просто передача битов. В то время как Пинчон сопротивляется такой модели языка — а как иначе, будучи практикующим художником, расширяющим символические возможности языка? — основное понимание, которое он черпает у Винера, суммируется в этом отрывке из книги «Человеческое использование человеческих существ»:

Сигналы являются сами формой модели и организации. В самом деле, группы сигналов, подобно группам состояний внешнего мира, возможно трактовать как группы, обладающие энтропией. Как энтропия есть мера дезорганизации, так и передаваемая рядом сигналов информация является мерой организации.

Ключевым моментом является то, что энтропия бывает двух видов: информационная и термодинамическая. Интуиция Винера о том, что мир коммуникации и «внешний мир» управляются отношениями между организацией и дезорганизацией, приводит его к пониманию кибернетики как универсальной науки об управлении: «Помимо электротехнической теории передачи сигналов, — пишет он, — существует более обширная область, включающая в себя не только исследование языка, но и исследование сигналов как средств, управляющих машинами и обществом; сюда же относятся усовершенствование вычислительных машин и других подобных автоматов, размышления о психологии и нервной системе, и сравнительно новая теория научного метода».

Стоит отметить, что амбиции кибернетики возникли из решений проблем ведения боевых действий во время Второй мировой войны, от шифрования секретных сообщений до наведения артиллерии. Те, кто приобрел секрет производства для победы в войне, претендовал на этом основании на привилегию управлять послевоенным миром. В замечательной книге «The Cybernetics Moment» историк Рональд Р. Клайн отмечает, что даже ученые гуманистического толка, такие как антрополог  Маргарет Мид и ее муж, эрудит Грегори Бейтсон , были убеждены, что «кибернетика привнесет точность физических наук в социальные науки. Они думали, что кибернетические модели смогут реалистично объяснить поведение людей и общества, поскольку те содержат информационные петли обратной связи, которые существуют во всех организмах». Поскольку это убеждение настолько широко распространилось в ключевой момент развития нашего нынешнего технократического порядка, Клайн отмечает: «следы кибернетики и теории информации, следовательно, пронизывают науку, технологию и культуру нашей повседневной жизни».

Ранние романы Пинчона демонстрируют сложное и амбивалентное ответное действие на требования кибернетики и теории информации. Действительно, «V.» и «Выкрикивается лот 49» образуют своего рода кибернетический диптих, причем первый фокусируется на энтропии как понятии в термодинамике, а второй — на энтропии как понятии в теории информации. Постоянный интерес Пинчона к маргинальным и хаотичным фигурам, трикстерам и шутам, как я полагаю, является скрытой критикой механистических моделей мышления и языка, сформулированных Винером и другим пионером кибернетики, У. Россом Эшби . (Даже склонность Пинчона к абсурдным названиям, думаю, объясняется его критикой системы.) «Вся Шальная Братва» в «V.» действительно довольно ненормальна — как справедливо говорит один маргинальный участник: «нет среди нас человека, в которого можно ткнуть пальцем и назвать нормальным», — но Братва также является примером того, что русский мыслитель  Михаил Бахтин назвал человеческим избытком, тем, что останется после того, как ученые и инженеры произведут все свои расчеты, которые вычисления кибернетики никогда не смогут полностью объяснить.

В этом свете похвала Пинчона «В дороге» (1957)  Джека Керуака как одного из великих американских романов имеет большой смысл. Пинчон стоит на пересечении Керуака и Винера, восстанавливая сущность человека вопреки дегуманизирующим социальным и политическим структурам — и в равной степени вопреки нашему желанию превратить себя из существ в артефакты. Буффонада — это способ противостоять этому мрачному морфозу («морфоз» является ключевым словом в «Мэйсон и Диксон» и ассоциируется с расколдовыванием) в ожидании долгожданного послания из «непостижимого». Клоун тянет время, но не хронос или время на часах — скорее, он ждет кайроса, слово, используемое в Новом Завете для обозначения назначенного решающего момента: события, которое невозможно предвидеть, прислушиваясь к тиканью часов, управляемому энтропией. Энтропия — единственная мера времени в расколдованном мире, отчего снова поднимается вопрос о том, является ли расколдованный мир единственным существующим миром. Мы можем только ждать, наблюдать и слушать — если у нас имеется то, что можно назвать «терпимостью к таинственному вторжению» и, как минимум, предварительное представление о том, на что обращать внимание.

Онтологические слои

Когда Мейсон, Диксон и их компания геодезистов проводят неукоснительно прямую линию через хаотичную дикую местность Нового Света, они натыкаются на индейский могильный курган и заглядывают внутрь. Диксон сразу же отмечает, что насыпь состоит из слоев различных материалов: земли, песка, измельченных ракушек. Слои напоминают, по его словам, «то устройство, показанное нам мистером Франклином», которое он идентифицирует как лейденскую банку (первый электрический конденсатор — прим. пер.), хотя более вероятно, он имеет в виду вольтов столб (устройство, применявшееся на заре электротехники для получения электричества — прим. пер.), батарею, изготовленную из чередующихся медных и цинковых дисков, разделенных тонкими кусочками картона или войлока. У Мейсона другое представление. Устройства мистера Франклина построены из «философских материй», тогда как эта насыпь состоит всего лишь из «разного рода отходов» и посему не представляет никакого интереса. Однако Диксон настаивает, что «чередующиеся слои различных примесей всегда являются знаком намерения накапливать силу», в конкретном случае, пожалуй, не электрическую силу, а что-то «более теллурическое по природе» — что-то связанное с Землей, а, следовательно, «притягивающее... смерть и замедленные явления».

Понятие «накапливать силу» является важным. Ранее в романе, до того, как Мейсон и Диксон отправились в Америку, англичанин по имени Уильям Эмерсон, по слухам, «практикующий фокусник», комментирует в разговоре с Диксоном, что «римляне серьезно относились к переброске Сил, будь то гидравлических, военных или архитектурных, по прямым линиям». Подобные прямые линии являются предшественниками и эталоном тех, которые Мейсон и Диксон проводят в американской дикой местности.

Есть и другие различные средства, образцовыми среди которых являются индейские курганы, а «лей-линии» предположительно связывают места (природные и созданные человеком) имеющие духовное значение. Это один из целенаправленных анахронизмов Пинчона, поскольку представление о том, что такие линии существуют с целью концентрации духовной силы являлось изобретением английского археолога-любителя по имени Альфред Уоткинс , описанное в его книге «Ранние британские тропы: рвы, курганы, лагеря и стоянки» 1922 года. Пинчон усиливает анахронизм, представляя нам некоего капитана Чжана, китайского мастера фэн-шуй, который периодически сопровождает группу Мэйсона и Диксона и предупреждает их, что линия, которую они проводят, проходит поперек внутреннего Дракона земли, его исконного характера, духовной и физической формы. Ни один англичанин XVIII века, вероятно, не слышал ни о лей-линиях, ни о фэн-шуй, но Пинчон вводит оба понятия, чтобы указать на возможность многослойного, искривленного мира, таким образом представляя онтологические слои, лишь некоторые видны определенной группе людей — и практически все стали невидимыми благодаря прогрессу Просвещения.

По мере того как Мейсон и Диксон все глубже и глубже проводят линию в дикую местность, «из леса доносятся звуки, настоящие, которые ни один геодезист раньше не слышал, и каждый слишком смущен, чтобы поделиться этим с другим». И Диксон, «обладающий большей терпимостью к таинственному вторжению, сдается первым» и признается, что слышал звук, который издает, по его мнению, индийский барабан, но Мейсон убежден, что это «пес, пресловутый и вызывающий большой страх в этом регионе», Черный Пес, о котором местные жители никогда не заговорят. Услышав их дискуссию, преподобный Уикс Черрикок (рассказчик нашей истории) предполагает, что они, возможно, стали жертвами «Коллективного Миража» — он читал о подобном явлении на августовских страницах «Философских трудов Королевского общества», — поскольку в другой сцене сюжета добрый пастор комментирует по поводу любых заявлений Америки об «Озарениях» или «Прозрениях»:

Нынешние времена недружелюбны по отношению к мирам, альтернативным этому. Члены Королевского общества и французские энциклопедисты разъезжают в повозках, пользуясь любым удобным случаем, чтобы проповедовать Евангелие, осуждая все, что связано с Магией, одновременно слишком часто кидая насмешливые выражения в адрес Римской Церкви... Кому-то позволено время от времени рассуждать на тему Коклэйнского призрака, — в противном случае, чтобы отыскать что-то существенное, стоит обратиться к готической беллетристике, уместно зажатой между обложками книг.

Зажатость означает ограждение, ограничение, установление границ вокруг.

Так на чьей же стороне преподобный Черрикок? В целом он, кажется, презрительно относится к «членам Королевского общества и французским энциклопедистам», снующих в мощных повозках с Евангелием, но на земле, в Америке, быстро отвергает то, что слышат Мейсон и Диксон, именуя «Коллективным миражом». Тогда на чьей стороне сами Мейсон и Диксон? Когда Диксон вскоре после этого сообщает, что видит огромного «сияющего индейца... Топор, ствол мушкета и лезвия ножей сверкают, поднимается пар, стоит ему ступить в залив», — Мейсон так раздражен, что не может говорить, и все, что ему удается: «Это уже слишком, Диксон, никогда не знаешь, где проходит залом легковерности».

Залом, сгиб, суть V — с одной стороны, правдоподобное изложение, с другой — нечто похожее на безумие, подверженное «мягким отповедям и осмотрительным пожеланиям, к которым рано или поздно прибавится слово «Врач». И все же в глубине души Мейсон верит, что сияющий индеец был «духовным проявлением, которое Диксону почти наверняка не удалось оценить». Проявление определенных духовных истин, откровение — прозрение? Несмотря на «большую терпимость Диксона к таинственному вторжению», Мейсон не верит, что его коллега понимает то, что ему открывается. Но кто понимает? Диксона захлестывает «этим ошеломляющим потоком американских побуждений», побуждения меняются по мере продвижения на Запад и видения становятся все более постоянными и странными.

И здесь появляется еще сгиб. Предупреждения капитана Чжана о том, что они не должны тревожить Дракона, начинают обретать для них смысл. Следовательно, это один из самых красноречивых и важных отрывков из всех романов Пинчона:

Они знают, где находятся, не только в милях, мерных цепях и футах, и относятся со всем уважением к Дракону земли, согласно которому любое место за вершинами Аллеганских гор, куда вода бежит на запад, в континентальную неизвестность, что расположены вдали от сел, где в тишине, вне угроз, среди высоких серых стволов окольцованных деревьев, под крышами защищающими от дождя, жены месят и сыпят мукой, а поднимающееся тесто — миниатюра глубокого вдоха дня... где голоса сливаются на ветру с пением паствы, грохот повозки по утоптанной земле, мычание, лай, одинокий выстрел винтовки, ближе к ужину, из соседней долины. Геодезисты — как и многие из отряда — ушли, словно назад во времени, за пределы дальности выпущенной пули, последней дружественной пенсильванской винтовки. Скрытый смысл мнимой речи ясен им обоим. Они скоро продолжат путь, если уже этого не сделали, и все гарантии безопасности перестанут существовать.

Решающим сгибом является великий восточный гидрологический водораздел, проходящий с севера на юг и пересекающийся с линией Мейсона и Диксона: водораздел «вершины Аллеганских гор», отделяющий сельскую местность — одомашненную, упорядоченную, защищенную от стихий, необычайно красивую в своем тайном стиле для человеческих существ — от дикой местности, где может случиться и произойти абсолютно все, где Евангелие невоспето и неизвестно, где наши гимны не заглушают голоса ветра, что по всем этим причинам одновременно опьяняет и пугает. Место, где странное просто может приблизиться — мысль скорее пугающая, чем обнадеживающая.

И, как мы видели, по мере возвращения исследовательской группы в тайный мир, «духовные проявления» (включая Голема Тимоти Токса) ослабевают, а затем и вовсе исчезают. То, что големы (и черные псы, и светящиеся индейцы, и неназванное присутствие первобытного леса по другую сторону водораздела) могут быть доступны тому, что в книге называется Сенсориумом, просто и очевидно невозможно. И все же именно расширение этого расколдованного мира в заколдованный западный Мейсон и Диксон привносят в свою линию то, что они стали называть «проводником зла». (Проводники, линии распространения, курьеры — как мы видели, они не всегда приносят хорошие вести.) Мейсон возглавляет данное начинание, хотя в начале партнерства с Диксоном признавал, что родной Диксону Ньюкасл — «часть Англии, где древние существа все еще передвигаются в сумерках, животные летают, а мертвецы время от времени заглядывают выпить кофе и поболтать». На его «родной земле» в Глостершире напротив «почва для выращивания подобных чудес жестоко отравлена с внедрением гидравлических ткацких станков и появлением новых состоятельных личностей... Моего дома больше нет». Полагая, что этот процесс невозможно повернуть вспять, Мейсон решает не возвращаться, а «идти навстречу». Но: «К чему же...?»

Навстречу — если уж быть откровенными — технополии. (Хотя позже я дам ему другое определение.) «Гидравлические ткацкие станки» — то, против чего протестовали луддиты, а Пинчон очень интересовался луддитами. В эссе о луддитах он недвусмысленно связывает их протесты против паровых ткацких станков с расколдовыванием мира, что, в свою очередь, связывает с ростом популярности фантастических произведений различного рода. Ключевой отрывок необходимо процитировать довольно подробно:

По-своему более или менее буквально, люди в XVIII веке считали, что все вещи, которые когда-то были возможны, больше уже не смогут произойти. Великаны, драконы, магические заклинания. В давние времена законы природы были не столь четко определены. То, что когда-то было настоящей действующей магией, в век разума выродилось в простую машинерию. Темные дьявольские мельницы Блейка представляли собой старую магию, которая, подобно Сатане, потерпела неудачу. Тогда как все сильней и сильней происходила секуляризация религии в деизм и неверие, непреходящий голод человечества по свидетельствам существования Бога и загробной жизни, по спасению (телесному воскрешению, если таковое возможно) — остался. Методистская церковь и американское Великое Пробуждение были лишь двумя секторами на широком фронте сопротивления веку разума, фронте, который включал радикализм и масонство, а также луддитов и готический роман. Каждый из элементов выразил в своем роде такое же глубокое нежелание отказаться от элементов веры, какой бы «иррациональной» она ни была, в пользу зарождающегося технополитического порядка, который мог и не ведать, что он творит.

В итоге, многие темы романа «Мейсон и Диксон» раскрыты в общих чертах. Слово «иррациональный» здесь взято в кавычки, думаю, не потому, что Пинчон отрицает различие между рациональной и иррациональной верой, а потому, что знает, что доминирующее понимание того, что считается рациональным, в любое данное время и в любом месте неизбежно тенденциозно. Мишель Фуко, мыслитель, чьи идеи глубоко перекликаются с идеями Пинчона, называет власть, которая может навязать свою модель рациональности, «режимом власти/знания»; в свою очередь, режим, чья модель рациональности — в глубоко заинтересованной формулировке, которую мы теперь называем Просвещением, — управляла всеми нами, как говорит Пинчон, «технополитический порядок, который мог и не ведать, что он творит».

Пинчон призывает нас обратить внимание на различные группы, которые по совершенно разным, а иногда и непримиримым причинам сопротивлялись установлению этого технополитического порядка («Методистская церковь и американское Великое Пробуждение... Радикализм и масонство, а также луддиты и готический роман») не обязательно потому, что считает их правыми, но потому, что они служат полезным напоминанием об интересах режима и его склонности к ошибкам. И все же, даже если мы захотим разглядеть другие возможности — другие слои реальности, другие онтологические сгибы, — сможем ли?

Один из лучших критиков Пинчона, Кэтрин Хьюм, ссылается на мысль Олдоса Хаксли , чтобы прояснить, что здесь поставлено на карту. Она цитирует утверждение Хаксли (в «Дверях восприятия» (1954), книге, название которой взято из цитированной ранее строки Блейка), что сознание действует как «редуцирующий клапан», перекрывающий, по исключительно практическим соображениям, такие слои или сгибы Реальности и делающий нас все менее и менее способными различать другие измерения. Этот клапан работает бесшумно и почти безошибочно, если только его не преодолевает какая-то мощная внешняя сила: Хаксли использовал ЛСД, чтобы открыть двери своего восприятия. Хьюм пишет:

Читая «Мейсон и Диксон», возникает ощущение, аналогичное внезапному обнаружению того, что наш редукционный клапан открыт гораздо шире, чем обычно. В жизни мы исключаем данные, которые считаем безобидными, но при чтении этого романа мы должны сознательно усваивать значительно больше данных, чем пропускает наш клапан в повседневной жизни... Романы Пинчона обычно постулируют другие уровни реальности... Пинчон предполагает, что такие реальности можно увидеть мельком, если мы опустим наши щиты или откроем наш клапан.

Или очистим двери восприятия. Другой набор терминов для размышления об этих вопросах предложен  Чарльзом Тейлором в замечательной книге «Секулярный век» (2007), в которой он описывает постепенный переход современного Запада от «пористого» к «изолированному» «я». Это неприятный переход, поскольку то, что он предлагает, и то, что он отнимает, как известно, трудно оценить по какой-либо общепринятой шкале ценностей. Никакая прямая транзакция невозможна, поскольку пористое «я» открыто как для божественного, так и для демонического, в то время как изолированное «я» закрыто и для того, и для другого. Те, кто остерегается пленения феями, обязательно и по той же причине восприимчивы к мистическим переживаниям. «Проявления», явленные английской затворнице и духовнице Юлиане Нориджской , зависят от исключительной чувствительности, то есть пористости — уязвимости к вторжениям сверхъестественного. Врата не могут быть закрыты только с одной стороны.

Достижение надежно защищенной индивидуальности — закрытой как от божественного, так и от демонического — довольно скоро сопровождается глубоко ощутимыми изменениями в самом космосе. Как отмечает  К.С. Льюис в «Отброшенном образе» (1964), средневековый человек, который «смотрит вверх на сияющий, теплый мир, оглашаемый музыкой», уступает место современному человеку, который воспринимает только пустоту и тишину. Безопасность покупается высокой ценой изоляции, как мы видим уже у Блеза Паскаля , который, как известно, написал о ночном небе: «Le silence éternel de ces espaces infinis m’effraie» («Это вечное молчание безграничных пространств ужасает меня») Следовательно, идея, на которую неоднократно намекалось в романах Пинчона и в эссе о луддитах, заключается в том, что такие изменения в сознании изменяют сам мир, то, что истинно, будь то в геологии, химии и физике, может перестать быть таковым позже. Пинчон часто размышляет о расколдовывании самого мира, а не о наших мнениях о нем. Возможно, что бы там ни было когда-то, оно перестало не только распространять — демонстрировать «духовные проявления», — но и существовать. И все же многие из нас живут надеждой на лучшее, на свержение, когда-нибудь, режима власти/знания, на окончательное поражение Сил, тех странных и незаметных сил, которых в Послании к Ефесянам 6:12 Святой Павел называет «правителями мира сего»: космократами.

Эсхатон Битов и Непостижимое

Давайте же вернемся к Северному полюсу: к великому Порталу, обнаруженному сначала Диксоном, а позже (в сжатом состоянии) «Друзьями удачи». География здесь, или, скорее, топология, требует дальнейшего осмысления. Диксон обнаружил, что «где-то между 80 и 90 градусами Северной широты поверхность Земли по всей окружности параллели начала резко изгибаться вглубь», уводя его и его спутников «все ниже, постепенно огибая выдающийся изгиб ее Края. И мы вошли через великий северный Портал на внутреннюю поверхность Земли». Пинчон, похоже, описывает Землю не как сферу, а как нечто вроде бутылки Клейна, объект, изогнутый внутрь себя — нечто, что сейчас может быть просто математической диковинкой, упражнением в топологических вычислениях, тогда же все представлялось именно таким. Как я отмечал ранее, как только расчеты этого пространства должным образом сойдутся, бутылка Клейна Земли развернется, утратив характер «неориентируемой поверхности», став ориентируемой, простой, прямолинейной, единой. (И снова: «Нынешние времена недружелюбны по отношению к мирам, альтернативным этому».) Единственное обитаемое место находится за пределами сферы, где — что абсолютно необходимо Пинчону — мы все находимся на небольшом расстоянии друг от друга. Напротив, те, кто находится в том, что Диксон называет дугой Выемки, по отношению друг к другу. И как только наш мир развернется, конвергенция станет невозможной, и поэтому никаких парусов не будет виднеться на, как называется в «Мейсон и Диксон», «горизонте нашего изгнания».

Жители Выемки спрашивают Диксона, действительно ли он хочет доверить свою жизнь, свое понимание жизни «ежедневной жатве, которую порождает ваш Сенсориум». Диксон уклоняется от ответа, но для тех из нас, кто находится по эту сторону великого исторического сгиба, символически отмеченного созданием линии Мейсона-Диксона, Пинчон, похоже, говорит, что это больше даже не вопрос. Жатва Сенсориума — единственная имеющаяся здесь жатва. Но что это значит? Развернулся ли мир бутылки Клейна, или Портал со временем запечатался сам, позволив Выемке сохраниться? Либо изменился сам мир, либо наше отношение к нему определенно и навсегда переменилось — но вопрос в том, когда это произошло?

В предисловии к книге «Неторопливый ученик» Пинчон описывает свое раннее чтение романов  Джона Бьюкена ( «39 ступеней» ) и то, как писатели триллеров научили его интересоваться определенным периодом истории: «В итоге в моем некритичном мозгу сложился своеобразный теневой образ периода истории перед мировыми войнами. Политические решения и официальные документы играли там куда меньшую роль, чем слежка, шпионаж, вымышленные имена и психологические игры». И этот книжный мир имел еще один эффект: «Первая мировая в моем воображении приобрела вид этого милого пустяка, столь привлекательного для неокрепших умов, — последней апокалиптической битвы».

Примечательно, что именно к этому периоду относятся несколько исторических реконструкций Стенсила в «V.», а также весь роман «Against the Day». И именно этот период Генри Адамс описывает в книге «Воспитание». Более того, в вышеупомянутой главе «Динамо-машина и Святая Дева» главным собеседником Адамса является Сэмюэл Пирпонт Лэнгли, один из пионеров авиации, который проектировал и строил дирижабли, подобные тому, на котором летали «Друзья удачи».

Поэтому несмотря на то, что контраст между Святой Девой и Динамо-машиной явно жизненно важен для Пинчона, его воображение надолго захвачено периодом до Первой мировой войны. Похоже, он, как и Вирджиния Вулф , хоть и по совсем другим причинам, пришел к выводу, что в какой-то момент в начале XX века изменилась природа человека, или, опять же, изменился сам мир.

Как писал  Луи Менанд в поучительной рецензии: «Against the Day» — инвентаризация возможностей, присущих определенному моменту в истории воображения. Это похоже на научно-фантастическое произведение, написанное в 1900 году». Чувство, что ты каким-то образом застрял между прошлым и будущим, пытаешься ориентироваться в том, что унаследовал, одновременно наблюдая, как большая часть этого наследства испаряется в пылу все более технологичного общества, и не знаешь, что именно думать обо всех изменениях и что они означают, — все это присутствует у Генри Адамса, и неудивительно, что он так важен для Пинчона.

Адамс также предлагает Пинчону модель мышления о социально-политическом и экономическом порядке не просто в противовес религии, но и как о самом религиозном по масштабу и силе. Пинчон тоже поднимает эту тему, особенно в своем последнем — возможно, заключительном — романе «Край навылет». Действие происходит в Нью-Йорке сразу после нападения на Всемирный торговый центр, и некоторые персонажи размышляют о характере самой мировой торговли:

А разве не религия? Эти люди верят, что всем правит Незримая Рука Рынка. Ведут свои холивары против конкурентных религий, вроде марксизма. Вопреки всем свидетельствам, что мир конечен, эта слепая вера в то, что ресурсы никогда не истощатся, прибыль и дальше будет расти вечно, как и население всего мира — больше дешевой рабсилы, больше подсевших на потребление.

Ранее я упоминал, что в этом романе цифровое царство рассматривается как новый способ существования неодушевленного, и — не только — цифровое в первую очередь интересует Пинчона как средство, через которое передается авторитет режима власти/знания, и с помощью которого этот режим фактически переделывает мир: у некоторых из его персонажей «промозглое чувство, иногда по утрам, что и самой страны может здесь больше не оказаться, а ее безмолвно заменили экран за экраном чем-то еще, каким-то комплексным сюрпризом, те, кто не потерял голову, у кого большие пальцы уже занесены для кликов». Что делать, когда отягощен подобными мыслями? Как отмечалось ранее, анархия — одной из форм которой является клоунада, буффонада — противостоит правителям этого мира, которые выросли не только в способностях, но и в злобе. Возможно, когда-то технология была нейтральной, но теперь она разрослась, потребовала больше ресурсов и требует все большего уважения, послушания — возможно, поклонения. В том, что Святой Павел (опять же) называет «тьма века сего», сама стала Силой. Кто-то может назвать это технополией, как это сделал Нил Постман , но, по моему мнению, ее настоящее название — метафизический капитализм.

The Second Life — как и видеоигра DeepArcher в «Крае навылет» предлагает технологическое совершенство, всегда доступное подключенному пользователю! — и роман описывают, как наши надежды на трансцендентность стали внедряться не только в общепринятые, но и в цифровые технологии. Хиппи из Whole Earth Catalogue, прославлявшие фармацевтическую технологию, уходящую корнями в биологический мир, оказались предшественниками волшебников Кремниевой долины, предлагающие эсхатон битов, который с радостью принимает друг Максин Лестер или его подобие. «Смысл как раз в том, чтобы потеряться здесь внизу», — говорит он, и это один из самых тихих отрезвляющих моментов из всех романов Пинчона. В этом свете особенно примечательно, что единственный роман Пинчона, действие которого происходит в наш век Интернета, — роман без шутов и проказников. Нынешняя власть уже давно уничтожает их одного за другим, и то, что остается, культура «делать ради лулзов», заинтересована не в освобождении, а в усиленной цифровыми технологиями жестокости. То, что Пинчон в эссе о луддитах назвал «зарождающимся технополитическим порядком», уже проявился, и он представляет жуткое впечатление.

Тем не менее, мы все еще помним времена, когда правили другие Силы и манили другие возможности — и пока живы эти воспоминания, история технократии не завершена. В «Against the Day» портал в Выемку сужается, но не закрывается наглухо. Это ощущение промежуточности преследует романы Пинчона и придает им всепроникающую меланхолию. Одна из причин меланхолии — смена поколений. Как однажды сказал о себе его коллега-романист  Кен Кизи (родился в 1935 году, за два года до Пинчона), он был слишком молод, чтобы быть битником, и слишком стар, чтобы быть хиппи. Его жизнь оказалась между двумя возбужденными движениями контркультурных возможностей, и Кизи попытался преодолеть собственную промежуточность с помощью главной силы: изобретения искусственного сообщества, подпитываемого ЛСД Веселых Проказников. Это не сработало, и не могло сработать. Персонажи, подобные Кизи, изобилуют в романах Пинчона, всегда после потери какого-то видения: старые наркоманы, такие как Зойд Уилер в «Винляндии» или Док Спортелло во «Внутреннем пороке», впадают в депрессию или пережидают прибрежный туман на обочине шоссе — что и делает Док в конце своей истории, надеясь на что-то, на что угодно, и задаваясь вопросом, является ли подозрение, что у тумана имеется некая форма, а у грохота волн — некий язык, подлинной интуицией или очередной фантазией.

Персонажи Пинчона часто наполовину вспоминают или надеются вспомнить какое-то идеализированное прошлое, какую-то потерянную Лемурию или Атлантиду, и часто наполовину надеются, что какое-то видение появится на «горизонте нашего изгнания». Легенда о Лемурии, затерянном континенте, который, как предполагалось, располагался в непосредственной близости от того, что сейчас является Индийским океаном, была выдвинута зоологом XIX века, и эта идея очаровала теософку мадам Блаватскую, пришедшую к убеждению, что он был исконным домом человечества. Лемурия — повторяющаяся тема во «Внутреннем пороке», действие которого происходит в Лос-Анджелесе и, следовательно, обращено на запад. (На восточном побережье американского континента привлекательность Атлантиды, пожалуй, была сильнее.) Но, возможно, идеал не представляется ни географическим, ни историческим. Один персонаж в «Against the Day» относится к этому более абстрактно:

«Это всегда — скрытое место, путь туда неочевиден, география скорее духовная, чем физическая. Если вам доведется там оказаться, вы будете в полной уверенности, что вы не открыли это место, а вернулись туда. В одно мощное мгновение просветления вы вспомните все». ...Он немного подождал, словно у телеграфного клопфера, чтобы получить какое-то подтверждение от далекого незримого.

Как и в случае с Доком Спортелло, надежда на «непостижимое» ненадолго мелькает у Эдипы в «Выкрикивается лот 49», опубликованный сорока годами ранее: «В воздухе до самого горизонта висел смог, солнце ослепительно сияло над светло-коричневой местностью; остановив свой «шевроле» на вершине холма, Эдипа оказалась как бы в преддверии какого-то необычного религиозного откровения... Что-то отвлекло Эдипу от этих мыслей, словно набежавшее на солнце облако или сгустившийся смог спугнули «религиозное откровение» (или что это было?)». Однако чуть позже она вспоминает этот момент: «У нее вновь возникло ощущение причастности к тайне, обещания иерофании: печатная плата, плавные изгибы улиц, отдельный выход к воде, Книга Мертвых».

Как комментирует Эдвард Мендельсон, Пинчон, вероятно, позаимствовал термин «иерофания» у религиоведа Мирчи Элиаде , который пишет в книге «Священное и мирское» (1961): «Для объяснения того, как проявляется священное, мы предлагаем термин иерофания... Между элементарной иерофанией, например проявлением священного в каком-либо объекте, камне или дереве, — или печатной схеме, или карте жилого комплекса — и иерофанией высшего порядка (какой является для христианина воплощение Бога в Иисусе Христе) есть очевидная связь преемственности». То есть нет никакой возможности объяснить то, что раскрылось в рамках структур повседневного опыта, нет средств приручить то, что проявило себя. «И в том и другом случае речь идет о таинственном акте, проявлении чего-то «потустороннего», какой-то реальности, не принадлежащей нашему миру, в предметах, составляющих неотъемлемую часть нашего «естественного» мира, т.е. в «мирском». Это то, что Мейсон называет «духовным проявлением».

Другими словами, иерофания происходит в обычном пространстве, но предполагает нечто за пределами обычного времени, нечто, что принадлежит другому временному порядку или происходит из него. Следовательно, утверждает Элиаде, «религиозный человек живет в двух планах времени, наиболее значимое из которых — Священное — парадоксальным образом предстает как круговое, обратимое и восстанавливаемое Время, некое мифическое вечное настоящее, которое периодически восстанавливается посредством обрядов». Как отмечалось выше: кайрос, а не хронос. Элиаде утверждает, что подобные ощущения «недоступны нерелигиозному человеку», что наводит на мысль о том, что Эдипа — религиозный человек, однако у нее нет никаких свидетельств участия в каких-либо «обрядах», в каком-либо общественном богослужении. Это может помочь объяснить ее одержимость возможным существованием «Тристеро» как организации, тайного сообщества, которое несет и передает откровения священного. Подобно Эдипу, Эдипа становится искательницей истины, искательницей религиозных возможностей — homo religiosus и, возможно, даже anima naturaliter christiana, следуя за размытым видением в густом тумане.

Что важно здесь для моей попытки осмыслить Пинчона как теолога, что, возвращаясь к Элиаде, христианская модель времени («Для верующего литургия разворачивается в неком Историческом Времени, освященном воплощением Сына Божьего») фактически отвергает «миф о бесконечном прогрессе, веру в способность и мощь науки и техники устанавливать повсеместный мир и социальную справедливость, превосходство рационализма и престиж агностицизма». Подтвердить силу и обоснованность иерофании — значит, по крайней мере, начать освобождаться от претензий метафизического капитализма, чтобы объяснять, а затем и управлять всем человеческим поведением. Иерофания неуправляема — и в этом смысле является эквивалентом анархического броуновского движения «Всей Шальной Братвы» в «V.». Мы можем сказать, что «Вся Шальная Братва» живет в перманентном карнавале — а это значит, как не устает объяснять Михаил Бахтин, что это не настоящий карнавал, поскольку здоровый и энергичный карнавал никогда не отвергает и действительно полностью зависит от религиозных структур, которые вызывают у него смех. Именно поэтому «Братва» «ненормальна», а не жизненно необходима. Ее участники уклоняются от своего же режима власти/знания, но не имеют другой структуры смысла и ценности, которой можно его заменить. У них есть община, но нет иерофании; у Эдипы есть иерофания, но нет общины. «Братва» и Эдипа одинаково демонстрируют признаки противоречия, но их значение является частичным, незавершенным. Элиаде предположил, что живое христианство, особенно в литургии, является по-настоящему действенным знаком противоречия, поскольку оно объединяет иерофанию и сообщество. Пинчон не высказал своего мнения на эту тему.

Однако то, что рассматривается как возможность в «Выкрикивается лот 49», является чем-то иным, чем чистая анархия или формальная организационная структура. Хесус Аррабаль из ЦРУ — Организации повстанцев Анархистов — говорит, что чудо — это «проникновение иного мира в нашу реальность», что явно ссылается на определение иерофании Элиаде, но затем Аррабаль объясняет, что происходит, когда происходит такое чудо: «революции совершаются спонтанно, самими массами, без вождей. А присущая душам способность взаимопонимания позволяет массам выполнять совместную работу без усилий, автоматически, как бы подчиняясь врожденному рефлексу». Кибернетиков, таких как Норберт Винер, интересуют простые правила, из которых вытекает сложное поведение, не подлежащее планированию или управлению. Хотя сам Аррабаль таковым не является, он предвидит то, что мы можем назвать духовным возникновением: анархия — это не цель, а предварительное условие спонтанного и, следовательно, подлинного порядка.

Все это очень напоминает то, что происходит в Новом Завете во 2-й главе Деяний, когда Святой Дух нисходит, чтобы наделить «души способностью к взаимопониманию» среди самых разных учеников Иисуса Христа. Как прокомментировал этот отрывок У.Х. Оден : «В день Пентекоста была образована Христианская церковь. Дар Святого Духа принято называть «говорением языками», но уместнее было бы назвать его даром слышания. Как писатели, читатели, человеческие создания, мы не можем говорить или понимать друг друга, пока сначала не будем готовы слушать. Из всех даров, которые способен даровать Святой Дух, тот, о котором мы должны в первую очередь и наиболее усердно молиться — покорность слуха». Самый близкий подход Эдипы Маас к переживанию такого возникновения спонтанного порядка из анархии заключается не в том, чтобы говорить или слышать, а скорее в том, что она натыкается на группу дико, непостижимо танцующих глухонемых. Танец под музыку, которую ни они, ни она не слышат. Поэтому они танцуют в надежде.

Темная Братва

Пинчон, похоже, с самого начала карьеры интуитивно ощущал существование режима власти/знания, который не может быть локализован в человеке или учреждении, но чей контроль над нашим миром незаметно рассеян — демоническая инверсия древнего мистического определения Бога как круга, центр которого находится везде, а окружность нигде. Во многом именно это раскрывается на сеансе Ратенау, с которого я начал. Тайная клика масонов, коммунистов или республиканцев стала бы сравнительно обнадеживающей. Как отмечает персонаж «Край навылет», стареющий радикал 60-х: «Некоторые заговоры — они теплые и утешают, мы знаем, как звать всех плохих парней, мы хотим, чтоб они понесли заслуженное наказание. А вот насчет других уже не уверен, хочешь ли, чтобы в них была правда, потому что они зло, так глубоки и всеохватывающи». Или, как размышляет Док Спортелло во «Внутреннем пороке», думая об этих «несгибаемых, неулыбчивых» мужчинах, «исполнительных и бессловесных», находящихся на периферии каждого праздника:

Возможно ли, что на каждом сходняке — концерте, митинге за мир, массовой поебке протеста или групповом протестном схождении с ума, здесь, на севере, вдали на Востоке, где угодно — эти мрачные бригады действовали всю дорогу, утилизировали музыку, сопротивление власти, низводили сексуальное желание с эпического до повседневного, брали все, что могли замести в свой совок, и отдавали древним силам алчности и страха?

Не «Шальная Братва», а темная, не хаотичная и комичная, а упорядоченная и трагичная, блокирующая все распространения, кроме собственной. Они провели идеальную прямую линию и убили Дракона земли.

А может, и нет. В конце «Винляндии» другая команда, на этот раз состоящая из старых хиппи и уоббли (представители индустриальных рабочих мира (ИРМ) — прим. пер.), собирается, чтобы сохранить веру, сосредоточив надежду на прочитанном вслух отрывке из одного из эссе Эмерсона: «Тайные воздаяния всегда восстанавливают уровень, если он нарушен, божественной справедливости. Коромысло накренить невозможно. Все тираны, собственники и монополисты на свете тщетно упираются плечом, дабы сдвинуть брус. Лишь прочнее устанавливается на его протяженности тяжеловесный экватор, и человек ты иль мошка, иль звезда, иль солнце, все расположиться должны вдоль него — либо стереться в порошок его отдачей». Вот еще одна линия, на этот раз не замкнутости или господства, а праведности — линия, на которую можно положиться или попытаться положиться.

Но это тяжело. И отличительная функция Томаса Пинчона как американского теолога — создание тщательно продуманного, пронзительного, анархичного и ужасающе точного портрета всех сил, прозаических и демонических, которые в нашем технократическом режиме препятствуют восстановлению нашей полной человечности — и в то же время показать нам, насколько устойчива и неугасима энергия надежды, порожденная верой в то, что «скрытые от очей награды восстанавливают божественную справедливость». Требуется огромная дисциплина, вроде надежды против надежды, чтобы сохранять нас бодрствующими, бдительными и чувствительными к любым распространениям из «непостижимого». Осведомлен он или нет, но, столь глубоко прослеживая эти противодействующие силы духовного тоталитаризма и мечту о божественной справедливости, Пинчон предлагает важнейшее теологическое объяснение нашей эпохи, не имеющее себе равных по тонкости, масштабу и глубине. Это не совсем христианский рассказ, и будучи христианином, я этого не осуждаю. Теология должна начинаться там, где мы находимся, а мы находимся в тумане, ожидая и надеясь на иерофантическое слово из непостижимого.

Ближе к концу «Against the Day» мы сталкиваемся с отрывком, давшим роману название, описанием странного метеорологического явления, которое дает людям надежду на какой-то смысл, красоту или и то, и другое вместе — но недолговечную надежду:

Те, кто воспринял это как знак из космоса, каждый вечер с подобострастием смотрели на небо, ожидая даже еще более экстравагантных стихийных бедствий. Другие, те, кому оранжевый не казался цветом апокалипсиса, сидели на улице не общественных скамейках, спокойно читали, привыкая к курьезной бледности. Ночь за ночью ничего не происходило, явление медленно линяло, приобретая свой привычный темно-фиолетовый цвет, большинство уже с трудом могло бы вспомнить прежнее сердечное волнение, чувство прелюдии и возможности, они вновь вернулись к поиску оргазма, галлюцинаций, ступора, сна — к тому, что помогало им скоротать ночь и подготовиться к новому дню.

Требования обычной человеческой сущности и желания вновь заявляют о себе, как это всегда и неизбежно происходит. Они заглушают любые голоса, которые могли доноситься до нас из «миров, альтернативных этому». И вездесущая «темная братва» работает с этими требованиями, эксплуатирует их, «утилизирует музыку, сопротивление власти, низводит сексуальное желание с эпического до повседневного». И, как сказал дух Ратенау собравшимся нацистским лидерам: «Знаки эти реальны. Кроме того, они — симптомы процесса. Процесс следует той же форме, той же структуре. Чтобы его постичь, вы будете следовать знакам». Если мы действительно сможем следовать знакам, если мы сможем хотя бы несколько мгновений сохранять равновесие, быть бдительными, присутствовать, какая музыка «прелюдии и возможности» долетит до наших ушей?

Алан Джейкобс

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ