Трудности в описании природы

Чтобы преуспеть — убедить людей заботиться о сохранении мира — речь не может идти только о природе

Библия — основополагающий текст в западной литературе, игнорируемый начинающим писателем на свой страх и риск, и будучи молодым, у меня имелось амбициозное желание прочитать ее от корки до корки. Пролистав ранние рассказы и разобравшись в религиозных законах, представлявшие, по крайней мере, какой-то социологический интерес, я решил немного отвлечься от «Книги Царей» и «Паралипоменона», чьи списки патриархов и их многочисленных сыновей казались мне не более необходимыми для чтения, чем телефонная книга. Вдумчиво вчитываясь, я добрался до конца Иова. И потом очередь дошла до псалмов, и на этом мои амбиции пошли крахом. Несмотря на некоторые запоминающиеся псалмы («Господь — Пастырь мой»), в основном они зачастую повторялись. Неоднократно возвращающийся рефрен: Жизнь трудна, но Бог милостив. Чтобы наслаждаться псалмами, ценить оттенки приверженности, передаваемые ими, нужно быть верующим. Ты должен любить Бога, а я этого не делал. И поэтому отложил книгу в сторону.

Лишь позже, когда я полюбил птиц, то понял, что моя проблема с псалмами заключалась не просто в недостатке веры. Более глубокой проблемой был их жанр. Исходя из радости, испытываемой мною ежедневно, видя щеглов в птичьей купальне или слыша взволнованного крапивника за забором своего дома, я могу представить себе радость, которую верующий находит в Боге. Радость может быть такой же сильной, как Everclear, или такой же мягкой, как Coors Light, но это чувство никогда не бывает чем-то иным кроме радости: цветение в сердце, принятие мира, принятие осознания, что ты живешь в нем. И поэтому я ожидал быть тем, на кого псалом птицам, письменное прославление их великолепия, оказывает такое же воздействие, какое библейский псалом оказывает на верующего. В конце концов, и автор псалмов, и я испытываем одинаковую радость, а другие любители птиц сообщают, что их восхищает орнитологическая лирика таких книг, как «Сапсан» ( «The Peregrine» ) Дж. А. Бейкера . Многие люди, которых я уважаю, навязывали мне «Сапсана». Но каждый раз пытаясь его прочесть, я увязаю в обзоре ландшафта Бейкера, в котором он изучал сапсанов. Сам Бейкер признает данное препятствие («Подробные описания ландшафта утомительны»), предлагая страницу за страницей утомительно подробные описания. Позже книга становится более читабельной, поскольку Бейкер превозносит возможности сапсанов и пытается понять, каково это — быть одним из них. Однако даже тогда главный эффект его наблюдений заключается в том, что мне самому не терпится оказаться на свежем воздухе и увидеть сапсанов.

Иногда я считаю недостатком, признаком писательской конкуренции свое предпочтение получать личную радость от птиц и природы в целом, чем читать чужую книгу о них. Но я также осознаю, как писатель, что мы живем в мире, где природа стремительно исчезает из повседневной жизни. Существует настоятельная необходимость заинтересовать неверующих природой, подтолкнуть их к заботе о том, что осталось от нечеловеческого мира, и я не могу отделаться от подозрения, что они разделяют мою аллергию на гимны приверженности. Сила Библии как текста проистекает из ее историй. Если бы я был проповедником, ходящим от двери к двери, я бы воздерживался от псалмов. И начал бы с фактов, как я их вижу: Бог сотворил вселенную, мы, люди, грешим против Его законов, и Иисус был ниспослан, чтобы спасти нас, что имело серьезные последствия. Все, как верующие, так и неверующие, наслаждаются хорошей историей. И поэтому мне кажется, первое правило проповедческого описания природы в литературе должно быть таким: расскажите историю.

Почти все описания природы рассказывают какую-то историю. Писатель отправляется на чудесное местное заболоченное угодье или в девственный лес, ощущает его красоту, замечает разницу в том, как течет время, чувствует связь с более глубокой историей или более широкой сетью жизни, продолжает идти по тропе, видит орла, слышит гагару: формально, это и есть повествование. Если писатель затем сломает ногу или ему будет угрожать медведица с медвежатами, оно может даже обернуться в интересную историю. Однако, как правило, повествование остается не более чем формальностью, возможностью для размышлений и описаний. Писатель, которого природа приводит в восторг и который надеется донести эту радость до других, по понятным причинам хочет передать подробности ими вызванные.

К сожалению, какими бы удачными ни были описания, писатель конкурирует с другими средствами массовой информации, к которым читатель мог обратиться вместо него, — аудиовизуальными средствами, на самом деле показывающими вам орла или позволяющими услышать гагару. С тех пор как появились цветная фотография и звукозапись, длинные описания стали проблематичными во всех жанрах письма, и они особенно проблематичны для писателя, проповедующего природу. Чтобы хорошо описать сцену природы, писателю приходится с трудом избегать терминологии, чуждой читателям, которые еще не были свидетелями подобной сцены. Будучи любителем птиц, я знаю, как звучит рубиновоголовый королек; если вы напишете, что королек щебечет на иве, я отчетливо услышу этот звук. Сами слова «рубиноголовый королек» полны смысла и волнуют меня. Я с жадностью прочту без прикрас список видов — черноголовый клювокрыл, лазурная овсянка, голубая комароловка, — которых моя подруга видела на своей утренней прогулке. Для меня этот список сам по себе является повествованием. Однако для необращенного читателя список мог с таким же успехом гласить: Ира, сын Иккеша из Текоа, Авиезер из Анатота, Мебуннай Хушатянин...

Если писатель сосредоточен на птицах, то несомненно существуют хорошие истории об отдельных представителях (краснохвостые сарычи Центрального парка) и отдельных видах (беспосадочный транстихоокеанский перелет малых веретенников), и я могу судить по ссылкам на новые истории, которые мне постоянно пересылают друзья, не являющиеся любителями птиц, что сообщения об удивительных птичьих подвигах могут преодолеть безразличие общественности к птицам, по крайней мере на мгновение. Превращают ли такие истории в новообращенных — и я скажу прямо: мой интерес заключается в привлечении прозелитов, — менее ясно. Наука о птицах и их сохранении должна быть интересна любому, у кого есть хоть капля интеллектуального любопытства, и мир изобилует вещами, вызывающими любопытство. Писатель, пишущий о птицах, с болью осознает, что у него или нее есть всего несколько сотен слов, которыми можно зацепить непосвященного читателя. Один из заманчивых подходов к решению этой задачи — начать in medias res (с лат. — «в середине дела» — прим. пер.), у костра в каком-нибудь живописном или пустынном месте, и познакомить нас с Исследователем. У него будет густая борода, и он будет играть на мандолине. Или она влюбилась в птиц на ферме своего дедушки в Кентукки. Он или она будут жесткими и навязчивыми, иногда забавными, но всегда достойными восхищения. Опасность такого подхода заключается в том, что, если Исследователь не станет истинным субъектом статьи, мы, читатели, можем почувствовать себя обманутыми — нас приглашают поверить, что мы читаем историю о людях, тогда как на самом деле история о птице. В таком случае справедливо спросить, зачем мы вообще знакомились с Исследователем с самого начала.

Парадокс описания природы заключается в том, что для успеха в качестве благовествования речь не может идти только о природе. Возможно,  Э.О. Уилсон был прав, называя биофилию — любовь к природе — универсальной чертой человеческих существ. Однако, судя по состоянию планеты, эта черта проявляется слишком редко. Что чаще всего активирует эту черту, так это ее проявление людьми, у которых она уже активирована. По моему опыту, если вы спросите группу любителей птиц, что привело их к увлечению птицами, четверо из пяти назовут родителя, учителя, близкого друга, кого-то, с кем у них была тесная личная связь. Но верующих мало, а неубежденных много. Чтобы достучаться до читателей, которые полностью погружены в свою человечность, не пробуждены к миру природы, писателям недостаточно просто демонстрировать свою биофилию. Текст также должен отражать интенсивность личных отношений.

Одна из форм, которую может принять интенсивность, — риторическая. Что касается меня, то я с гораздо большей вероятностью прочитаю эссе, начинающееся словами «Я ненавижу природу», чем то, которое начинается словами «Я люблю природу». Конечно, я хотел бы надеяться, что писатель на самом деле не ненавидит природу, по крайней мере, не полностью. Но посмотрите, к чему приводит первоначальная провокация. Правда есть риск оттолкнуть уже убежденных, однако она открывает двери для скептически настроенных читателей и устанавливает с ними связь. Если эссе затем окажется аргументом в пользу природы, вступительный залп также гарантирует, что написание будет динамичным: переместит из точки А в совершенно другую точку Б. Подобное движение доставляет удовольствие читателю. Жесткое отношение доставляет удовольствие даже при отсутствии движения вперед. Дайте мне острую прозу  Джой Уильямс в «The Killing Game», иеремиаде против охотников и их культуры, или «The Case Against Babies», самом яростном выступлении против рождения, какое вы когда-либо читали, в ее сборнике с прекрасным названием «Ill Nature» . Безразличие, а не активная враждебность, является величайшей угрозой миру природы, и независимо от того, считаете ли вы Уильямс веселой или неуравновешенной, героической или несправедливой, невозможно быть равнодушным к ее работе. Или дайте мне «Desert Solitaire»  Эдварда Эбби , рассказ о годах, проведенных им в пустыне штата Юта, в котором он раздувает тлеющую торовскую мизантропию в раскаленный добела огонь и использует ее против американского потребительского капитализма. И здесь вы снова можете не согласиться с писателем. Можете поморщить нос от предположений Эбби о «дикой природе», его непризнанной привилегии как белого американца. Чего нельзя отрицать, так это интенсивности его отношения. Она заостряет его описания пустынного ландшафта и придает им криминалистическую направленность, остроту.

Хороший способ достичь целеустремленности, уверенного движения из пункта, А в пункт Б — это привести аргумент. Само наличие письменного произведения заставляет нас ожидать от него аргумента, хотя бы неявного, в пользу его существования. И, если читателю также не предлагается явный аргумент, он или она может приписать его, чтобы заполнить пустоту. Признаюсь, у меня мелькнула скупая мысль, когда я читал запись о чьем-то посещении такого экзотического места, как Борнео, из которого следует вывод о том, что писатель обладает исключительной чувствительностью к природе или ему крупно повезло попасть в такое место. Что, конечно, не было предполагаемым аргументом. Но чтобы избежать подтекста «Восхищайся мной» или «Завидуй мне», требуется больше внимания к тону письменного голоса, чем можно предположить. В отличие от проповедника, который звонит в двери и блаженно заявляет, что он был спасен, писатель-натуралист с оспариваемым тоном не может видеть, как двери закрываются у него перед носом. Но двери есть, и необращенные читатели закрывают их.

Часто, приводя аргументы, вы можете обойти проблему тона. Сборник эссе, которым я дорожу, «Tropical Nature» Эдриана Форсайта и Кена Мияты, начинается с изложения набора фактов о дождевых лесах. Факты кажутся нейтральными, но они складываются в предположение: тропический лес более разнообразен, менее плодороден, меньше постоянных дождей, больше коварной враждебности, по сравнению с промокшими и кишащими «джунглями» народного воображения. Это очень простое предположение. И все же, тут же, в последующих эссе имеются аргументы, которые следует привести — дальнейшие ожидания будут опровергнуты, откроются новые сюрпризы. В сочетании с аргументацией научные факты гораздо убедительнее говорят о великолепии тропической природы, чем лирический импрессионизм, и тем временем Форсайт и Мията, как нейтральные источники фактов, остаются невосприимчивыми к подозрениям в поиске восхищения. Предпосылка бестселлера  Дженнифер Акерман   «Эти гениальные птицы» также проста и убедительна: «Птичьи мозги» должны быть комплиментом, а не оскорблением. Книга Ричарда Прама   «Эволюция красоты» , вышедшая в 2017 году, привлекла широкую аудиторию, утверждая, что теория полового отбора Дарвина, которую ведущие биологи-эволюционисты игнорировали или очерняли более столетия, может объяснить всевозможные неадаптивные черты и поведение животных. У книги Прама есть свои недостатки — проза липкая, и теория Дарвина, возможно, была не так забыта, как ее представляет Прам, — но эти недостатки не имели для меня значения. Теория полового отбора открыла мне глаза, и я узнал много интересных вещей о группе тропических птиц, манакиновые, о которых в противном случае я, возможно, никогда бы не узнал. Такова сила убедительного аргумента.

Для писателя-натуралиста, который не является ни полемистом, ни ученым, третий способ добиться интенсивности — рассказать историю, в которой основное внимание уделяется природе, но драматические ставки подчеркнуто человечны. Образцовой книгой в этом отношении является «Kingbird Highway» Кенна Кауфмана . Кауфман вырос в пригороде Канзаса в 1960-х годах, стал одержимым любителем птиц (по прозвищу Королевский тиранн) и после того, как бросил среднюю школу, поставил перед собой цель побить рекорд по количеству американских видов птиц, встреченных за календарный год. Рекорд быстро устанавливается как драматическая цель, определяющее желание главного героя. И тут же мы сталкиваемся с препятствием: у подростка Кауфмана нет денег. Чтобы посетить каждый уголок страны в нужное время года, любителю птиц необходимо преодолеть огромные расстояния, и Кауфман решает, что ему придется путешествовать автостопом. Итак, теперь, в дополнение к цели и препятствию, нам обещают классическое дорожное приключение. (Важно отметить, что точно так же, как нам не обязательно быть педофилами, чтобы связать погоню Гумберта за Лолитой, нам не нужно сильно заботиться о птицах, чтобы интересоваться тем, что происходит с Кауфманом. Сильное желание любого рода вызывает у читателя симпатию.) Путешествуя по стране, Кауфман, конечно, внимательно относится к птицам, но также и к национальному настроению начала 70-х, социальной динамике наблюдения за птицами, потере и деградации естественной среды обитания, странным персонажам, встречающимся на этом пути. А затем книга принимает прекрасный оборот. По мере того как жизнь в дороге накладывает свой отпечаток на рассказчике, он чувствует себя все более потерянным и одиноким. Несмотря на кажущееся повествование поиска, книга с самого начала была историей взросления. Поскольку мы заботимся о подростке Кауфмане, мы перестаем задаваться вопросом, побьет ли он рекорд, и начинаем задавать более универсальные вопросы: что произойдет с этим молодым человеком? Найдет ли он дорогу домой? Что отличает «Kingbird Highway» от многих других рассказов, так это то, что в конечном счете перестает иметь значение, сколько видов Кауфман видит за год. Важны только сами птицы. Они начинают казаться ему домом, по которому он так тосковал, домом, который никогда его не покинет.

Даже если бы мы могли знать, каково это — быть птицей, — а, меряя по Дж. А. Бейкеру, не думаю, что мы когда-нибудь по-настоящему узнаем, — птица — это создание инстинктов, движимое желаниями, противоположными личным, неспособное на этическую амбивалентность или сожаление. Для дикого животного важнейшие ставки заключаются в выживании и размножении, и точка. Это может стать увлекательной наукой, но при отсутствии интенсивной антропоморфизации или проецирования дикое животное просто не обладает самобытностью, определяемой его историей и желаниями на будущее, от которых зависит хорошее повествование. В характере дикого животного всегда есть только точка, А: животное такое, какое оно есть, было и всегда будет. Чтобы была точка Б, пункт назначения для драматического путешествия, будет достаточно только человеческого характера. Повествовательное написание о природе, в своей наиболее эффективной форме, ставит человека (часто писателя, пишущего от первого лица) в какие-то неразрешенные отношения с миром природы, ставит перед персонажем вопросы без ответов или недостижимую цель, а затем раскрывает универсально разделяемые эмоции — надежду, гнев, тоску, огорчение, смущение, разочарование — чтобы вовлечь читателя в путешествие. Если написание завершается успешно, оно делает это косвенно. Мы не можем заставить читателя заботиться о природе. Все, что мы можем сделать, — это рассказать убедительные истории о людях, которым действительно не все равно, и надеяться, что эта забота заразительна.

Джонатан Франзен

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ