Джули Оцука: записки по памяти

Коробки с «наследственным» хламом — истоки моего вдохновения

Речь, произнесенная Джули Оцуки на церемонии награждения медалью Эндрю Карнеги за выдающиеся достижения в литературе и публицистике

Как-то в конце апреля на мое крыльцо сгрузили две объемистые коробки общим весом килограммов сорок. Надо сказать, что последние два года мы с братьями арендовали в Лос-Анджелесе небольшой склад, где хранили оставшиеся от родителей вещи. Я бы хранила их там вечно, но один из моих рачительных братьев, не спрашивая согласия остальных, всё переиначил, и в результате я оказалась один на один с моей долей наследства — двумя коробками хлама.

Я живу в крохотной квартирке в Нью-Йорке. У меня нет ни чердака, ни подвала, а только набитый батарейками и отвертками кухонный комод, который я иногда величаю «кладовкой». Не найдя свободного места для коробок, я оставила их в коридоре, где они и пылились полтора месяца, пока я дописывала эссе, давала интервью, встречалась с друзьями и сочиняла предысторию для нового романа. Мое время было расписано поминутно.

Но однажды я прослушала подкаст «Шведская уборка. Новый скандинавский тренд...» . Автор подкаста советовала выбросить скопившийся за нашу жизнь ненужный скарб раньше, чем мы отойдем в мир иной, дабы избавить от этой тягостной обязанности наших родных и близких. Мои родители пришли бы в ужас от ее слов, поэтому я встала и — распаковала коробки.

В первой, более легкой коробке, тянувшей килограммов на пятнадцать, я обнаружила ворох фотографий и писем. Большинство писем были адресованы моим родителям, но некоторые, к немалому моему смущению, — мне. То есть часть хлама из этой коробки оказалась моей личной собственностью.

Я перечитала письма от школьных подруг и соседок из университетской общаги; нашла аэрограммы от старинного приятеля и послание от сокурсника по Йелю — вскоре, после отправки послания, сокурсник ушел из университета, а потом и из жизни; откопала записку от одного друга, который, по слухам, стал бродягой и теперь скитается по улицам Беркли; взяла в руки фотографию и... потеряла присутствие духа. С фотографии мне улыбался красивый юноша, впоследствии сошедший с ума и, в помраченном рассудке, совершивший ужасное злодеяние.

Мне взгрустнулось, и в то же время я возблагодарила Судьбу, позволившую мне застать докомпьютерную эру развития человечества и вложившую мне в ладони, словно черепки древней этрусской вазы, эти письма и записки — физические доказательства реального существования моих друзей и подруг, эти овеянные романтическим флером воспоминания о безвозвратно ушедшей юности, осиянной надеждами и безудержными душевными порывами.

На дне коробки лежали две прозрачные папки с письмами моей мамы. Увидев знакомый почерк, я на мгновение зажмурилась, словно от ослепляющего света, и почувствовала резкий укол в сердце. Вытащив из конверта первое письмо, я приступила к чтению. Письмо датировалось июнем 1986 года. Тем летом мои родители поехали на машине в Монтерей, чтобы посмотреть океанариум. Остановились они в Салинасе, в отеле «Мотель-6». В письме мама жаловалась на возобновившийся артрит, боль в распухшем безымянном пальце и невозможности сжать руку в кулак. К письму прилагался чек на сто пятьдесят долларов — всё, чем родители были тогда богаты.

О моем брате Дэвиде, столь тиранично распорядившемся отправить в 2023 году «наследственные» коробки, мама в 1986 году писала как о капризном и упрямом подростке (каким он в то время и был): «Вчера пришло твое письмо Дэвиду. Когда я спросила его, какие у тебя новости, он проворчал, что ему недосуг читать всякую чушь, хотя я прекрасно видела распечатанный конверт...»

Ясный, простой и добродушный слог матери, беззлобно подтрунивавшей над моим братом, поразил меня до глубины души. А от упоминаний о мучившем ее артрите, я сжалась в комок и смахнула навернувшиеся на глаза слезы. Я вспомнила, как навещала ее в доме престарелых, и она, не способная более ни говорить, ни воспринимать окружающий мир, лишь баюкала на груди руку. Видимо, ее мучил артрит, а я этого не понимала. Надо же, я умудрилась позабыть о ее болезни. Жаль, что память вернулась ко мне так поздно. Спустя восемь лет после смерти мамы.

Но каким же счастьем повеяло на меня от этих пожелтевших со временем страниц. Счастьем, которое я не испытывала уже более двадцати лет, с тех самых пор, как мозг моей мамы сковала деменция. Двадцать лет я не слышала ее чистый и звонкий голос. Двадцать лет мама разговаривала со мною только во сне. И вот она снова обратилась ко мне — светло, радостно, разборчиво, внятно.

В коробке находились не только письма и фотографии, но и другие памятные для мамы вещички. Корешок билета на бейсбольный матч между командами Стэнфорда и Беркли; школьные табели успеваемости; экземпляр газеты «Беркли Дейли» от 19 июня 1953 года с заметкой о том, что в этом году университет Беркли окончили шесть тысяч студентов (в их числе моя мама). Рядом с заметкой о выпуске в Беркли помещалась статья о назначенной после захода солнца казни четы Розенбергов.

А еще я отыскала письмо одиннадцатилетней Джоан Марш, школьной подруги мамы. «Ты там уже пошла в школу?» — спрашивала она 29 января 1943 года. «У тебя теперь длинные волосы?» «Насколько ты подросла?» «Глаза от песка щиплет?» и прочее в том же духе. Сейчас я вам поясню, что к чему. «Там» — это в «Топазе», концентрационном лагере штата Юта, куда маму с родителями переправили на поезде весной 1942 года. Заканчивая письмо, Джоан нарисовала огромное сердце и гигантскими прописными буквами написала: «Будешь моей Валентинкой?» К ответному, так и не отправленному Джоан письму, мама прикрепила школьную фотографию белокожего учителя и обступивших его смуглых черноволосых ребятишек — американцев японского происхождения. «Угадаешь, кто из них я?» — ехидничала мама. «Напиши, в каком я ряду. А я напишу, верно ты угадала или нет. Пришлешь мне свою фотографию?»

На конверте Джоан стоял адрес: Беркли, Доур-стрит, 3036. На конверте мамы — Барак 28-3-Ф. Этот наспех сколоченный, покрытый толем барак в обнесенном колючей проволокой лагере три года служил моей маме единственным домом.

Чуть не плача, разбирала я эти детские каракули. Только представьте — вокруг этих девочек свирепствовала безумная война, а они задавали друг дружке обычные девчоночьи вопросы — «У тебя теперь длинные волосы?», «Угадаешь, кто из них я?»

Именно такие мелочи, такие бытовые подробности и завораживают меня, как писателя. Больная рука, «Мотель-6» в Салинасе, заметка о выпускниках Беркли, гигантские прописные буквы — все эти, вроде бы, заурядные эпизоды происходили на фоне эпохальных исторических событий: казни четы Розенбергов и насильственного перемещения ста двадцати тысяч американцев японского происхождения. От подобного сопоставления у меня голова идет кругом, а пальцы сами тянутся к клавиатуре и начинают отстукивать строки нового романа.

Каково это — лишиться разума? Провести детство в концентрационном лагере? Никогда не получить ответа от своей «Валентинки»?

Во второй коробке я обнаружила «топазовские» дневники мамы за 1944 и 1945 годы, две дюжины натюрмортов, нарисованных мною в Йельском университете, и сотни фотографий родственников моего отца — старинные, начала века студийные карточки, наклеенные на картонки и подписанные на обороте примерно так: Ватанабэ, Фукуда, Сидзуока.

Некоторые снимки прикрывала тончайшая папиросная бумага, и я осторожно приподнимала ее, чтобы получше рассмотреть изображенных на фотографиях людей. Передо мной чередой мелькали мужчины и женщины, наряженные в праздничные кимоно и строго смотревшие в камеру. Женщины щеголяли замысловатыми высокими прическами, мужчины — пышными усами.

Внезапно я увидела знакомое лицо — лицо дедушки, отца моего отца, банкира, с которым я даже когда-то встречалась. На дедушке был изысканный западный костюм. Однако все остальные люди были мне совершенно неизвестны. Их присутствие на фотографиях ошеломляло меня: от них веяло нереальной древностью и призрачностью, и всё же они были моей семьей. Родственниками моего отца. А я была их плотью и кровью.

Что же до родственников мамы, то я не знаю о них вообще ничего. Их снимки и фотографии мои бабушка и дедушка уничтожили сразу после Перл-Харбора. Этот разъедающий страх, вынудивший людей оборвать связи с родными в Японии, я описала в «Пловцах» , назвав его «первым неистовым приступом забвения, случившимся сразу же после начала войны». Если бы американцы японского происхождения, населявшие Западное побережье, не избавились от всех, напоминавших о родной Японии предметов, возможно, на крыльцо моего дома прибыло бы не две, а четыре коробки.

Среди вороха фотографий нашлась и фотография моего отца в детстве, сделанная на родине, в Японии. Мой отец, совсем еще мальчишка, улыбаясь, прижимал к груди обожаемых им голубей, которых он научил возвращаться в голубятню. Иногда тот или иной голубь исчезал в неизвестном направлении, и мой отец безумно горевал, переживая за его дальнейшую судьбу. Даже переехав в Америку и постарев, отец время от времени вспоминал своих любимых птиц и гадал, смогли ли они приспособиться к вольной жизни? Добыть себе пропитания? Он очень надеялся, что да.

Затем мне в попалась другая фотография отца — молодой мужчина, он надевал обручальное кольцо на палец женщины, не являвшейся моей матерью. Кем была эта женщина? Вспоминал ли о ней отец? Думал ли он о жизни, которая сложилась бы у него, возьми он эту женщину в жены? Не родив меня и моих братьев? Жизнь — непредсказуемая штука: один поворот не туда, и ты становишься совершенно другим человеком. И достигаешь совершенно иных вершин и абсолютно противоположных целей.

Как же загадочны наши родители, поразилась я. Как неповторим и непознаваем каждый из нас. Почему от умственного расстройства скончался именно этот гениальный школяр, а не тот? Что произошло с теми одетыми в кимоно людьми? Почему отец никогда не показывал мне эти снимки? Почему он никогда не говорил с нами по-японски? Кем в действительности была моя мать? Потерявшей дар речи и мучимой болью хрупкой старушкой в инвалидном кресле? Или суровой девчушкой на школьной фотографии, сделанной посреди пустыни? Или женщиной средних лет, разглядывающей рыб в океанариуме в Монтерее? А, может, она была всеми троими одновременно? Или никем из вышеперечисленных? И почему она ни разу не упоминала при мне имя Джоан Марш?

Я понятия не имела, что у моей матушки была белокожая школьная подруга! Или, возможно, Джоан была чернокожей, кто знает. Если забить имя «Джоан Марш» в поисковой строке Гугла, в выборке появится сногсшибательная блондинка, американская кинодива тридцатых годов. Явно не та Джоан.

Увиделись ли мама и Джоан, когда мама после войны вернулась в Беркли? И почему мама не отослала Джоан то письмо?

Разобрав обе коробки, я разложила все обнаруженные в них вещи в коробки поменьше и рассовала на свободные полки в шкафах, буфетах и чуланах. Да, я сохранила всё до малейшего клочка газеты, послав к чертям и шведскую писательницу, и ее советы по избавлению от хлама. Потому что это — не хлам, а мое наследие. Основа основ моих повестей и романов. Потому что без старых фотографий и писем, без повисших в воздухе вопросов и потрепанных билетов на бейсбольный мачт, без школьных табелей и детских рисунков, всех этих прозаических обломков безыскусной человеческой жизни, не было бы и моих книг. И то, что для других — мусор, для меня — бесценный кладезь эмоций и знаний.

Возможно, именно эти неказистые осколки и обрывки и послужат источником для моего вдохновения, и я сочиню новую книгу, которую вам непременно захочется открыть и прочитать.

Джули Оцука

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ