Процессы Кафки

Теодор Далримпл о новом переводе дневников и о кафкианской природе современного мира

Работа переводчика и сложна, и ответственна: на чужом языке почерк автора может исказиться до неузнаваемости. Например, переводчик  Чехова Давид Магаршак утверждал, что весь западный подход к Чехову изначально ошибочен из-за неправильных переводов, которые на английском языке звучали особенно меланхолично и теряли авторский юмор.

Среди романов двадцатого века немного столь же культовых и известных первых строчек как у Процесса   Кафки . Вот первый английский перевод Уиллы и Эдвина Мьюиров, опубликованный в 1937 году, через десять лет после выхода книги на немецком языке:

Кто-то, по-видимому, оклеветал Йозефа К., потому что, не сделав ничего дурного, однажды утром он попал под арест.

Вот как Дэвид Уайли перевел это семьдесят лет спустя:

Кто-то, по-видимому, оклеветал Йозефа К.: он знал, что не сделал ничего дурного, и попал под арест однажды утром.

Обе версии, очевидно, базируются на одном источнике, но они существенно отличаются. В оригинале ничего не говорится о том, насколько Йозеф К. осведомлен о своих правонарушениях, а быть арестованным, зная, что ты не совершил ничего плохого, совсем не то, что попасть по арест, будучи однозначно невиновным по сообщению всеведущего рассказчика.

Мне ближе версия Мюирсов, хотя зачем они добавили уточнение «однажды утром», я не знаю — этого нет в оригинальном тексте — разве что, это заранее указывает на произвольность ареста.

Если перевод одного, не очень сложного предложения может привести к таким различиям в смысле, только представьте совокупный эффект различий во всей книге! Когда мы говорим о чём-то, как о кафкианском, имеем ли мы в виду Кафку или же его переводы — или, если они действительно равноценны, и то, и другое? В своем предисловии к изданию Превращения  романист Адам Тирлвелл озвучивает предположение, что мы неправильно поняли Кафку во многом так же, как Магаршак утверждал, что мы неправильно поняли Чехова, и что Кафка гораздо комичнее того образа, который мы приписываем ему до сих пор. Но устоявшееся представление о Кафке как о пророке и поэте безымянной, бесформенной, всепоглощающей угрозы в современном мире, похоже, еще раз подтверждается этим новым переводом дневников автора:

Возможно ли, что я сначала с пониманием и желанием различаю будущее в его холодных очертаниях и только тогда, меня тянут и толкают, постепенно вхожу в реальность этого самого будущего?

Неясно, но отчетливо зловеще: действительно «по-кафкиански».

Этот том представляет собой перевод, основанный на первом немецком издании дневников, без редакторского влияния  Макса Брода или (если выражаться не совсем корректно) без его искажений и цензуры. Усердие переводчика, Росса Бенджамина, выше всяких похвал — во всяком случае, моих похвал как простого читателя. Перевод явно требовал больших усилий и такой же большой любви: на 564 страницы текста приходится 1 403 сноски, то есть 2,4836252 сноски на страницу, сообщающих нам о каждой литературной аллюзии и о каждой упомянутой точке на карте, — восхитительная тщательность, которую я был бы склонен назвать тевтонской, будь стереотипы в наши дни менее неодобрительны. Но, без иронии, этот труд достоин восхищения, и я не собираюсь выискивать в нём несовершенства.

Однако мне больно признавать, что соотношение озарения и усилий, затраченных на чтение этих дневников, довольно низкое. Опять же, я говорю как рядовой читатель, а не как ученый или специалист, для которого это издание бесценно. Это не дневник в строгом смысле слова, а беспорядочная смесь собственно дневников, наблюдений, критики, записных книжек и рассказов, расположенных не в строгом хронологическом порядке. Даже если в них упоминаются мировые события, то вскользь. Начало величайшего катаклизма современной европейской истории, Первой мировой войны, записано вот так:

Германия объявила России войну. —  После обеда уроки плавания.

Ирония ли это, или просто неспособность осознать масштабность событий?

Я не могу не сравнивать эти дневники с дневниками другого писателя из Центральной Европы, венгра Шандора Марая, которые (для меня) несравненно интереснее дневников Кафки, поскольку они не такие фрагментарные, более последовательные и, возможно, менее саморефлексивные.

Разумеется, скажут, что Кафка более значителен как писатель. Действительно, когда однажды литературный редактор попросил меня принять участие в опросе журналистов на тему «величайший роман двадцатого века», я выбрал «Процесс». Рассказ об аресте человека со столь говорящим именем К., суть обвинения которого так и не раскрывается, показался мне пророческим: даже в свободных странах, то есть в странах без явных признаков диктатуры, нами правят невидимые нам силы, и приходится подчиняться правилам, которые мы не понимаем и не можем потому соблюдать. Это обстоятельство порождает постоянный подсознательный страх, что нас могут признать виновными в каком-то непреднамеренном нарушении закона, и мы окажемся в положении К.

Принято считать, что чем больше человек знает о крупном писателе, тем лучше, и поэтому каждое слово должно быть собрано, опубликовано и прочитано всеми ценителями его творчества. Я с этим не согласен. Пускай  Диккенс и был мастером эпистолярного жанра, я не думаю, что так уж необходимо продираться сквозь десять огромных томов его переписки, чтобы оценить по достоинству замечательные высказывания мистера Микобера или миссис Гаммидж.

Кафка потому так интересен многим, что он более чем кто-либо был писателем невроза — а быть невротиком в наши дни в некоем роде преимущество, поскольку здоровые люди, должно быть, более беспечны и, следовательно, менее чувствительными к бедам мира. Конечно, Кафка родился в 1883 году в шутовской империи без иной идеологии, кроме династической преемственности, и принадлежал к недавно и неопределенно освобожденному меньшинству — евреям. Как показало последующее столетие, оснований для беспокойства было предостаточно (все три сестры Кафки были убиты во время Холокоста), но ведь мир Кафки это так же и прекрасный мир  Стефана Цвейга из его мемуаров Вчерашний мир . Однако даже опустив болезнь и обстановку в Центральной Европе накануне войны, можно предположить, что Кафка и без этого был бы крайне невротичным. Вызван ли невроз великой войной, или напротив, неврозы всему причина? Что если война — это результат предшествовавшей ей душевной болезни, от которой Кафка столь остро страдал?

Тут и там на страницах его дневников можно прочитать подобное:

Тоска по глубокому, растворяющему сну. Неопределённость, засуха, покой — все это пройдет. Бессмысленность юности. Страх перед молодостью, страх перед бессмысленностью, перед бессмысленным взлётом человеческой жизни. Полная беспомощность. Приходится терпеть и причинять боль.

Тщетно мечтая стать писателем, Кафка мучился от неуверенности в себе: у человека, который и без того был болен, это состояние вполне естественно могло перейти в симптоматику.

Одно из объяснений почти постоянного состояния неуверенности Кафки в себе — когда он не хотел публиковаться, уничтожил большую часть написанного и приказал своему душеприказчику уничтожить то, что осталось от его бумаг после смерти — состоит в том, что причина тому могла быть искаженная форма гордыни. Допустить, что от ценности и совершенства работы зависит так много — значит наделить её чрезвычайной степенью важности. Таким образом, самоуничижение становится наоборот, формой эгоцентризма. Из всех грехов гордыню труднее всего избежать или преодолеть.

Однако Кафка не был простым эгоистом, и, разумеется, эгоисты отнюдь не обладают такой проницательностью. Кафка был человеком с оголенными нервами и рентгеновской чувствительностью к подспудной сути вещей, которая ещё и чаще всего представлялась ему чем-то зловещим:

Всё, даже самое обыденное, например посещение ресторана, ... ... обязано [достигаться] силой с помощью полиции. Это лишает жизнь всякого покоя.

Это напомнило мне, как  Оруэлл утверждал, что основа нашей цивилизации — уголь. У Оруэлла были угольщики, у Кафки — полицейские. Однако, погружаясь в поиски сокрытых смыслов из-за сверхчувствительности, можно еще дальше уйти от истины, чем будучи просто чёрствым и близоруким. Не принимать ничего как должное, даже самые обыкновенные вещи, означает как искажать всё, так и не подвергать сомнению ничего. В конце концов сам  Фрейд однажды сказал, что иногда сигара — это просто сигара.

Кафка родился в эпоху, когда общество впервые достигло таких масштабов, что стало совершенно невозможно осознать его устройство. Помимо этого, каждый начал ежедневно использовать технологии и механизмы, строения которых он не понимал. Это порождало подозрение, не манипулируют ли человеком силы, которые никто не может постичь или даже разглядеть. Пускай раньше мир был постижим (так казалось), теперь он стал абсурдным и даже опасным. В такую эпоху работа в бюрократической системе (в случае Кафки — в страховой компании), где соблюдение порядка важнее чего-либо ещё, лишь усиливала чувство абсурда.

Наш мир все более походит на кафкианский, пускай и становясь якобы более рациональным. Вчера, например, мне пришло сообщение от банка: «Пожалуйста, свяжитесь с нами. В противном случае мы [знать бы, кто это «мы»], возможно, будем вынуждены закрыть ваш счет». Может, кто-то донёс на меня, как и на Йозефа К.?

Я позвонил в банк, как было указано. «Мне нужно задать вам несколько вопросов в качестве обеспечения безопасности», — сказал работник банка. «Позвольте, не должно ли всё быть наоборот, — сказал я, — потому что вы знаете, кто я, а я не знаю, кто вы». «Ответьте на несколько вопросов», — последовал ответ. Наконец, они задали вопрос, на который сами не знали ответа: девичья фамилия моей свекрови. «Как знание девичьей фамилии моей свекрови поможет вам бороться с отмыванием денег?» — поинтересовался я. «Назовите девичью фамилию своей свекрови», — был ответ. Это было действительно очень «по-кафкиански».

Так что вот — мы живем в таком мире, пускай он становится все более и более оруэлловским. Сомневаюсь, что этот объемистый том дневников поможет кому-то лучше понять «кафкианскую» природу мира. Пожалуй, романов и рассказов будет вполне достаточно. Большая часть дневника, наверно, вообще бы не была опубликована, будь она написана не Кафкой — другими словами, для ознакомительного чтения больше подходит его отредактированный вариант. Если, конечно, вы не специалист.

В предисловии переводчика прослеживается современная тенденция критиковать Макса Брода, первого редактора дневников. Думаю, стоило бы упомянуть, что без Брода, воспротивившегося указанию Кафки сжечь все его рукописи после смерти, романы — главное притязание автора на славу и академический интерес, возможно, никогда бы не и увидели свет, а переводы дневников и подавно.

Теодор Далримпл (Theodore Dalrymple)

Совместный проект Клуба Лингвопад и редакции ЛЛ