В особняке Уильяма Фолкнера

«Вот в чем беда нашей страны: все тут, и погода, и что ни возьми, — держится слишком долго. И реки и земля наша: неясные, медлительные, буйные, создают и кроят людскую жизнь по неумолимому и хмурому образу своему». Такой предстает перед нами Миссисипи в книге  Уильяма Фолкнера   «Когда я умирала» . И вот однажды мне, поклоннику творчества Фолкнера, захотелось взглянуть на описываемые им места; места, где он родился, жил и умер. «Если Фолкнер не обманул, и в Миссисипи действительно всё «держится слишком долго», — предположил я, — то, возможно, и население, и природа практически не изменились и остались такими же, какими были в тридцатых годах прошлого века». Я сел за руль и покатил в Роуан-Оук, Оксфорд, штат Миссисипи, в музей-усадьбу писателя. Дорога из Бруклина заняла у меня почти целый день.

Через пять часов я въехал на территорию Западной Вирджинии и сделал короткую остановку в городке Харперс-Ферри, притормозив возле бывшего военного арсенала — священного места любого аболициониста. Для тех, кто ловил ворон на уроках истории, напомню, что 16 октября 1859 года лидер аболиционистов Джон Браун и его отряд захватили военный арсенал Харперс-Ферри, предопределив тем самым неизбежность Гражданской войны. Плантаторы Юга, до полусмерти запуганные мятежными застрельщиками Севера, ненавидели Брауна. «Я хочу освободить всех чернокожих рабов в этом штате!» — смело заявил он в Вирджинии, где в оковах томились полмиллиона человек. После захвата арсенала Браун намеревался раздать оружие рабам с ближайших плантаций и поднять восстание. 16 октября Браун и двадцать один его сторонник ворвались в арсенал и удерживали его два дня, пока подоспевшие морские пехотинцы не выбили их оттуда. Разразившаяся спустя полтора года Гражданская война не пощадила арсенал: от него остались лишь руины да скромный домик пожарной охраны — последний оплот Брауна и его друзей. Когда и этот бастион пал, Брауна арестовали, бросили в тюрьму, осудили и повесили. Я вошел внутрь. Крохотный, словно гараж на две машины, домик, почти утонувший в зелени окруживших его гор, прячущих высоченные пики в туманной выси, заставил меня крепко задуматься. «Надо же, — поразился я, — какой грандиозный размах был у Джона Брауна, и как мало единомышленников сумел он привлечь на свою сторону — так мало, что их вместила эта убогая избушка».

Фолкнер не обошел вниманием Брауна: в повести «Медведь» яростный противник рабства совершенно внезапно вклинивается в поток сознания одного из героев и заводит беседу с Богом. Он объясняет Создателю, что только тем и отличается от обычных людей, что видит рабство таковым, каково оно есть на самом деле — «беспросветным кошмаром». «А где же тогда ваши законы, ваши уложения, ваши парламентские процедуры?» — вопрошает его Господь. «Законы-то они есть, и я-то не против законов. Да только законы, думаю я, гожи для тех, у кого времени вдосталь». Смотрите — стараниями Фолкнера Бог звучит как неубедительный брюзга-резонер, а Браун, уроженец западного штата Огайо, — как житель одного из захолустий Миссисипи. Но почему, собственно, нет? Джон Браун, человек действия, прозревающий самую суть вещей, несомненно, достоин чести носить звание «настоящего южанина».

Фолкнер описал родной округ Лафейетт как «грустный отголосок замирающего эха оставшихся позади Аппалачей». По-моему, лучше не скажешь. Последний раз вдохнув прохладный и пьянящий воздух Харперс-Ферри, я покатил по высоким кряжам на юго-запад, спустился к штату Теннесси и направился к северным оконечностям Миссисипи, оставляя за спиной во влажной и жаркой хмаре еле видимые силуэты гор. Холмистый округ Лафейетт действительно оказался последним прибежищем горных массивов. Я покружил по нему и направился на запад посмотреть Дельту. Дельта оправдала мои ожидания: как и предполагалось, я увидел перед собой почти идеально плоскую равнину. Вдоволь налюбовавшись на нее, я развернул машину и рванул в Оксфорд.

Роуан-Оук, где Фолкнер прожил тридцать три года вплоть до своей смерти, настигшей его в возрасте шестидесяти пяти лет, находится неподалеку от центра Оксфорда, но, благодаря разросшейся вокруг рощи, совершенно не виден с дороги. Бросив машину на грязной парковке, я прогулялся по густому девственному лесу, вышел на полянку и очутился на уединенном, «размером с почтовую марку», по словам Фолкнера, участке земли — нескольких акрах зеленеющей травы и садовых деревьев с пышными кронами. Длинная широкая дорожка, петляя между благоухающими полуторавековыми красными кедрами (во времена Фолкнера бытовало поверье, что кедры предохраняют от желтой лихорадки), вывела меня к огромному белоснежному особняку. В отличие от большинства домишек в Оксфорде, построенных в типичном для всех американских университетских городков колониальном стиле, диктующим ютящимся по-соседству коттеджам стыдливо прятаться в листве малюсеньких садиков, — двухэтажный тесовый особняк Роуан-Оука поразил меня плантаторским размахом.

Особняк возвел в 1844 году выпускник Оксфорда Уильям Тернер. Он же позднее спроектировал и построил величественный дворец, вдохновивший Фолкнера на создание «цитадели Компсонов» из «Шума и ярости» . Впрочем, Роуан-Оук уступает «цитадели Компсонов» в грандиозности так же, как уступает в роскоши царственным усадьбам хлопковых королей Натчеза и Чарлстона. Фолкнеровский особняк напоминает грубый набросок в новогреческом стиле: четыре дорические колонны и скромный, без обрамлений, фронтон. По красоте, но не по размеру, он проигрывает дому Эмили Дикинсон  в Амхерсте. Более того, дом великой «амхертской затворницы» стоит на оживленной улице и открыт соседским взорам, тогда как особняк Фолкнера сторонится окружающих, прячась от них в дремучем лесу: не так-то просто добраться до Роуан-Оука и не так-то просто из него выбраться. Складывается впечатление, что Фолкнеру, известному своими запутанными историями о местных общинах, где все со всеми связаны и где всем до всех есть дело (вспомните только его вымышленный округ Йокнапатофу), как нельзя лучше подошел бы дом Эмили Дикинсон, находящийся в самой гуще событий, а Эмили Дикинсон — отшельнический Роуан-Оук. Обойдя особняк против часовой стрелки, я увидел деревянную коптильню, сооруженную Фолкнером на остатках лачуг чернокожих рабов, дубовый амбар, сколоченный Фолкнером для коровы, и конюшню, построенную им для лошадей. Лошадей Уильям Фолкнер обожал. В Виргинском университете, где он преподавал, он состоял членом сразу двух клубов любителей лисьей охоты, а падение с лошади в Роуан-Оуке приблизило его раннюю смерть, так как боли, мучившие его после падения, усилили его тягу к алкоголю. Любуясь галереей в правом крыле дома, я вспомнил, что именно здесь Эстелл, жена Фолкнера, заметила нечто странное в игре света и тени предвечернего заходящего августовского солнца и подсказала мужу название одной из его повестей, единственную рукопись которой она, спустя несколько месяцев, вышвырнула из окна мчащегося автомобиля, вынудив тем самым своего неверного, пристрастившегося к бутылке супруга подъехать к обочине и собрать рассыпавшиеся листы.

Я наведался в Роуан-Оук именно в августе и, как мне кажется, увидел то же, что и Эстелл — янтарно-медовый, паточно-липкий солнечный луч, расплавленный в невыносимо-влажном мареве. Я быстро вошел в сумеречный холл и блаженно вобрал в грудь прохладного воздуха. Развалившийся в кресле аспирант забрал семь долларов за билет и провел меня — всё равно, кроме меня, посетителей не было — в расположенную в фасаде библиотеку, где Фолкнер написал «Свет в августе»  и «Авессалом, Авессалом!» . Я с восхищением оглядел собственноручно собранные Фолкнером книжные полки с нишами для патронов для дробовика и стены библиотеки, украшенные милыми и безыскусными портретами кисти матери Фолкнера, Мод. На одном из портретов был изображен сам Фолкнер, на другом — его прадед в форме солдата Конфедеративных Штатов. И внук, и прадед, оба, ласково глядели на меня грустными глазами. Я спустился в холл и направился в кабинет Фолкнера — место рождения его последних романов. Уставился на стены, испещренные карандашными и чернильными набросками — предвестниками «Притчи» , и подумал: «А ведь именно в этом и есть истинный Фолкнер. Вдумчивый писатель, глубоко погружающийся в фабулу будущего творения, и дерзостный модернист, попирающий все мыслимые каноны писательского искусства. Он детально проработал сюжет, но — на обоях! Словно узник, набросал неразборчивые письмена на стены темницы».

Поднимаясь наверх, в опочивальню Фолкнеров, я вспомнил своего профессора, величайшего современного автора американского Севера, писателя Аллана Гергануса , одного из немногих романистов, которых справедливо можно назвать правопреемниками Фолкнера, и у меня в ушах раздался его вкрадчивый, медоточивый голос, по сей день заставляющий восхищенно замирать студенческую аудиторию.

— Особняк принадлежал двум горьким пьяницам, презиравшим друг друга. Он глушил виски, она тянула вино. И вот что я вам скажу, мальчики и девочки…

Здесь Аллан таинственно замолкал, наваливался на кафедру и буравил нас интригующим взглядом.

— … воздух в спальне до сих пор пропитан ядом!

Единственное, что меня покоробило в спальне Фолкнеров, так это кондиционер, установленный Эстелл в день похорон мужа. Уильям Фолкнер терпеть не мог кондиционеры и, покуда был жив, не разрешал жене устанавливать их. Не знаю, что на меня подействовало больше: то ли слова Аллана о ядовитой атмосфере супружеской опочивальни, то ли до сих пор витавшее в ней напряжение, но мне нестерпимо захотелось поскорее убраться оттуда и глотнуть свежего воздуха. Я пересек коридор и распахнул балконную дверь. Еле-еле накрапывавший мелкий дождик перешел в ливень. Повеяло целебным ароматом кедров. Я спустился вниз и вышел под дождь. Вскоре дождь прекратился, и от травы и окружающего дом сада, от мускатного винограда, обвившего беседку, и кустов глицинии, поднялся благоухающий пар.

Сложно поверить, но когда Фолкнер с семьей переехали в этот райский уголок, Роуан-Оук был заброшенной и глухой деревней. Особняк освещали масляными лампами и обогревали железной кухонной печуркой. Падчерица Фолкнера, Виктория, по прозвище «Чо-чо», вспоминала, что «дом походил на развалюху, затерянную в непролазных кустах. Об электричестве и водопроводе мы даже не мечтали. Туалет и тот находился на улице. Да и от змей спасу не было». Но Фолкнер, мастер на все руки, не унывал (в связи с этим предлагаю вам ознакомиться с книгой Джеффа Дайера  «Безудержная ярость» о жизни и творчестве Дэвида Герберта Лоуренса . В ней много рассказывается о писателях-модернистах, охваченных жаждой переустройства семейного очага). Прошло немного времени, и Фолкнер провел в дом и электричество, и канализацию — благо, должность сценариста в Голливуде существенно увеличила его доход, а участие в работе над сценариями к фильмам «Глубокий сон» и «Иметь и не иметь» принесло ему призрачный флер быстротечной славы.

В те годы никто уже и не помнил, запятнала ли усадьба Роуан-Оук себя рабовладельческим прошлым или нет. Согласно нотариально заверенным документам, Роберт Шигог, прежний хозяин Роуан-Оука, являлся рабовладельцем. Однако Шигогу принадлежали многочисленные поместья и усадьбы, а особняк Роуан-Оук, до которого от города было рукой подать, он приобрел исключительно как загородную резиденцию для отдыха. Так что навряд ли в Роуан-Оуке третировали и унижали рабов, однако история особняка до сих пор окутана такой же тайной, как происхождение Джо Кристмаса, героя романа «Свет в августе», или Чарльза Бона, героя романа «Авессалом, Авессалом!»

Основательно «припав к корням» в Роуан-Оуке, я решил остаться на выходные в Оксфорде и потешить свое северное эго манящими фетишами Юга. Надо признать, я получил незабываемые впечатления. Я ел зубатку и мамалыгу и распивал виски в баре на окраине города в компании игравших на гитарах старичков в соломенных шляпах. Я посетил могилу Фолкнера и место его рождения, исколесил вдоль и поперек холмистую Миссисипи и, лакомясь окрой, обзавелся близкими по духу приятелями-незнакомцами. Однако вопрос — почему меня так завораживает этот край? — не давал мне покоя. Ответ я нашел во втором, расположенном в центре города баре. Я смаковал виски, смотрел в окно на памятник солдату Конфедеративных Штатов, глядевшему, по выражению Фолкнера, «безмятежно и пусто» на площадь, и вдруг всё понял. Для меня, дитя Амхерста, живущего в полутора километрах от дома Эмили Дикинсон, Массачусетс является Северным Миссисипи, а Миссисипи — Южным Массачусетсом! Массачусетс и Миссисипи, штаты, расположенные на противоположных полюсах политической карты Америки, объединяет одно — неразрывная связь с довлеющим над ними прошлым. Чем знаменит штат Массачусетс? Битвой между минитменами (вольными ополченцами североамериканских колонистов) с «красномундирниками» (английскими солдатами); городом, где родился проповедник Джонатан Эдвардс , произнесший нашумевшую проповедь «Грешники в руках разгневанного Бога» ; берегом, к которому причалил «Мейфлауэр»; китобойным центром мира; гаванью, где был уничтожен груз чая. А чем знаменит штат Миссисипи? Да почти тем же: армией генерала Улисса Гранта, взявшей контроль над Миссисипи во время Гражданской войны; освобожденными рабами, примкнувшими к Союзу и задавшими трепку техасцам; городом, где родился Элвис; убийством безвинного четырнадцатилетнего афроамериканского мальчика Эмметта Луи Тилла; родиной блюза. Многие обвиняют Миссисипи и Массачусетс в скуке, но вот что я скажу этим клеветникам: «Остановитесь. Оторвитесь хотя бы на мгновение от настоящего. Обернитесь в прошлое».

Помните, как выразился герой романа Фолкнера «Реквием по монахине» ? «Прошлое не бывает мертво. А это даже не прошлое». Роуан-Оук — наглядное доказательство тяги Фолкнера к ушедшей эпохе, его насущной потребности жить в доме, хранящем воспоминания о былых временах. Потребности, разделяемой героями его произведений: Компсонами из «Шума и ярости», Джоанной Берден из «Света в августе» и Генри Сатпеном из романа «Авессалом, Авессалом!» В Роун-Оуке, погружаясь в фолкнеровскую атмосферу прошлого, вы внезапно ощущаете, как среди возведенных Фолкнером амбаров и садовых пристроек, кондиционеров, которые он — почему вдруг? — всей душой ненавидел, среди окружающей особняк рощи теряется вдали настоящее и смолкает назойливый дорожный шум.

Бенджамин Ньюджент 

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ