Поэзия Пастернака долго оставалась для меня чем-то из области "за гранью". Я её не понимала. Точнее, мне нравились отдельные стихотворения, например хрестоматийное "Февраль. Достать чернил и плакать" или "Во всем мне хочется дойти до самой сути", но в общем и целом — не шло. При этом я сходила с ума от "Стихотворений Юрия Живаго". Я знала их наизусть, все, а над "Разлукой" и "Магдаленой" рыдала в голос.
Да и как было не рыдать, когда вокруг — юношеское безумство, рок-концерты, ночные разговоры в прокуренных кухнях, речные прогулки на катерах, лето-лето-лето, а дома, на столе, двухтомник Пастернака, в котором — ТАКОЕ:

Завтра упадет завеса в храме,
Мы в кружок собьемся в стороне,
И земля качнется под ногами,
Может быть, из жалости ко мне.

Перестроятся ряды конвоя,
И начнется всадников разъезд.
Словно в бурю смерч, над головою
Будет к небу рваться этот крест.

Брошусь на землю у ног распятья,
Обомру и закушу уста.
Слишком многим руки для объятья
Ты раскинешь по концам креста.

Для кого на свете столько шири,
Столько муки и такая мощь?
Есть ли столько душ и жизней в мире?
Столько поселений, рек и рощ?

Но пройдут такие трое суток
И столкнут в такую пустоту,
Что за этот страшный промежуток
Я до воскресенья дорасту.

В то прекрасное, пропахшее дымом летом я любила "Доктора Живаго" и стихи из романа. До всего остального доросла намного позже, зимой, находясь в каком-то вымышленном, своими руками созданном и трепетно оберегаемом внутреннем одиночестве. Одиночестве, подарившем мне умную, бездонно-прекрасную поэзию. Ту самую, которой никогда не дано примелькаться так же, как и быть до конца понятой...

Приедается всё.
Лишь тебе не дано примелькаться.
Дни проходят,
И годы проходят,
И тысячи, тысячи лет.
В белой рьяности волн,
Прячась
В белую пряность акаций
Может, ты-то их,
Море,
И сводишь, и сводишь на нет.
Ты на куче сетей.
Ты курлычешь,
Как ключ, балагуря,
И, как прядь за ушком,
Чуть щекочет струя за кормой.
Ты в гостях у детей.
Но какою неслыханной бурей
Отзываешься ты,
Когда даль тебя кличет домой!..

(Из поэмы «Девятьсот пятый год»)