Весна на ладони (исповедь)

Александра Смирнова-Россет, нежный друг Пушкина, однажды сделала в своём дневнике прелестную опечатку: Пушкин любил утром принять ванну, пройтись по саду, выпить лимонад, прийти к себе в комнату, лечь в постель и потеть..
Имелось в виду — писать, а не потеть.
Вышло забавно и чуточку нежно-фрейдистски, куда же без этого.
Где творчество, там и пот. Почти гефсиманский кровавый пот на челе..
Даже забавно, как многие представляют себе творчество: вот человек, охваченный вдохновением, с наслаждением, пишет что-то, как в детстве, высунув язычок с краешку губ, блаженно забыв о времени и мире…
Да, бывает и так. Это наверно можно назвать раем творчества. И в любви так бывает… тоже, с язычком.
Если не ошибаюсь, эту особенность «французского поцелуя» в творчестве, с музой, ещё никто не описывал.
Хотя, почему французский поцелуй? Татарский.. Так на Руси издревле называли подобный поцелуй.
Русского поскреби — татарин проявится. А мою возлюбленную «поскреби» — ангел проступит. Смуглый.. как татарин.

Есть классический шаблон мук творчества, борьбы с белой пустотой листка, перечёркнутым текстом, скомканным листом, летящим, словно чернильница Лютера, в чёрта, к чёрту: в весну обоев, в кошку (усатый чертёнок только этого и ждал!), и даже в окно.
И это тоже знакомо. Но таким мукам творчества, равно подвержены и таланты и бездарности.
Взглянув со стороны, не каждый бы смог отличить, кто больше страдает в таких случаях.
Это даже забавно по-своему..
Но есть редкий вид ада творчества: Орфейный, любовный..
Когда ты теряешь любимого человека, который был для тебя — всем, и жизнь рушится, от слова — совсем, и существование, малейшее движение сердца словно бы схвачены холодком, как трава поздней осенью, изморозью (за ночь поседевшее сердце.. это знакомо тем, кто по настоящему любил).
Такая призрачная, седая трава, должна расти у берегов туманного Стикса..
В такие моменты, из всей жизни, остаётся лишь творчество, как светящаяся во тьме пещера (лист белеющий на столе, как пещера), в полыхающую тишину которой, мы обречены входить снова и снова.. Зачем? Что это даёт?

Так, иной раз что-то грустно улыбается в душе и эхо этой улыбки касается губ, и ты лежишь ночью в одинокой постели, вспоминая любимую, и словно бы в комнате тишина потеплела, и ты робко касаешься пальцем своей улыбки, как коснулся бы любимой, если бы она была рядом.
Спиритуалистическая улыбка, думающая и тоскующая о любимой. Есть такие улыбки. Улыбки ведь, совсем как люди, но они более таинственные, невесомые. Улыбка помнит, каким человек был в Раю и каким он будет через 1000000 лет.
Улыбка — это наш ангел. Она умеет и думать и мечтать и плакать и даже, пронзая пространство и время, заглядывать в будущее, или перелетая города, тихо садится на плечико любимого человека, лежащего ночью в постели своей где-то в другом городе, и любимый человек, робко, как лунатик воспоминания, касается своего плеча и грустно улыбается чему-то во тьме..

Известно, что ребёночек в животе у мамы, ясно чувствует и её настроение и даже нежное эхо от ощущения пищи, которую она ест, музыку, которую она слушает, и ребёночек может улыбнуться от счастья, или загрустить, как ангел в конце времён: есть дивные «фотографии» таких моментов, на узи.
Это похоже на чудо, когда что-то в тебе улыбается. По своей гармонии, это можно сравнить со стихом Пушкина.
Беременные. вообще, идеальные и совершенные поэты, творящие самое гениальное, без слов, как ангелы в раю, на кончиках пальцев и одной улыбкой своей: стоит им нежно прильнуть ладошкой к животу, и на ладошке рождается стих..
Так астроном не чувствует космос, прослушивая его в ожидании сигнала с далёких звёзд, как женщина слушает звёзды и рай в своём животе.
Это ощущение, женщина, в какой-то блаженной и райской синестезии, перенесла в не менее таинственную область любви, жизни сердца, когда оно словно ребёночек ножками, прозрачно и невесомо бьётся под грудью.
Мужчинам этого не понять. Женщина в любви — чуточку бог.

Женщина порой улыбается, сама не зная почему, в ночной постели, когда не спится, идя по парку или даже целуясь с любимым..
Ах, что может быть слаще, чем поцеловать такую улыбку возлюбленной? Так Набоков мечтал поймать редкую бабочку Amo te angelum.
О чём думает в такие моменты женщина? Величайшая тайна мира, сравнимая с тайной искусства и жизни на далёких звёздах..
Улыбка женщины в такие моменты — чудо, стих Пушкина, цветок, расцветший в пустоте воздуха: весна воздуха..
Словно бы лицо, нежно беременно улыбкой..

А что у поэта улыбается в сердце? Любовь, или память о любви.
Память о любимой, может быть не менее мучительной и творческой. Ты перечёркиваешь уже не листы, а свои грехи, гордости, обиды, своё Я, стремясь к любимой всем своим существом: если в памяти есть хотя бы миг обиды, ложь, эгоизм, мимолётная мысль о другой женщине.. это ведь боль любви, пусть и тайная, её инфракрасное качество, ад которой большинство даже не ощущают, но этот ад прошлого мешает всем существом обнять любимую.
Бальзак, творил так беззаветно, что когда описывал роды, то после этого две недели лежал в своей постели и болел, как женщина после тяжёлых родов.

Современным писателям и не снилось такое самозабвенное погружение в ад творчества, совершенное растворение в том, о чём пишешь, почти христианское переложение чужой боли на себя.
Я не Бальзак. Я не описываю роды.. Но когда мы с любимой ссоримся и у меня рушится мир и я лежу в постели ночью и думаю о ней, пишу ей стихи.. я могу за одну ночь похудеть на несколько кг. Могу поседеть, умереть даже могу и вновь родиться. Могу проснуться с таинственными ранами на руке, голове и груди.
В такие моменты я могу потеть, пиша стих, словно я поднимаюсь на гору Фудзи, чтобы сорвать на её вершине чудесный аленький цветок для любимой.
Это звучит невероятно и странно.. но порой у меня в постели, когда я лежу в тепле и пишу стих для любимой, леденеют ноги, словно я босиком поднимаюсь по снегу на гору Фудзи.
Мне иногда кажется.. что если бы кто-то в этот миг оказался на этой горе, то он бы увидел на вершине, на снегу, таинственные сердцебиения шагов человека, наполненных светом солнца: свет шагает..
Японец бы перекрестился и подумал, что это Снежный человек… а это всего лишь — я, нежный человек, тоскующий о моём смуглом, московском ангеле.

Вот так лежу в постели ночью… ручка отложена. Мой лист — моя белая постель, бессмысленно огромная без любимой, как космос, с его вечным безмолвием.
Я лежу, думаю о любимой и потею, и улыбаюсь и робко трогаю рукой свою улыбку и разговариваю с ней: мне нравится ощущение, когда мои губы произносят милое имя любимой. Они так нежно двигаются, словно гладят крылья ангела.
В такие моменты я и люблю гладить свои губы. Совсем как лунатик.
Часто ловлю себя на том, что ночью я просыпаюсь от того, что глажу себя по голове или касаюсь губ, шепчущих милое имя любимой..
Почему я глажу себя по голове? Бог его знает.. может это бессознательное желание погладить свою милую голову, которой снова снится мой смуглый ангел, или желание погладить сон о любимой. А может мне просто стало бесконечно грустно и одиноко в ночи и я, как лунатик, робко погладил себя, как это сделала бы любимая.
Есть в нашем мире один из самых грустных видов лунатизма: лунатизм воспоминания и озябшей ласки..
Со стороны наверно это смотрится забавно.
А между тем.. это быть может мой лучший стих о любимой, написанный в постели, без ручки, во сне. Стихи ведь бывают разными..

По ночам, в ссоре с любимой, когда мы в разных городах, я люблю думать о травке.
Я думаю о травке с наслаждением. Я не наркоман и не сумасшедший (интересно, какая она, измена у сумасшедших? Они могут изменить со звездой, с Цветаевой, с музыкой Шопена, с сиренью после дождя и с самим дождём, с ангелами.. есть в этом что-то прекрасное. В любви мы все чуточку сумасшедшие: боже.. в любви мы вспоминаем сердцем вечность, вспоминаем как были звездой и как станем после смерти сиренью… и вдруг нам приходится любить между двумя этими полыхающими вечностями: всего лишь человека… разве это не нежная измена — звезде, сирени, дождю и стиху Цветаевой? Разве называя любимую: ласточка, солнышко… мы чуточку не изменяем ему, называя его, именем своих любовниц в вечности? Но он и был этими любовницами.. и будет вновь: в постели с любимой, как в раю, растут цветы, ласточки летают и зайчики вместе с львами сидят одесную в траве: нежный, почти райский разврат настоящей любви, вспомнившей себя в вечности и пригласившей в свою постель память о том, кем были когда-то влюблённые и кем они снова станут после смерти).
Просто у мою любимую в детстве называли ласково — травка.

Ах, это одно из самых пронзительных ощущений на земле: густой и счастливый запах травы, только что скошенной.
В этот  аромат хочется упасть спиной, душой — спиной души: кажется, что ты замрёшь нежно в воздухе, не касаясь земли, расправив руки крестом.
Если бы рай был, то души, которые приближались к нему, узнавали бы о нём по запаху скошенной травы, или.. по весеннему запаху тополиных серёжек на тёмном асфальте после дождя.
Я с любимой встретился именно в это время: мой рай..
Порой идёшь по такому утреннему переулочку счастья, думая о любимой. Весенняя листва шелестит над тобой, птицы поют, талантливо скрывая, что они — ангелы, и хочется упасть на колени и поцеловать этот мокрый асфальт и эти серёжки, словно свет рая пробился к земле, как звёзды пробиваются сквозь листву, шелестя вместе с ними.
Быть может, этих звёзд нет уже миллионы лет, а свет от них тайно участвует в шелесте листвы, словно дерево беременно светом звёзд..
А утром, на деревьях поют птицы; дерево всё шелестит пёстрым пением птиц и крыльями удивительных птиц весны: дерево родило ангела..
И ты стоишь перед ним, со счастливой улыбкой, как отец ангела, и нежно обнимаешь высокий тополь, а какая-нибудь старушка проходя мимо, остановится на миг и прошепчет: наркоман..
Я повернусь, и с улыбкой скажу ей, как ангелу на исповеди: я просто люблю травку…
- Бедный, бедный наркоман.. — прошепчет старушка и покачает седой, как крыло ангела, головой.

Меня в детстве поразила похожесть скошенной в поле травы, торчащей из земли жёлтыми острыми стебельками, на мурашки. Словно на коже человека растёт что-то невидимое, как крылья, и это невидимое кто-то срезает.
Я в детстве был до слёз заворожён видом ночного звёздного неба.
Казалось, что это не звёзды мерцают, а небесную траву скосили и по ней ходят босоногие ангелы.
Я робко протягивал руку к звёздам и гладил небо, и мурашки свои, закрывая глаза как при поцелуе.
Ощущение так сладостно накренялось: небо было в моих мурашках звёзд. Я был частью звёзд..
Было в этом блаженном ощущении что-то от моего чувства любви к смуглому ангелу, к травке моей.

Однажды, лёжа в любовной тоске в траве, зарывшись в неё сердцем и памятью (рядом со мной косили), я так сроднился с дыханием травы, волнами, прибоем её густого аромата, что я стал как бы её нежной частью.
На моей руке был паучок. Он думал, что я — травка. Дивное ощущение.. может он был моей любовницей в прошлой жизни?
Я поднял руку вверх, и он побежал вверх, к солнцу, словно на кончиках моих пальцев зажглось солнце и был свет, может даже — рай. Он побежал по руке, словно по живому лучу.. в рай, и замер на самом кончике безымянного пальца, как бы распятый солнцем..

Рядом со мной по прежнему косили. Аромат становился пьянящим и сладостно-терпкими, как ласки женщины с утра, будящие тебя.
Ах, эти ласки женщины с утра.. она ещё не совсем проснулась, и словно бы сон тебя целует и гладит и зовёт за собой, как русалка..
Прибой тёплого запаха накрыл меня с головой. Мне стало блаженно и страшно: а что, если меня не заметят и коса вонзится мне в сердце?
Может в России такой странный Купидон — с косой? Или с бритвой, как в стихе Тарковского, сумасшедший..

Мои воспоминания о любимой, моя боль и душа, становились запахом травы и реяли надо мной и над полем, как ласточки, оглядываясь на всё земное, с ласковой улыбкой отрешённости, как лунатики (быть может из всех птиц, лишь у ласточек есть этот иррациональный лунатизм: осенью, они одни страдают лунатизмом и спят и летят в жаркие страны, куда-то на Озеро Чад, из стиха Гумилёва..).
И тогда мне пришла на сердце мысль: в самом веществе мира, разлит этот грустный огляд Орфея, словно он был сотворён не богом, а неким ангелом, тоскующем о потерянном рае и боге умершем.
Наш мир — воплощённая тоска и молитва по утраченному богу.

И почему именно в муках любви понимаешь последние истины религии и бога так глубоко, как не поймёт ни один священник? Словно любовь — последнее, пятое Евангелие, как пятое время года..
В этом грустном мире, всё уже есть, как водяные знаки: и рай и ад, и конец мира и его начало, и смерть бога и его воскресение. и всё это вечно, вечно, вот что ужасно.. и блаженно: можно ступить в печали и боли на ту тропку постижения мира, где бог не воскрес никогда, или где ты никогда не встретишься вновь с любимой, где мир замер в конце света.
Всё уже было и стало нежностью или болью воспоминания: стало миром.
Хочешь изобразить на картине распятого Христа? пиши опавший лист, или дрожь дождя на вечернем окне.
Хочешь изобразить воскресшего бога? Пиши опавший лист, зацветший листьями воздух, вечерний дождь у окна.
Интересно, кто в этот окне? Словно бы там ждут кого-то, смотрят на опустевшую улицу: если лист сорвётся с этой ветки в течении минуты — думает быть может одинокая женщина, прислонившись горячим лбом к стеклу, — он мне напишет. Боже, прошу тебя, сделай так, чтобы он мне написал..

Ад творчества.. когда от жизни ничего уже не осталось, кроме творчества, которое никому не нужно, как и ты.
Безумно же публиковать.. крик измученной души? Критики и читатели, как зрители в золочёных и богатых туниках в древнем Риме, скажут: ну кто так кричит? Кто так страдает? Не изящно, не развлекательно..
Некоторые пишут «в стол». Но у них есть жизнь. Когда есть жизнь и нет смертельной болезни, в стол писать легко и даже приятно. А если.. остался лишь крик жизни? Кричать в стол? И запирать крик, как уродливого, изувеченного ребёнка, в подвале, не смея с ним появиться на улице: пальцем покажут, смеяться начнут, или просто помашут головой.
Публиковать крик нельзя. Остаётся только по ночам ходить за руку с изувеченным криком, словно со странным ребёнком, по улицам и даже по крышам домов.
Встать с ним на карнизе высокого дома. Заря показалась.. мы держимся за руки, как лунатики и говорим о смуглом,московском ангеле.

Ребёнок кротко сжимает мою ладонь, поднимает личико своё бледное на меня и робко спрашивает: а она правда очень красивая?
- Самая красивая на земле…
Ребёнок молчит несколько минут и снова спрашивает, но уже не поднимая голову, а смотря на зарю, отражённую в окнах, словно бы шелестящих светом, как листва Древа Жизни:
- А нам нельзя днём выходить к людям, да? Потому что мы уроды? Монстры? Мне иногда хочется к людям пойти.. к их смеху, играм, жизни. Мне не хватает друзей. Наверно это счастье, иметь друзей. Ты мне иногда рассказываешь, что у тебя давно, были друзья. Была жизнь…

Стою на карнизе, нежно сжимаю ручку ребёнка, вместо ответа. Тихие слёзы текут по щекам.
Публиковаться? Множить эхо крика Орфея в пещере? Чтобы этот крик дотлевал в самых разных городах, на руках у счастливых женщин, мужчин, в кафе, в вечернем парке, на уютном диване с серой кошкой..

Живу, как Пушкин в иностранной речи, в переводах. Или нет.. как Пушкин, в той самой опечатке Смирновой-Россет.
Словно приговорён к казни. Мне дают иногда пройтись по апрельскому парку, или возле скошенной травы.
Но сил уже нет ходить по раю, зная, что любимая не со мной.
Почему ни в одной религии не написано самого главного? Что ад — идеально похож на рай, если с тобой нет любимого человека. Пейзажем ада может стать не тлеющая пустыня и текущая лава, а простая синичка на ветке весной, влюблённая пара в парке, идущая куда-то, держась за руки..
Всё это безумно ранит.
Но вот ты стоишь на карнизе, на заре, с ребёнком изувеченным — с творчеством.
Всходит солнце.. Аполлон зовёт тебя к «священной жертве», как в стихе Пушкина.
И ты спускаешься с крыши, к себе домой, в свою пещеру пустой и тёмной квартиры, в которой поселился вечер, как дикий и раненый зверь.
Ты подходишь к белому листку, словно к стене перед расстрелом..
Иногда, творчество, это единственное средство общения с любимой.
Не будет его, не будет и меня: я умру…

Это как выйти в открытый космос.. голым, с цветами для любимой. Воздуха нет, жизни нет.. а цветы у груди, для любимой. Последнее биение сердца, для любимой, которая словно бы нежно растворена в красоте космоса: свидание с ангелом: я не цветы тебя принёс, родная, а жизнь свою, последнее биение сердца..
Меня с детства занимали две мечты: самоубийство в космосе (мне казалось это чем-то невозможно-прекрасным и таинственным: душа сразу улетает к звёздам, и человек повисает в пространстве, расправив руки крестом, как в фильме Тарковского, Ностальгия, где женщина ночью приподнялась над постелью. К ней подошёл её молодой человек и спросил у изумлении: ты летаешь, любимая?
- Глупый.. я просто люблю тебя..
Так и я. Но уже не над постелью, а над Землёй летал бы. Навсегда, летал бы, думая о любимой.
И вторая мечта меня волновала в детстве: какой он, лунатик в космосе? Боже, как я рвался в космос в детстве.. до слёз.
Судьба грустно улыбнулась мне и жизнь стала моим космосом..

Я ещё с детства любил писать письма ветру, звёздам, пролетающему где-то в облаках, самолёту (летящему, разумеется, на луну, в моём детском представлении: я в детстве жил в будущем).
Сейчас, в тоске по любимой, я тоже пишу такие письма, но чуточку иные.
Мои письма стали стихами (или наоборот? я их путаю..) Мне стыдно их публиковать.
Поэтому я пишу их на листочках и оставляю прикреплёнными к листочкам весеннего тополя, клёна, или оставляю на лавочке в парке, или даже оставляю стих на сиденье в трамвае, из которого выхожу проехав лишь остановку, а стих едет куда-то дальше, словно душа, отлетавшая от тела: стих едет «зайцем», потому что я живу — «зайцем». Солнечным. А может и лунным.
И в каждом моём стихе, беспредельная любовь к моему смуглому ангелу..
Моя любовь — мой «заблудившийся трамвай» гумилёвский: куда бы не поехал, везде моя любимая. Она везде, как бог: и в фильмах Тарковского и в стихах Шелли и на картинах Прерафаэлитов и в травке весенней и в вечернем дожде в августе..

Моя любовь шелестит на деревьях весной, осенью летит по ветру вместе с птицами (в Африку? Индию… мне в детстве казалось, что птицы летят осенью на луну).
Моя любовь едет на множестве трамваев по городам.
Я не могу покончить с собой: не могу сделать больно любимой.
И вот, моя рука словно истекает кровью чернил..
Без сил, лежу в пенной ванне, словно в постели, и потею. Меня бросает в холодный пот. Я весь дрожу, сердце дрожит, как сирень на ветру, и на моих запястьях, сами собой, как чудо весны, раскрываются раны..
Я занимаюсь мастурбацией умирания: делаю надрезик на, обнажая крайнюю плоть запястья, души.. кровь медленно растёт алыми на руке, в воде: удивительно красивое зрелище. Похоже на какую-то картину Уотерхауса, которую он так и не написал..

Так хорошо и легко на душе.. я вот-вот сольюсь с той красотой мира, куда ушла любимая: она в другом городе, между нами — леса, ночи, реки, звёзды.. и мне кажется, что они заселены её нежностью и грустью и снами.
Моя ванна — это мой гумилёвский трамвай. Я вот-вот стану светом звёзд, сиренью, травкой под милыми ногами любимой и дождём у её окна. Я всегда буду с ней..
Сердце, сладостно и прозрачно стучит сквозь меня, в звёзды и далёкие века: так в сумасшедшем доме перестукиваются влюблённые: сирень и дождик, Петрарка и Лаура…
Сердцебиение ванны.. Лиловатые пузырьки пены так невесомо и ласково лопаются, словно тоже с кем-то перестукиваются. Сердце моё, такой же лиловый пузырёк..
Взор вечереет. Стены намокают тёплой красотой мира, шелестом листвы, нежно обгоняя весну, стены намокают даже звёздами и улыбкой ребёнка где-то у соседей, в светлой прозрачности стен, невесомо проступают ласточки, задевая сердце моё карим крылом — карим, как глаза моего ангела..
И в этот миг ты перетягиваешь запястье: нельзя, нельзя умирать до конца.
Умираю шёпотом, альденте.. словно на ушко вечности шепчу моему смуглому ангелу всем крылатым размахом бессмертной души: я люблю тебя!

Боже, я стал развратником в печали моей!
Я прихожу по ночам в пещеру творчества, к Эвридики моей: лишь здесь она может меня услышать, но её нет..
И почему такого сюжета не было ещё в искусстве? Орфей спускается в ад к любимой.. а её там нет, и он падает на колени в травку — в пещере, в Аиде! — закрывая ладонями лицо: ад у каждого свой. Эвридика в тоске по любимому, тоже обернулась: памятью сердца. Эвридика в горе, стала апрельской травой, мотыльком, что тихо сел на плечо Орфея..
В апреле они и познакомились..
И вдруг, прямо в траве, в аду, словно подснежник, светит телефон: пришло письмо от любимой..
Но Орфей его пока ещё не видит. Он спит.. я — сплю.
Весна в аду…
И снится мне… то есть, Орфею, всё тот же странный сон: я один на космической станции, вращающейся вокруг какой-то далёкой и странной планеты, сплошь состоящей из океана.
Над горизонтом планеты виднеется луна, похожая на снежную шапку горы Фудзи.
Во сне я сплю; у меня происходит поллюция: просыпаюсь со слезами на глазах, лёжа в воздухе, расправив руки в стороны, голый, среди звёзд, и моё семя, мои мысли, тоска о любимой, невесомятся возле меня, мерцая, как акация на ласковом весеннем ветерке; мои мысли о любимой, тепло касаются моего плеча, груди, иллюминатора, с полыхающим безмолвием космоса… яркие мысли касаются тетрадки со стихами на столике, блаженно приподнявшейся в воздух, словно и тетрадке во сне приснился мой смуглый ангел и она влюбилась.
Выдвижные ящички в столе, где были мои неизданные стихи и рассказы — зацвели..