Влюблённый трамвай (зарисовка)

Сегодня ночью я написал совершенно гениальный стих для любимой.
Это не преувеличение, он и правда, гениальный. Такие стихи пишутся раз в жизни. Я не видел стихов такой редкой и неземной красоты, ни у Петрарки, ни у Пушкина, ни у Цветаевой. Разве что в них мелькало порой что-то схожее с моим стихом.
К сожалению, я не смогу показать этот стих. Его нет. Он пропал. Но я могу рассказать о нём.
Дело в том.. что мне ночью снился мой смуглый ангел, московский ангел, и я во сне написал ему стих.
Как я уже говорил, это необычный стих, мягко говоря.
В этом странном стихе, нежно сливались я и любимая. Но не просто сливались, как сливаются на земле, в любовных ласках.

Я.. был нежными строчками стиха, а любимая была нежнейшими рифмами.
Я был её улыбкой милой, а она была травкой (нет, это не колумбийский стих. И даже не казахский: Русский).
Она была ласточкой весенней, а я был голубоглазым ветерком, приласкавшимся к её крыльям, цвета её земных глаз.
Я был строчкой Петрарки, а она была ладонями Лауры.
Я был чудесным цветком, расцветшим в 26 веке на таинственном острове. Там любимая была чудом, а я — чудовищем.
Я был кадром из фильма Тарковского — Солярис, а любимая была нежным кадром из его же фильма Ностальгия, где героиня спала и тихо приподнялась всем телом над постелью, воспарила, к неё подошёл возлюбленный, и с изумлённой улыбкой спросил: что с тобой? Почему ты летаешь?
- Я просто люблю тебя..

Я был счастливым трамваем в пьесе Теннесси Уильямс: я ехал к желанной, любимой моей.
Я ехал в каком то вечернем и маленьком городке, и я понимал, что до Москвы трамвай никогда не доедет, поэтому я.. угнал сам себя, я свернул с рельс и поехал через парк, волшебный зимний лес, в Москву, в Москву к самой прекрасной женщине на земле!
И со мной ехали изумлённые пассажиры, тоже, к любимой моей. Один мужчина с цветами даже выпрыгнул на ходу: он наверно ехал к любимой..
Чем дальше мы ехали, тем большие изменения были с пассажирами: они чудесным образом стали превращаться в кого-то: в моём трамвае сидели Пушкин, Петрарка. Гумилёв, Достоевский, Есенин, Цветаева, Жан Поль Бельмондо, Боттичелли, Бетховен..
И все они, хором, пели чудесную песню о любимой моей, о её неземной красоте: Moon river, из фильма Завтрак у Тиффани. Они были чуточку поддатые, но безумно счастливые.
Я был целым полем флоксов и зацветшей сиренью после дождя: любимая была дождём.
Я был прекрасным кадром из фильма Соловьёва: Сто лет после детства, и снова я был улыбкой моего смуглого ангела.

Любимая была царицей в средние века, а я был рыцарем у её колен.
Я был её сном в эту ночь, я был в её тёплой постели в эту ночь. Я был, я был…
Такие стихи не пишутся наяву. Такие стихи проживаются жизнью, всем бессмертным размахом души, и прочитать такой стих можно только в раю, оглянувшись сердцем на тысячелетия жизни влюблённых.
Господи.. смогу ли я когда-нибудь искупить ту боль, которую я причинил любимой моей?
Если в моей груди бьётся любовь, рассчитанная на 1000 лет, но сжатая в смертном теле и изувеченной судьбе, она светит ярче 1000 солнц и потому может опалить любимую… то неужели мне нужно 1000 лет для того чтобы искупить боль, причинённую моему смуглому ангелу?
Я не знаю, есть ли рай. Но и живя 1000, 10000 лет в раю, я не смогу искупить эту боль, простить себя.
Я буду кротким юродивым ходить по ярким цветам рая, прижав руки к сердцу, как при молитве: чтобы тысячелетний свет любви к груди, не опалил ангелов.

Лишь приоткрыв нежной прищуринкой пальцев, грудь, засиял бы земной свет (именно земной, потому что в раю так нельзя любить. гибельно, навсегда, больше бога и неба) и ангелы возле меня стали бы смуглыми; убрал бы одну руку с груди, и ангелы опалили бы крылья и любимая увидела бы в раю земной свет и побежала бы ко мне, и я бы снова скрылся от неё, но уже в рай, или в стал бы строчкой Петрарки, дивным цветком на острове, голубоглазым ветерком или цветами узоров на заиндевевшем окне в  московском трамвае, в котором будет ехать любимая и грустно думать обо мне, а потом улыбнётся и подумает: вон тот старик возле окна, похож на Достоевского, а вон тот вошедший, и, видимо, поддатый парень, с весёлым блеском в глазах и с цветами флоксов в руке — на Гумилёва...