Мой ангел

Однажды, маленькая дочка Марины Цветаевой гуляла с ней в парке, и, улыбнувшись шелесту листвы, сказала: ветер, иди сюда!
Одинокий ветер грустно оглянулся на девочку и держащую её за руку улыбающуюся женщину в синем платье, и засеменил себе дальше, как дворняжка.
Через некоторое время, словно бездомное, лазурное существо, к девочке подбежал ветер и облокотился передними лапками на её спину, чуть не повалив.
Перепуганная девочка закричала: ветер! Гадкий!Забери ветер, мама!

Вот и моя душа, словно нежный язычник, сначала говорила красоте мира: иди сюда!
Хотелось с ней подружиться..
Если я иногда умираю от одиночества, то каково красоте?
Есть такая бездомная, осиротевшая красота в природе, которой уже 1000 лет никто не говорил ласкового слова.
Да, она одичала, она стала грязной, худой… но глаза у неё всё такие же прекрасные.
Я шёл по парку в пустой тишине осеннего света, и мир словно бы навалился мне на плечи всем своим утомлённым безумием, от которого он страдает и сам и стесняется его, как раны своей.
Он чуть не опрокинул меня на землю.
Что он во мне нашёл? Увидел что-то родное?
Такую же боль и неприкаянное одиночество?
Нашёл у кого просить помощи…
Если я заметил вселенскую боль мира и его раненую красоту, и грустно им улыбнулся, это не значит, что я возьму красоту мира и его боль, к себе домой.
Там, дома, и моей боли достаточно.
Может быть поэтому мне не хочется возвращаться домой и я скитаюсь по паркам вечерним и барам ночным.
Иногда, выходя из дома, я оставляю свет в спальне, включённым.
Возвращаясь ночью, я вижу с грустной улыбкой, как на 3 этаже горит свет в моей спальне.
Моя боль и моё одиночество, ждут меня, волнуются, не спят… словно мои любимые. Две любовницы. Призраки моих любовниц.

Да, мне страшно возвращаться домой…
Милый мир, зря ты приласкался ко мне своей красотой и болью в том парке.
Я ничем не могу тебе помочь. И не лижи мне ладонь… не нужно.
Не набрасывайся на меня. Мы вместе упадём на землю, в голубое небо лужицы и люди будут безучастно проходить мимо нас, странно смотря… и никто не поможет подняться: подумают, мы с тобой выпили, и не будут знать, как тебе больно, как нам одиноко и больно.
Где-то упал алый лист, где-то человек умер, и тоже никто ничего не заметит, как не заметят почему горит вон то окно в ночи, где случилось что то страшное…
Это всегда страшно, когда в ночи вдруг зажигается окно: там может случиться всё что угодно.
Окно в ночи… порой не менее таинственно, чем жизнь на далёкой звезде.
Словно погасили чью-то жизнь, выключили вдруг звезду…
Это же безумно, невыносимо, жить в комнате, где нельзя включить свет.
Жить в теле, где нельзя больше включить любовь.
Жить в мире… где умерла правда.

Сижу на лавочке в парке. Бесприютная красота мира не унимается, лижет мне руку, как грустный зверок.
Капнула капелька крови на землю. Упал с ветки алый лист…
У меня есть странная привычка осенью: я иду в парк, сажусь на пустую лавочку под клёном и… режу себя.
Не для смерти — для души, для стихов.
Так мило: сидим я и осень на лавочке, и оба режем себя и истекаем багрянцем.
От любви? Куда же без неё. И от красоты мира..
Я даже не всегда режу вену. Порой просто, палец, и алая, ариаднова ниточка крови стекает в чернильницу ладони.
Это даже забавно: выбрать, где именно сделать надрез.
Почти как в любви… мы ведь и сами не знаем, где именно закровоточит.

Сижу на лавочке, пишу багрянцем крови, стих.
На соседней лавочке, сидит милая женщина в синем беретике на голове, под наклоном, как у Пикассо.
Она рисует на листке голубей возле лужицы  и есенинскую осень, а ещё краешек колеса обозрения, выглядывающего из-за пёстрой листвы: падает алая листва, а в небо поднимаются медленно и невесомо, их души: заселённая людьми, синева…
Женщина мне улыбается. Она думает, что я поэт и пишу стих.
Она не знает, что я пишу свою жизнь. Если мой стих затянется и я выскажу всю свою боль, я умру.
Может… она тоже, пишет кровью?
Сначала я сну на лавочке, потом она приляжет на соседней лавочке, с грацией опавшего листа и с блаженной улыбкой.
Её листок с пейзажем упадёт на землю, и мой листок со стихом, тоже, и их подхватит ветер и сблизит, словно одиноких и бесприютных существ, прогуливающихся по осеннему, вечереющему парку.

Я пишу свои стихи кровью — деревьям.
Прикрепляю листочек к алому, или ещё жёлтому листу на дереве, и он потом падает.
Его кружит ветер, бросает под ноги женщинам…
А что мне все женщины мира? Мне нужна одна.
Я однажды написал ей стих кровью, но она испугалась и заплакала…
Может и деревья плачут, но я этого не вижу?
Но часто бывает, я пишу стих не кровью, разве что кровью сердца, и стою с ним в руке, и стою с ним в руке, как с цветком на свидании. Стою на трамвайной остановке.
Дожидаюсь полупустого, гумилёвского трамвая, захожу в последнюю дверь, кладу стих на последнее сиденье и выхожу.
Дверь закрывается. Кондукторша со странной улыбкой смотрит на меня.
Мой стих едет куда то, с признанием в любви…

Похоже на свидание идиота с трамваем.
В одну из таких ночей после свидания, я засыпал со странной улыбкой на лице: мне снилось, как сотни, тысячи трамваев с моими стихами — влюблённых, счастливых трамваев! —  едут во все стороны света, в самые разные страны, времена, мои стихи читают Лаура, Джульетта, Мэри Шелли, Марина Цветаева, Ариадна Эфрон и та… кого я люблю больше жизни.
В этом нет измены: если сложить всех этих женщин, всех самых прекрасных женщин, что жили или будут жить, сложить словно цвета, в один луч, то получится та, кого я люблю: удивительная женщина с глазами каштанового цвета, чуточку разных по оттенку, словно крыло ласточки на заре: я так люблю целовать её в краешек улыбки. Это самый интимный поцелуй: никто не может разгадать его грустной тайны.

Когда я часто хожу на свидания с трамваем, то кондукторша меня уже узнаёт и очень нежно мне улыбается: она думает… что я в неё тайно влюблён.
И тогда я перестаю перестаю ходить на свидание.
Мне становится стыдно. Я не могу уснуть.
Я мысленно вижу, как кондукторша ждёт меня, моих писем, стихов, переживает, и в этот ночной час,- кто знает? — тоже не может уснуть, думая обо мне, как и я о ней.
Мир безумен и жесток.
Если я ей однажды скажу, что приходил на свидание не с ней, а с трамваем, она посчитает меня за идиота, не поверит, и ей будет больно.

Однажды я ехал на машине за трамваем с «моей» милой кондукторшей.
Совсем как в шпионском фильме. Следил за женщиной… и за трамваем.
Рядом со мной, на пустом сиденье, ехал мой стих — зайцем. Солнечным, а может и лунным.
Забавное ощущение. Это отвлекает от мыслей о смерти… Но не всегда.
Однажды, трамвай повернул налево, а я поехал прямо.
Остановился на темнеющей улочке с заикающимся фонарём: улица моих снов…
Поднялся на крышу пятиэтажки.
Я стоял на карнизе дома, в сумерках, со стихом в левой руке: мы хотели покончить с собой: я и стих.
Оглянувшись направо, я увидел на карнизе, голубя.
Казалось, он тоже решился покончить с собой.
Он был ранен: левое крыло у него слегка припадало к земле и было похоже на гусаровский ментик на плече.

Быть может, не столько голубь пытался покончить с собой, сколько, природа, в его лице?
Словно она что то поняла о мире и людях, и не хочет больше быть их частью.
Была весна. Под домом, сумерки цвели каштанами. Я улыбнулся: знакомый запах свежей спермы…
Порой природа странно заигрывает с нами, искушая на жизнь и на смерть.
И что то в нас, сладостно подчиняется ей, противореча разуму.
Андрей Платонов однажды в письме к любимой, назвал музу — тёмной волей к творчеству.
Нечто похожее есть и в любви, и в желании жить, когда жить уже невозможно и некуда жить.
Когда уже решил изменить жизни… с Того берега сердца, сознания, жизнь может предстать ослепительной красотой… любовницей, искушающей на разврат.

Странно, безумно всё это.. Помню то, что было на той крыше, словно это было вчера.
Меня от смерти спас.. экзистенциальный разврат: тёмная воля к творчеству и жизни.
С тех пор я без осуждения смотрю на разврат других, даже самый пошлый и тёмный: кто знает, от чего он спасает их?
Тогда, на крыше дома, в сумерках, наполненных пряным, нежно-горьковатым запахом цветущих каштанов, я, словно лунатик, расстегнул ширинку… и стал мастурбировать, стоя на краю высоты, гаснущей синевы.
Голубь странно смотрел на меня. Крыло левое крыло у него было опущено, и мне с улыбкой казалось, что он тоже мастурбирует,но стесняется этого.

В какой то миг меня заинтересовала странная мысль: а какого пола, голубь?
Странное чувство стыда перед птицей, и что-то ещё… нет, не щекотка сладострастия, я не извращенец, но было во всём этом безумии что-то… ласковое, словно я не одинок и природа, её грустная мысль обо мне — голубь, впервые  так рядом со мной, и она принимает меня со всем моим бредом и болью.
Она не отворачивается от меня и не осуждает, как сделали бы многие люди, и не спешит броситься меня спасти, как сделали бы ангелы.
Голубь просто доверчиво и грустно смотрел на меня, удивлённо вращал головкой, быть может думая, что я — птица, пусть и странная.

Сумерки. Высота, шелест листвы… шелест сумерек.
Я и голубь на крыше. Я мастурбирую, я вот-вот кончу…
Голубь внимательно смотрит на меня. Содрогаюсь, издаю лёгкий стон, и жутко наклоняюсь вперёд, теряя на миг сознание себя и мира.
Мир сладостно и жутко накреняется вместе со мной…
Я вижу, как сперма из под моей руки летит в сумерки: свободное парение… искушающее меня.
Меня охватывает странное чувство, что у меня порезано запястье и кровь из-под земли течёт на землю, и ещё более странное чувство, зеркальное, как падающий в голубую глубину лужи, листок, и падающий к нему оттуда, невесомо и светло, его отражение.
У меня было совершенное в своей полное ощущение, что я упал с крыши, что я разбился и теперь лежу там, на земле, среди цветущих каштанов, и смотрю, словно парализованный ангел, на себя в высоте и удивлённого голубя.
Даже в самом ярком сексе после, у меня не было таких ощущений, как тогда, на крыше в сумерки зацветшие.
Было в этом что-то от невесомости космоса. У меня с детства было две равнокрылатые мечты: полететь в космос и… порезать себе вены. Это так славно, когда веточка крови поднимается к твоему лицу, словно на цыпочках.
Другая мечта была похожая: мастурбация в космосе. В открытом…
И любимая смотрела бы на меня в иллюминатор и видела, как я брежу о ней и страдаю.

……………………...

Кончится безумие мира, отшумят метели звёзд и жестокости.
Влюблённые встретятся после долгой разлуки.
Правда и красота, вновь посетят мир, словно перелётные птицы, вернувшиеся на Родину.
Вернётся ко мне и моя любимая.
А я… лежу посреди ночи, с голубем, в постели.
Лежу с небесным существом неизвестного пола, возможно, беременным.
И всё равно любимая обнимет меня, поцелует в краешек улыбки и примет таким, какой я есть, со всей моей непоседливой душой и тёмной волей… к жизни и творчеству.
А голубь будет сидеть на карнизе постели, крутить своей карей головкой и внимательно смотреть на нас, словно наш раненый ангел-хранитель.