Метаморфозы любви

Мир кончился, облетел синевой, как листвой, обнажив своё робкое, вечное уродство снов.
Мир уже не будет таким, как раньше.
В ту ночь, когда все люди на земле проснулись в другом мире, мне приснился странный сон.
Это было 31 августа, в день смерти Марины Цветаевой.
Мне снилось, что Земля превращалась в солнце, а солнце грустно умирало, словно влюблённый, лежащий в белых, ночных цветах с письмом на груди и револьвером в руке: идеальный снимок из моей жизни, когда я однажды лежал так в цветах и солнце словно погасло навеки…
Тихий свет сочился из дрожащей без ветра листвы, из медленных взмахов птиц в вечернем небе, из окон вечерних домов и из груди мужчин и женщин с неразделённой любовью.
Свет был повсюду: всё срывалось в свет, как в бездну.
Люди жили всем чем угодно, только не любовью, и вся их жизнь срывалась в ничто, сгорала: сердца людей, деревья, целые дома, города, повисали над пропастью — в вечность.

Кто робел признаться в любви или же никогда не любил, обнимал от отчаяния даже незнакомых людей на улице, и оба замирали навек, охваченные светом, как пламенем.
По всей земле, люди обнимали друг друга, прекращались войны и все замирали в трепете объятий, а через миг, вскрикивал свет, их поглотивший.
В какой-то миг, в тумане света, охватившем Землю, были видны только яркие силуэты объятий рук, похожие на корональные изгибы света на поверхности солнца.
Изгибы рук увеличивались и становились ярко-прозрачными, обнимая всю прощальную красоту мира.

Проснулся я со слезами на глазах.
Коснувшись рукой плеча моей любимой, я услышал рукой, как она плачет: плечи вздрагивали совсем по детски, словно веки раненого и странного существа из Эдема.
Она лежала спиной ко мне, стесняясь своих слов, как души.
Робко прижавшись лицом к её плечу, я почувствовал… странное.
Мои пальцы, губы, словно ослепли и не узнавали любимую.
Её милый запах, тоже изменился, загрустил.
Волосы касались моего лица как-то стыдливо, извиняющееся.
Так порой лежишь в траве поздней осени и выцветшие стебельки травы, похожи на колоски света, пробивающиеся из-под земли.
Бережно повернув к себе любимую, я не смог сдержать стон изумления и боли: я обнимал старушку с седыми волосами, но из её глаз цвета ласточкина крыла, грустно смотрела душа моей любимой.
Она прошептала с дрожью слёз в голосе: прости, милый… — и закрыла ладонями лицо.

За одну ночь, моя любимая женщина состарилась.
Я ещё не знал, что подобные метаморфозы начались по всей земле.
Что стало тому причиной?
Августовские ливни звёзд? Мой сон? Моя ссора с любимой? А может… боль женщины, которая стала видна всему миру?
Что должна пережить женщина за ночь, чтобы весь мир сорвался к чертям и она постарела так, что наша кровать словно бы стояла у чёрной,звёздной бездны?
Из-за чего мы поссорились вечером?
Так сразу и не скажешь. Порой в ссорах есть что-то не менее таинственное и мимолётное, как молния, как и в любви с первого взгляда: словно вы знали друг друга уже много лет и сейчас сердце что-то пронзительно вспомнило, замерев.

Есть напряжение души, отношений, похожее на таинственную чёрную материю в космосе: мир состоит из неё на 85 %.
А мы её даже не можем определить, осязать…
Да, есть в отношениях незримые обиды, шрамы, раненые надежды… которые словно бы целиком искупились светом любви, примирения. Они исчезли.
Но.. оказывается, это не так. Просто всё это переходит в иное, сумеречное качество наших душ, где-то на границе жизни и смерти.
Мы уже не можем за ними последовать туда, где нас нет, а они живут и мерцают, где-то за горизонтом жизни, словно тени умерших, с ласковой грустью наблюдая за нами: мы порой в одиночестве чувствуем их тайное присутствие и даже оглядываемся, чувствуя из взгляд на себе.

В самой мимолётной ссоре, странным образом, наша душа озаряется, как молнией, этим мучительным напряжением прошлого, в душе натягивается тысячи сверкающих до звона, тонких ниточек… рвущихся одна за одной, и тогда простая разбитая чашка и молчание любимого человека вечером, могут вырасти, как тени от фонаря: они кошмарно растут больше людей, деревьев, домов… срываясь в звёзды.
Такое молчание любимого, идеально вмещает в себя ледяное молчание космоса: от него можно сойти с ума.
Неужели из-за моей ссоры с любимой… случился конец света?
Исстрадавшаяся душа, в морщинах шрамов, проступила в её теле.
А её молодое, милое тело, словно ребёнок, спряталось внутрь, свернувшись дрожащим клубочком, прижавшись к душе, заняв её место.
Любимая стыдилась себя, своей старости и со слезами в голосе говорила, что теперь я её точно перестану любить и найду себе другую, моложе.

Обняв её и прижав к себе, я прошептал её плечу:

- я люблю тебя навсегда. Ты забыла, что моя любовь к тебе началась ещё с наших писем, когда мы не видели друг друга?
Я влюбился сначала в твою удивительную душу, а потом… навеки был сражён твоей красотой. Ты сначала показала мне свои глаза.. словно разделась до души, той ночью.
Я поцеловал письмо, нежно прикрыв глаза, словно бы тоже раздевшись до души… я прислал тебе своё детское фото, детство свою, доверив тебе свою боль.
Твои глаза потом преследовали меня в моих снах и в толпе на улице: так Князя Мышкина преследовали глаза Рогожина на станции. Не глаза, а тысячи отражённых глазков-узоров на крыльях бабочек, словно бы разом взлетевших бог знает откуда…
Кого то убили в толпе? Влюблённого, и бабочки вылетели из его живота… и та, кого он любил, замерла с улыбкой на лице от этой красоты…
Ты меня тогда почти убила своей красотой. Это было весной, и мне казалось, что цветы на улице и бабочки, цветут и порхают только благодаря мне, моей любви.
Вся моя улица и все фонари возле моего дома были в бабочках, огромных, прекрасных: я тебе тогда сказал с улыбкой, что должно быть в Индии не осталось ни одной бабочки: все они здесь.. и в моём животе.

У меня было такое напряжение нежности к тебе, словно до предела и дрожи, оттянутая тетива души.
И если бы я встретил в нашем парке, на той самой лавочке, не тебя, милую, вечную, а кого-то, кто не был бы так красив как ты, то на бы стала для меня самой прекрасной, словно юношеский, забытый всеми стих любимого поэта, в котором дороги даже изъяны, моление о красоте.
Да чего говорить… даже если бы я встретил на той лавочке, где мы назначили своё первое свидание… здоровенного, волосатого мужчину… с твоими удивительными глазами чайного цвета, я бы влюбился в него, ибо его тело просияло бы изнутри твоей милой душой: тетиву моей души отпустили бы и моё сердце прижалось бы к твоей душе, вошло бы в неё навсегда, навека.
Ты же знаешь, родная, что в мире есть лишь одна достоверность — чувств и любви, и реальность мира, не поспевает за ними.

Сказав всё это, я поцеловал свою милую старушку в раскрытые губы, а она мне улыбнулась, по детски утерев слёзы с щеки тыльной стороны ладошки, и сказала, что я её улыбнул, про здорового волосатого мужчину на скамейке.

- Я тебя люблю навсегда, понимаешь?
И этот твой милый носик, он такой же милый и в старости.
И ножки твои такие же милые, с пальчиками возле больших пальцев, чуточку больше них, как у Афродиты Боттичелли: их хочется поцеловать. У тебя чудесный размер, пушкинский…

- Ты опять? эту твою шутку не все понимают и ты меня не раз смущал ею при людях. У Пушкина был 42-й размер ноги.

- Так я про возраст Пушкина. А теперь у тебя ножка нежно уменьшилась и размер сравнялся с размером ножки Натальи Гончаровой — 36.

- А груди мои? Что замолчал?
Они… по прежнему нравятся тебе?
Что задумался?

- О детском празднике.

- Почему?

- Вспомнил, как в детстве устроили праздник на моё день рождение.
Детское шампанское, девочки, разноцветные шарики, игры и смех.
У нас дома осталась ночевать девочка с мамой.
Я проснулся пораньше, и, в каком-то детском похмелье, пошёл на кухню… за нежно-холодным кусочком торта.
На кухне я встретил девочку, сонную ещё, бесконечно-милую: она была похожа на очаровательного лунатика.
Она сидела на стуле, в руке у неё был синий шарик, почти сдувшийся: он был похож на грустного, бездомного зверька, приласкавшегося к её ногам.
Должно быть, с такой же ласковой грустью, к Еве, после грехопадения, когда она покинула сад, робко подошло озябшее и прекрасное существо Эдема.
Ева сидела ночью на высокой скале и смотрела как падают осенние звёзды, а к ней подошло это существо, прижавшись к ней, разделило с ней бессонницу и томление по чему-то вечному.

На той кухоньке детства, похожей на вновь заросший весною, Эдем, я робко предложил девочке торт.
Я забыл, сладостно забыл, что сам хотел торт.
Я просто сидел и любовался на девочку, с глазами ласточкина крыла, наслаждался тем, как она ест торт.
Голубой шарик лежал на её коленях, словно задремавший ангел.
Я робел дотронуться до девочки, и потому с улыбкой нежности, коснулся загрустившего шарика: осенняя синева неба на коленях у девочки…
Удивительная девочка.
И через эту податливую, доверчивую синеву, я ощутил женское тело, ответный трепет души, улыбки и.. её руки, коснувшейся моей руки.

- Ты мою грудь сравнил... со спущенным шариком?
Ты хочешь, чтобы я умерла?
Я уже старая женщина, мне может 90 лет. Мне нельзя нервничать…

- Родная, я не сравнивал твою грудь с шариком.
Я говорил о чуде синестезии любви.
Грудь женщины в старости… её красота и блаженство, могут просиять в нечто ином, и точно также вызвать желание мужчины.
Так бывает в хороших стихах, с нечёткой рифмой.
Достоверность плоти — мимолётна, как мотылёк.
В некоторых племенах Бразилии, грудь вовсе не считается чем-то эротичным.
На Чукотке, не знают что такое сладость поцелуя: там целуются, нежно соприкасаясь носиками. Вот так…

- Поцелуй меня ещё раз… по-русски.

- А где-нибудь в созвездии Ориона, душа и красота женщины расширились дальше тела, и её самой эрогенной зоной стал расцветший на веточке, первый цветок по весне, к которому губами приникло нежное и крылатое существо… пока любимая спит.

- Я… правда, тебе нравлюсь такой?
И грудь моя?

- Мне в тебе всю нравится. Я люблю тебя навсегда. Как мы говорили в детстве: я люблю тебя до луны и обратно…
Даже когда мы умрём и ты станешь травою в ночи, а я — простым ветром, я почти не замечу разницы, я всё так же буду тебя целовать и ласкать, прижимая к земле и цветам.

- Правда?

- Хочешь.. мы займёмся любовью, и я тебе всё докажу без слов?
Я люблю тебя.
Ты почему улыбаешься?

- У тебя никогда не было раньше… секса со старушкой? Ты говорил, что у тебя почти всё было…

- Нет. Ты будешь моя первая старушка.

- Надеюсь и последняя. Странное чувство ревности… к себе же.
Иди ко мне, милый.
……………………….

Мы лежали с любимой в постели и курили. Она так мило закашливалась, когда затягивалась, совсем как ребёнок, что только что попробовал сигарету.

- Знаешь о чём я думаю, милый?
Оргазм в старости, очень странный и милый, словно загрустившие цветы поздней осени: их хочется сорвать и унести домой, согреть… и прижать к груди.
Иногда жаль, что Сартр… не женщина.
Он бы славно описал экзистенциальное ощущение женского оргазма в старости.
Я в детстве подносила голубой осколочек стекла к лицу, смотрела на солнце и мир, и они так матово-грустно обмирали этой зацветшей синевой… я словно с самого детства предчувствовала твои глаза.
Милый.. я думала, что умру. Да не улыбайся ты.

- Может у тебя приступ астмы, а не оргазм?

- Не смешно. Я тебя так никогда ещё не обнимала… словно ничего в мире больше не осталось, кроме меня и тебя.
И тело моё таяло, почти растаяло и показалась душа… я душой обнимала твоё милое тело.
Я падала куда-то… в просиявшую, ласковую пустоту, и ты подхватил меня, и я держалась за тебя. Целый мир держался нами, одними нами.
Это… так странно и блаженно.
Ты стоишь у окна, обнажённый, чудесно-молодой. Словно сама молодость — уже есть обнажение души.Одно из обнажений.
И почему я только сейчас это заметила?
Смотрю на тебя… словно в телескоп своей нежности, смотрю из будущего, на милую планету прошлого, словно ты давно уже умер, а я вижу тебя… ты всё так же молод и красив, и по прежнему влюблён в меня навсегда.

- Подойди сюда. Это удивительно. Видишь?
В доме напротив, зажигаются окна, как звёзды.
Женщины и мужчины превращаются во что-то… что не снилось и Кафке.
Возьми бинокль. Смотри, вон в том окне, мужчина плачет в постели, а на его плече сидит голубой мотылёк и медленно дышит крыльями. Это его любимая. Они поссорились…
А вон в том окне, вроде жили двое мужчин. Там теперь моросит дождик и среди смятой постели одиноко расцвела сирень.

- Боже… глянь вон на то окно, там мужчину схватило какое-то чудовище и пожирает его.
Обними меня, родной, мне страшно.
А в кого мы превратимся завтра? Через час? Это хуже чем тишина ожидания перед расстрелом.
Что мы скрываем в себе, даже от себя?
……………………………

На заре, в сумерках спальни, в постели лежали два ребёнка: мальчик с голубыми глазами и девочка, с глазами крыла ласточки.
Они спали, нежно прижавшись друг к другу.
Голова мальчика покоилась на груди девочки: она мило улыбалась чему-то во сне.
Её пальцы, на груди у мальчика, тихо подрагивали, как ресницы ангела, который вот-вот проснётся.