Письмо со звезды.

Это должно было случиться, родная.
К этому всё шло: я сошёл с ума… от любви.
Не думай, здесь нет романтики: это — ад.
Интересно, догадываешься ли ты, кто тебе пишет?
Это даже забавно… моя экзистенциальная ревность: я ревную тебя, к себе же, к тому, кто тебе сейчас пишет.
Хочешь, я его убью? Я привык убивать многое в себе… в наших ссорах.
Не переживай, всё под контролем.
Задать странный вопрос? Угадай, кто теперь тебе пишет?
Мы любили тебя, ревновали, остались одни в комнате за письмом к тебе… дверь закрылась, раздался крик, и затих. В комнате остался кто-то один…
Голубая шторка письма дрожит, скрывает меня. Не трогай её…
Я уже не тот, кого ты любила. Более того, я… уже не человек.
Кто я? Что я? Не знаю. Знаю одно — меня уже нет. Без тебя, меня нет.
Боже мой! Какой тёмный холод межзвёздных, незаселённых пространств в груди! Какой штиль безмолвия!
Словно я тебе пишу с далёкой звезды, которую ещё даже не открыли на Земле: поймаешь мой сигнал?
Сигналы влюблённого сердца, не менее таинственны и прекрасны, чем сигналы с далёкой звезды.
Что там, на ней? Может, ангелы гибнут и просят о помощи?
Ты сейчас так невыносимо далеко от меня…
Накрапывает на окна темнота…
Подхожу к выключателю. Включаю и выключаю свет.
Смотрю в окно, в ту милую сторону, где ты живёшь и где взошла тихая звезда: я перестукиваюсь со звездой, светом, Азбукой Морзе из света, словно влюблённый сумасшедший со своим соседом за стенкой в больнице: кто с ним перестукивается в ответ? Мария Антуанетта? травка весенняя? Дождик?
Может, кто-то увидит на улице грустные сигналы моего окна?
Окно похоже на письмо… на гипертонию наших страстных писем: то зажигается, то гаснет окно, исчерченное строчками синевы, темноты.
И тишина… белое, слепое окно ожидания твоего письма.
От этой тишины можно сойти с ума. На этой тишине хочется написать хоть чем-то: дождём, кровью сердца, запахом зацветшей сирени… всем тем, чем я тебя люблю, что люблю благодаря тебе.

Никто не видит мою мольбу о помощи…
Вот, звёздочка грустно отозвалась своим робким светом, верхушка тополя качнулась и затихла. Идёт дождик под зонтиком.
Не ревнуй, родная. Не ревнуй меня к звёздам, милым деревьям, дождю. Вот бы пригласить их в нашу постель… хотя бы дождик. Ты не против, родная? Мы бы все вместе жили счастливо. А однажды, ночью, ты бы убила дождик, и мы втроём, лежали бы вместе в одной постели: я, ты, и мёртвый дождик между нами, и мы тихо смотрели бы в потолок, держась за руки. Ты бы что-то шептала… прости, не слышу, что именно ты шепчешь. Боже мой… ты живая? Погоди. Это дождик что-то грустно шепчет и плачет, а ты.. милая, лежишь мёртвая, тихая, между нами...
А вот и птица мигнула крылом, улетая на ночёвку, на юг своих снов.
Перелётные, вечерние птицы, куда вы летите?
В каких немыслимых, таинственных местах вы спите?
Знаешь, когда ты мне долго не пишешь, я тихо схожу с ума.
Кажется, что меня обступает космическая, вечная ночь, и гаснут, гаснут один за другим, словно фонари и окна, цвета и краски мира, и тогда мир становится мучительно-прозрачным, безымянным до тошноты: стираются границы красоты и безобразного, добра и зла, человека и мгновений природы, причём, часто, кошмарных, мерзких, как слепая, белая косточка где-то возле забора, в тёмном переулочке, лежащая на спине… в прохладной и тёмной траве.

Чья это косточка? Человека? Животного? А может… ангела?
Что случилось в этом тёмном, апокалиптическом переулочке?
А люди проходят и не замечают этого ужаса.
Все, все, и люди и бездомные звери, и даже перепуганный ветер и листва, прикованная к деревьям, пытаются побыстрее вырваться, убежать из этого жуткого переулочка.
Боже, боже! Только оказавшись в этом нравственном переулочке, в пустоте мира… из которого изъята ты, словно смысл и красота мира, можно впервые… ощутить боль тоски по истине, богу, даже если в них и не верил.
Хочется упасть на колени в этом переулочке и погладить траву, словно раненого зверя, лежащего на боку и смотрящего куда-то в сторону мигающего фонаря: он плачет, плечи света вздрагивают… он всё понимает, что в мире случилось что-то страшное.

Я сейчас стою у окна. Приложил письмо к стеклу и пишу на нём.
Свет фонарей, так доверчиво, как ослепший кутёнок, тепло ласкается к моим ладоням, письму…
Кажется, я пишу письмо не тебе, а звёздам, фонарям, качнувшимся грустно, верхушкам деревьев.
Звёздами, кровью фонарей и плеском листвы пишу тебе, понимаешь?
Видела бы ты, как мило сейчас по моему перевязанному (как туго перевязывают сумасшедших) левому запястью, тихо течёт голубая веточка крови… словно фонари, звёзды и листва деревьев истекают кровью.
Всей нежностью и болью сердца, мира, всей жизнью и смертью своей, я пишу тебе это письмо, любимая.
Успею ли дописать, высказав, как невыносимо и бесконечно я тебя люблю?
Не я один пишу тебе… мы, пишем тебе: мы любим тебя!

Ах, как пронзительно-нежно ветер обнял сейчас тополь за моим окном!
Весь трепещет, как птица испуганная… так и хочет улететь вместе с птицами в безопасное место, от обступающей его вечной тьмы, заснув в уюте добра, красоты.
Боже мой, никогда не замечал, как прекрасны фонари на ровной глади вечера!
Словно осенние листья, схваченные тлением и тёплой желтизной, опали в реку и замерли от счастья, как бы прикрыв глаза, невесомо воспарив в воздух, расправив руки света — крестом.
Понимаешь, родная? Вся моя жизнь до тебя, цветы и ласточки детства, сирень и вечерние фонари юности… словно бы цвели тебе навстречу, даже когда я ещё не встретил тебя: так рифма, словно крыло ласточки на заре, пропитывается алым светом солнца, ещё не взошедшего.
Я опёрся всей этой доверчивой красотой мира, на тебя, на твоё милое сердце, ладони твои в постели… я — твой сон на ладошке: весь я, со всей моей болью детства, счастьем и томлением юности, со всеми моими снами, распахнутыми в ночь, словно окна, томимые бессонницей счастья.
И вот, ты отошла в сторону, пропала… и я сорвался, мир, за спиной моей памяти, провалился — рухнул.
Моё сердце, мои бесприютные сны, выбросило куда-то в прохладную пустоту, как прибило к берегу близ Ливорно, тело Шелли, плывшего на яхте Ариэль, к своей возлюбленной.
Где я теперь? Кто я?

Мне кажется, мы не правильно подходим к вопросам жизни и смерти.
На самом деле, они похожи на дополнительные, обратно-лунные, вечно-незримые, времена года.
Когда встречаются родные души, друзья и возлюбленные, долго не видящиеся, первым вопросом после объятий, должно быть:
- Милый, сколько раз ты умирал за это время?
- Милая, сколько раз ты рождалась, жила?

Это так просто: сколько раз человек любил, столько он и умирал… или рождался.
И горе тем, кто за жизнь умирал больше, чем рождался, теряя с любимым человеком не только мир, но и себя: он живёт в вечных сумерках осени…
Ах, милая, на луне, должно быть, была бы просто изумительная осень!
А как чудесно, на луне, нежно-багрово, опадала бы листва, совсем обнажённая в своей прозрачности веса… словно счастливая женщина, утром проснувшаяся в тёплой постели и, сладко потянувшись, коснулась сна любимого человека и его самого, спящего рядом.

Хочешь, сознаюсь тебе ещё кое в чём?
Без тебя, моя память стала…  развратной.
Я так безумно соскучился по тебе, что мне страшно и больно расстаться с малейшим движением твоего тёплого существования, твоей нежной связи с природой… к которой я тебя стал безумно ревновать.
Помнишь, я и ты любили нежные игры с едой? Больше ни у кого не было таких игр…
Я — вегетарианец. Но ты любила съесть блинчики с икрой или рыбку, и, с озорной улыбкой, привлечь меня рукой к своей шее, чтобы мои губы прильнули к ней, ощутив то, как ты глотаешь: я ощущал малейшую рябь движения твоей шеи.
Мои губы, словно нежный Вергилий, провожали моих друзей — животных, в тебя, моя милая.
В нашей игре было что-то райское: счастье животных, чеширская улыбка плавника рыбы в воде… солнечная радость апельсина, всё, всё это переходило в тебя, светясь в улыбке твоих глаз, движении губ и даже, игривых слов в мой адрес, словно через тебя говорило доверчивое счастье природы, её надежды, ибо.. смерти больше не было: в наших ласковых и странных играх, смерть — отменили, как что-то ненужное, скучное.

Мои губы, прильнув к твоей шее, затем, доверчиво следовали к груди, тепло замирали на животе, целуя его с какой-то языческой страстью.
Это было похоже на причащение любви, плоти твоей: голубая прохлада воды, райские плоды деревьев, милые рыбы, которых ты ела, всё это замирало ласковой тайной бессмертия, между моими губами и тёплой рябью глоточков твоей милой шеи.
Более того, всё то, что ты ела, под моими губами обретало блаженно-выровненный, сладковатый вкус твоей плоти, словно и птицы и рыбы в голубой прохладе воды и плоды на высоких и солнечно-чистых ветвях деревьев, как сны в раю, всё это — ты.
Да, ты была целым миром… Эдемом, который я утратил.

Странное дело. Когда ты пропала из моей жизни, я продолжал играть в наши игры, но уже в воспоминаниях, но теперь в них было нечто болезненно-тёмное.
Я — был уже не я. Меня не было.
Я шелестел голубой рябью весенней реки, похожей на райское дерево, улыбался апельсином в далёкой и солнечной, как рай, стране, где меня срывали чьи-то смуглые, женские руки, специально для тебя, чтобы ты меня съела.
Я был грустным белым кроликом, стоявшем у стены на травке, как перед расстрелом…
Я жил и цвёл навстречу тебе с разных сторон жизни, понимаешь?
Я хотел.. чтобы ты меня съела: я мечтал стать тёплой частью твоей милой плоти.
Я хотел... войти в тебя совершенно, самозабвенно и навсегда, как невозможно — пока ещё? — в сексе.
В моих воспоминаниях, я был в тебе, и я же, точнее, мои губы, целовали твою шею, грудь и живот.
Меня, как человека, больше не было.
Одни мои чеширские губы целовали тебя, как бесприютные, ослепшие мотыльки, мерцающие у забытого в ночной траве, фонарика.

Моё робкое существование, цеплялось за тебя изнутри и снаружи, как космонавт, у которого в космосе оборвался трос, цеплялся бы даже за голубое, округлое сияние Земли.
И когда в осени моих воспоминаний, я и ты шли по мечтательно-тихому, как во сне, лесу, в чеширских промельках улыбчивого солнца в листве, и ты, мило улыбнувшись, сказала, что тебе нужно уединиться (ах, как чудесно заосенились твои щёчки, покраснев, как листва!), я упал перед тобой на колени, на травку и умолял… не покидать меня даже на миг!
Я робко, зардевшись лицом и сердцем, которое вдруг стало видно сквозь прозрачную плоть, просил тебя быть рядом с тобой: вполне невинно и послушно я бы держал тебя за руку, нежно смотря тебе в глаза, когда бы ты…
Не сердись, за эти тёмные мысли, моё солнце.
Я тебе уже писал: я не совсем человек теперь…
Я — нечто среднее, между человеком, счастливой, блестящей травкой в лесу, птицей и вечерней сиренью. И дождём.

Я люблю дождь. Всегда хотел стать дождём.
Это письмо тебе, возможно, пишет именно, дождь.
Узнаёшь его синий, апрельский почерк, чуточку под наклоном: 35 минут седьмого…
Дождик куда-то спешит, должно быть: к тебе, на свидание? Милый…
Боже мой, знала бы ты, как я сейчас нежно-полон тобой!
Каждая клеточка моего грустного мозга, наполнена тобой.
Каждая моя мысль — о тебе.
Мира — нет. Каждый его атом, матово и светло, как далёкие фонари под дождём в вечернем городе, светятся тоже, тобой: мир стал ласковым и грустным воспоминанием о тебе: мир стал.. бессмертным, любимая.
Боюсь дышать, двигаться, мыслить что-то кроме тебя: боюсь расплескать твоё тёплое и ранимое существование во мне.
Хочется обнять себя… тебя в себе.
Обнимаю… закрыв глаза, целую своё левое запястье… поднимаюсь выше, к впадинке на локотке ( ты так любила мои поцелуи сюда..), целую плечо, и замираю так, шепча ему нежность и сердце своё.
Оно так мило вздрагивает… как веко ангела, что вот вот проснётся.
Вот сейчас, сейчас… обниму себя крепче. Тебя обниму… и блаженно приподнимусь над полом, столиком с письмом и удивлённой кошкой с белыми лапками.

Такая забавная, голубая веточка венки на запястье. Это так легко… пёрышком лезвия по запястью, и у твоего окна, ласково качнётся веточка тополя, или капли дождя на окне просияют сиренью: веточка дождя у твоего окна!
Я буду рядом с тобой, родная.
Ах, я готов быть чем угодно, только бы быть рядом с тобой: весенним дождём, встречающем тебя в парке у лавочки нашей, обнимая всей тёплой, сквозной синевой… Готов быть пронзительным вскриком ласточки, нежно тебя разбудившем.
Хочу быть солнечным, счастливым блеском паркета возле твоей постели, с которой ты утром встанешь и пройдёшься по нему с улыбкой и чеширским зевочком подмышек, потянувшихся над головой рук.
Боже мой… да просто быть беленькими носочками на твоих милых ножках, было бы счастьем.
Милые, шизофренические носочки, на правой и левой ножке твоей, не спящие всю ночь, дожидаясь тебя и о чём-то нежно споря друг с другом, с улыбчивым, лунным блеском паркета и накрапывающим за окном, дождём.
Прости меня, солнце моё, но я сошёл с ума от любви к тебе.
Люблю тебя безумно.

p.s. Твой дождик на вечерней заре.