Лунатики (18+)

Вечер с друзьями в декамероновском духе: парни и девушки, в уютном полусумраке комнаты, кто-то сидит на диване, кто-то в старом кресле или на белом коврике, приласкавшегося к ноге очаровательной девушки в очках, а кто и просто стоит с бокалом красного вина в руке, возле окна.
Вместо горящей свечи, на столике — открытая книга Боккаччо: оплывший, мягкий воск страниц.
Разговоры в тёплой и дружеской компании, имеют свои переулочки и даже времена суток.
Вот, плеча голоса девушки с бокалом вина, ласково коснулся отсвет мужского шёпота, словно луч зашедшего солнца.
Сладостная пора, когда голоса как бы прищуриваются до шёпота, игривых ноток и сердца полускрыты сумерками, словно лица на ветру коснулся карий ветерок волос любимой женщины.
Осень воздуха, света, перелётные тени вещей, улыбок, взглядов…

Разговор свернул в вечерний переулочек интимной и пронзительной темы: потери девственности.
Первый опыт любви, трепетная рифма двух тел, дополняя тайну первого поцелуя, с его рифмой двух губ, двух душ (по определению Перси Шелли, души, встречаются на губах влюблённых. Я бы добавил, что, быть может, и рождаются, а может и живут. Души, как убийцы или их жертвы, обречены… вечно, возвращаться на место своего нежного преступления), отбрасывает тайный отсвет на всю жизнь человека и жизнь его души.
Порой выпадают удивительные комбинации первого поцелуя и потери девственности, не менее таинственные, трагичные, чем в пушкинской «Пиковой даме».
Кстати, почему — потеря девственности?
Нет! — Дарение! Ласковое и доверчивое… Потеря, утрата. Наверное, иногда это и зовётся утратой, есть в этом что-то гибельное, как ранняя осень судьбы.

Мне стыдно сознавать эту вековую несправедливость, что женщина словно бы чего-то лишается, точно её грабят, а мужчина… а что, мужчина?
Часто он и правда похож на странного вора, забравшегося в дом… ангела.
И не знает он, несчастный, к кому он влез в дом, и что он не то что ничего не возьмёт в этом доме, но, напротив, оставит в нём и сердце своё и душу и судьбу: всё, всё оставит, и первую дрожь души и губ, воспоминаний, жизни..
Оглянется сердце в трепете своём на открытую дверь, и увидит, замершую на пороге, словно бы зацветшую веточку вишни: крыло женщины, и, впервые соприкоснувшись с вечностью красоты, впустив, вдохнув её в себя, вместе с женским теплом, в сладком и благоговейном ужасе осознаёт, что есть в нём что-то, что больше него, что больше дома, улицы, в мурашках ночных фонарей, и спрячется бедное сердце тогда на миг от себя, просиявшей красоты и женщины, закроет глаза и не будет дышать, трепетно прислушиваясь к сердцебиению шагов ангела, властно и светло ступающего по ночному, пустому дому, озарённого лунным светом.
Не помня себя, забыв, кем оно ворвалось в этот таинственный дом, перепуганное сердце, вскрикнув шёпотом, выскакивает из своего укрытия и бежит, бежит сквозь мрачный коридор, к спасительному свету, и… оторвавшись от пола, блаженно утратив свой вес, самое себя, выпархивает из растворённого окна, прекрасной и грустной птицей.
Вот на что похожа «потеря девственности» у мужчины.

Стоя спиной к вечернему окну, девушка, сделав глоток вина, начала со своего первого поцелуя.
Он был прекрасен: в округлой ночи планетария, похожей на чёрное солнце, взошедшее посреди дня.
Первый секс у неё случился, тоже, в звёздных сумерках полупустого кинотеатра, на последнем ряду: показывали Годара, «На последнем дыхании».
Рассказав это, девушка мечтательно прикрыла глаза и снова отпила из бокала вино.
Я тоже отпил вино в своём кресле, и мой бокал, накренившись, как-то чеширски улыбнулся.
Я знал, что девушка чуточку слукавила: первый поцелуй у неё был недалеко от планетария, в вечернем парке; про её первый секс я не решаюсь тут написать, т.к. он во многом был похож на первую брачную ночь Байрона и его «принцессы параллелограммов», Анны Изабеллы, мягко говоря удивившейся «неевклидовой геометрии любви», о которой знали Пруст, Оскар Уайльд, Артюр Рембо и Верлен: после брачной ночи она осталась девственницей, но более порочной, чем Байрон.

Ах, мечты женщины! Синестетически выверенные, искренние, искушающую память её и саму реальность, нежно занимая её место, вытесняя её, и, как в ролевой игре, меняясь с ней местами, точно реальность… вторична и не менее выдумана, чем и многое мимолётное, смутное, в душе женщины.
Разные истории прозвучали в тот вечер, смешные и грустные, развратные и милые.
Казалось, бокалы вина в наших руках, внимательно слушали и чеширски улыбались, думая о чём-то своём.
Когда речь зашла обо мне, я робко сказал, что первый поцелуй у меня был… в общем, у меня было два первых поцелуя, что символично, учитывая мою андрогинную, байроническую природу.
Первый поцелуй у меня был в 4 года, осенним вечером.
Меня уложили спать и прикрыли дверцу: я всегда просил, чтобы оставляли этот спасительный просвет двери. С тех пор и в дружбе, творчестве, любви, мне жизненно важен этот просвет.
Мне не спалось. Сердце, бессонно и жарко билось в груди и норовило покинуть её, нежно забившись в тёмном уголке комнаты, рядом с лунно блестевшей иконкой, или в окне, по которому шептал что-то дождь: он не спал, как и я, ворочался и разговаривал в полусне.
Сначала я лежал и разговаривал тихо с дождём.
В какой-то миг, я укрутил своё голосок, словно голубой цветок газовой горелки, до шёпота, и с улыбчивым удивлением для себя, заговорил, зашептал, на диалекте дождя.
Дождик на миг словно затих, внимательно прислушиваясь.
Не вытерпев сердца и бессонного, внезапного, жаркого счастья в груди, я встал с кроватки и босиком, по чудесно мерцающему полу, словно поверхность далёкой и нежной планеты, подошёл к окну.
Подставил стульчик, с прилежной настырностью маленького самоубийцы, и взобрался на подоконник, населённый, как далёкая и прекрасная планета, сиреневыми цветами.
Прильнув ладошками к прохладным сумеркам стекла, я закрыл глаза и поцеловал дождик.
На моих плечах даже проступили мурашки. У окна — мурашки светло-карих капелек.
Я был в этот миг счастлив так, что из моих глаз потекли слёзы.

Второй поцелуй, уже, с человеком, был не менее пронзителен: в 1 классе, я плохо вёл себя с мальчиком за партой,
Меня пересадили к чудесной девочке в очках. У неё упала ручка под парту.
Вслед за ручкой, почти синхронно, под парту упало и моё сердце, сопровождаемое улыбчивым светом, отражённым в её очках (боже мой, я до сих пор помню этот боттичеллиевый взгляд: из пены бликов света на стёклах, из голубого прибоя её взгляда, нежно выходила её душа!).
Нагнулись под парту, оба: я — за ручкой. Девочка — за сердцем моим.
Так, в сумерках, на уровне женских колен, она и поцеловала меня, и первая, с моим сердцем, поднялась, а я остался сидеть под партой, нежно-раненый и смертельно-счастливый: мне почему-то стыдно было подняться и сесть за парту.
Казалось, я стал другим даже внешне.
Моя обнажённая душа стала видна всем, и я чувствовал сладостную прохладу движения воздуха, как чувствовал в сумерках, под партой, ресничную дрожь колен девочки… так ясно и ярко чувствовал бы, как чувствуешь поцелуи воздуха в ночи, когда, вспотев от жаркого сна, откидываешь с лица и груди, одеяло, и всей кожей ощущаешь эту ласковую, шелковистую прохладу воздуха, весну воздуха, 4 измерение воздуха, подобно ангелу, прильнувшего к тебе в ночи.

Девушка с бокалом вина улыбнулась:
- Ну, допустим, первых поцелуев у тебя было не два, а три.
А первый секс? Что замолчал? Не хочешь рассказывать?
Слишком резкий контраст будет, от романтики… к тёмному разврату?
Ты же андрогин, как и Байрон. У тебя с женщиной или с мужчиной это случилось в первый раз?

- Даже не знаю, что тебе сказать.
Знаешь, мой первый опыт, столь странен, экзистенциален даже, и не похож на опыт других, от слова — совсем, и опыт гомосексуальный и опыт с женщиной, что я не люблю о нём говорить.
Самое забавное, что… я толком не знаю, с кем у меня это случилось, с мужчиной, или с женщиной.

- Ты не шутишь? Но разве можно об этом не знать?
Погоди. Тебе сколько лет было?

- 12 или 13.

- Там было темно, или что? Ты был… стесняюсь спросить…

- Не стесняйся. Долить вина?

- Спасибо. В роли мужчины… женщины? Прости, не люблю этих делений, просто я в замешательстве.

- В том то и странность, что и тут я в тумане.
В тот момент, не было мужского и женского, была — душа, нежность и трепет.

- Ну хоть голос ты слышал? Имя знаешь, её.. его?

- Бетховен.

- Как?? Это прозвище? Он музыкант? Так это, всё же, он?

- Трудно ответить. Там не он один был…

- Что? Оргия?? В… 12 лет? Ты разыгрываешь нас?

- Никого не разыгрываю. Там был и он и женские руки и чудесная, тонкая шея девочки и её обнажённая белая спина с двумя маленькими родинками на правом плече, похожих на смутно проступившее в небе, созвездие Пояса Ориона: третья родинка так и напрашивалась…

- Сколько вас там было? Постой, там была девочка, женщина, ты, и… он, Бетховен? Мужчина?
Сколько ему было лет?

- Около 30-и.

- И где вся эта оргия случилась? Это сильно повлияло на твою жизнь?

- В школе. Повлияло, разумеется, сильно. Но об этом никто не узнал и не знает до сих пор.

- Расскажешь?

- Да, расскажи, если хочешь, Саш. — проснулись вдруг голоса друзей на диване (у одной девушки, с кошачьим изяществом, роскошно и долго зевнул бокал вина у её губ, показав свою алость).

С грустной улыбкой, смотря на свой бокал с вином, на девушку у окна и её снежную, заплечную даль, я начал рассказ.

Это случилось на уроке музыки, в просторном актовом зале с прибоем весны за высокими, светлыми окнами.
Сквозь открытое окно, слышался сладкий запах цветущей вишни и пение птиц.
Учительница музыки, сидела напротив окна, в профиль души, музыки — к нам, играя на тёмном, блестящем рояле, Лунную сонату Бетховена.
Как обычно, я нежно витал в облаках, поглядывая то на шею девочки впереди меня, с прелестными завитками волосков на затылке, у основания приподнятых каштановых волос (ах, что это были за завитки, чуточку влажные от пота, радужно дышащие от бликов солнца за окном: они были похожи на размашисто-счастливую подпись ангела, в уголке чудесной картины), то на солнечного зайчика, от трещинки на стекле открытого окна рядом со мной, доверчиво приласкавшегося к моей ноге.

Держа тетрадь на коленке моих белых брюк, я запрокинул правую ногу, на левую, задумчиво покачивая носочком  ботинка, в такт вступления Лунной сонаты.
Вдруг — ах, это милое «вдруг», так часто встречающееся в романах 19 века! Оно похоже на световой блик окна на паркете, на солнечный… лунный зайчик слова, чувства, — я ощутил внезапное и тёплое счастье, начавшееся не то в моём теле, не то где-то за открытым, поющим всеми птицами мира — окном.
Странным образом, внезапное счастье каким-то образом было связано с мерным покачиванием моей правой ноги, как если бы я был тайным соучастником в игре учительницы на рояле: я словно бы нажимал ногой на воздушную педальку — piano.
Более того, адажио моей ноги, нежно подчинился и шелест листвы и пение птиц и движение руки девочки впереди меня, мечтательно положившей её себе на плечо, и сама игра учительницы, её милые, перепархивающие белыми мотыльками, руки, по клавишам рояля, словно по стволу берёзы в весеннем поле где-то в Германии, и самая Лунная соната, тоже были подвластны движению моей ноги.

Удивительней всего то, что в своей невинности, я не сразу понял, прозу реального истока этого внезапного счастья: то ли от прекрасной музыки, то ли от обнажённой шеи девочки впереди меня и тёплого прибоя весны за окном, я нежно возбудился, даже не заметив этого, в общем, больше духовном возбуждении, и, когда положил ногу на ногу, видимо крайняя плоть, чуточку влажная, как первые листочки весны, попала в плен между зажатых ног, как попадает крыло мотылька в плен солнечной паутины в синеве просвета ветвей.
Я просто покачивал ногой, в ритм музыки, которую Рубинштейн по праву назвал — сумеречной, а не лунной, потому как луна ассоциируется с мечтательностью и светом, а не с фон-триеровской меланхолией, в которой свет луны появляется лишь на пару мгновений, как недостижимая тоска по счастью, любви, словно они не имеют ничего общего с жизнью на Земле.

Возбуждение было не сильным, но достаточным для какого-то матового наслаждения и учащённого дыхания.
Волны тепла, половодье тепла, сердца, росло на моих плечах, груди, запястьях и губах.
Бледное лицо было зардевшимся, я это чувствовал.
В какой-то момент, учительница посмотрела на меня и нежно улыбнулась, должно быть подумав, что ещё ни один ученик так прилежно, пронзительно и чутко, не слушал её игру, не отдавался всем телом и сердцем, Лунной сонате.
Настал миг, когда это слепое, доверчивое счастье и тепло стало частью пения птиц, карих завитков волосков на затылке девочки, дыхания занавесок и сизого дымка цветов у окна.
Счастье стало невыносимым — больше меня, моего тела, оно стало частью красоты вокруг меня, искушая бессмертием, и в тот же миг, как оно стало частью природы, оно стало и частью моей бессмертной души (а я не верил в душу и бога), словно в этом и была тайна души — сделать… нет, вспомнить красоту мира, как душу свою.

Моё тихое счастье, жаркий трепет плоти, души, которые я нежно путал, полуприкрыв глаза, как при поцелуе (кого я целовал? ангела? музыку? Луну?) подчинялись порхающим, белым рукам учительницы, размаянной плоти рояля, без сил лежащего на боку с блестящим, тёмным крылом поднятой крышки, словно женщина, забыв про урок, замечтавшись, унеслась далеко-далеко от Земли и занимается любовью где-то среди звёзд, с ангелом, видимо, падшим.
Я был весь во сласти Лунной сонаты, чувствуя её всей кожей, малейшей дрожью ресниц, губ… к которым я робко подносил пальцы, желая коснуться не то музыки, счастья, не то удостовериться, что я ещё на земле и всё ещё жив, состою из плоти и крови.
Правый носочек ноги, в тёмном ботинке, мерно, сомнамбулически покачивался, словно рябь на ночном, озарённом луной, озере: я словно бы шёл по карнизу высокого дома, и, не заметив обрыва, сделал шаг в сумерки воздуха, и пошёл по нему, прямо к луне.
Кончик ноги тихо дрожал, как солнечный зайчик, от открытого окна, как полуприкрытые ресницы, от боли счастья первого поцелуя.
Сердце замерло в груди. Время остановилось, сладко потемнело в глазах и за окном словно бы взошла луна, и стал до боли понятен почерк ангела на шее у девочки, и все двери в школе, разом, блаженно и светло, раскрылись, задышав медленно-медленно в густой синеве воздуха, словно листва жабер чудесной рыбы, выпущенной на свободу, в ночное озеро где-то в Германии 19 века.

Я испытал счастье всей школы и даже захватил ближний переулочек с чудесной сиренью, каштанами и тремя кошками, сладко дремавших в тени высокой берёзы, возле закрытого магазинчика; я ощутил счастье девочки впереди меня и счастье зацветшей вишни за окном, счастье прикрывшей глаза женщины, за роялем...
Прикусив нижнюю губу до крови, я издал слабый стон.
Девочка впереди меня оглянулась и странно улыбнулась мне: ты такой бледный.. тебе не плохо?
Нет, мне было хорошо. Очень.
Музыка смолкла.
Потом уже, я искал это ощущение в трамвае, с томиком Гумилёва в руках, дома, на уроке литературы и в пыточном классе по математике и геометрии.
Но ничего не выходило. Было что-то грубое, пошлое.
Я искал это чувство в любви женщин и мужчин, муз, в творчестве… но тоже не смог найти тот светлый, лунный трепет счастья, когда сладко темнеет в сердце и глазах и кажется, что земля на миг остановилась и кончились все войны на земле.

Девушка у окна, робко коснулась правой рукой своей шеи, чуточку её наклонив, и с улыбкой сказала:
- А я помню Лунную сонату на том уроке. Очень хорошо помню.
Я думала… у тебя что-то с сердцем и что ты можешь умереть у меня за плечами, как мой ангел.
Ты ведь был в меня влюблён…
От любви же можно умереть?
Или же лунный свет и в смерти светит, освещая тьму?

Джон Уотерхаус - Декамерон