Свидание с ангелом

Часть 1.

Вы когда-нибудь кормили ангелов… салом?
Это не бред и не сон беременной женщины, или мужчины, с бабочками в животе. Я недавно, кормил…
Начать свой рассказ, для пояснения и символизма, хотелось бы из далека, с записи в дневниковых тетрадях Цветаевой.
Марина, своему маленькому сыну:
- Мýра, прекрати свои глупости с табуретом!
- Это не глупости. Это опасность.

Ах, для детей в их играх, мир лазурно и сладостно накренён: все предметы, рабски прикованные для нас, взрослых, все запахи и звуки, самое сердце, всё норовит куда-то тайком убежать, соскользнуть: из лиственности мгновений, может просиять лик ангела; из-за любого пустяка — табурета, окна, высокой ветки на дереве, похожего на мачту корабля, может выпорхнуть стая ангелов, и с ними даже можно подружиться, навсегда, до смерти.
Опасность и приключение смерти — таятся повсюду.
Мир детства, столь же отважен, таинственно-девственен, как и мир во времена Рафаэля, Колумба, Коперника.
Сколько удивительных планет, материков и мгновений, было открыто детьми, а взрослые их так и не увидели, осмеяли, как некогда были осмеяны «взрослыми», открытия Коперника, Джордано Бруно, Гогена!
Что видит взрослый при взгляде на Балтийское море на карте? Море и границы его.
А что видит ребёнок? Силуэт молящейся женщины, вставшей на колени.
Дети, а вслед за ними и влюблённые, поэты (в той же мере, в какой Пастернак, Цветаева — наследники высокой, поэтической ветви, Лермонтова, а не Пушкина), видят мир таким, каким его задумал бог… и не важно, есть бог, или нет.
Пройдя опасность, равную опасному пути Колумба и Магеллана, пробираясь по зыблистому плеску высоких ветвей (я не про Магеллана с Колумбом), ребёнок может открыть, рискуя жизнью, чудо дышащей светом, капельки, на карем крыле бабочки, похожей на индийского мотылька — Юнонию, из отряда Nymphalidae, Парусников, и по силе благоговения, это будет соизмеримо с тем восторгом астрофизика, который через 30 или 100 лет, откроет в глубинах космоса, в сирени Магелланового облака, удивительную маленькую звезду, населённую жизнью.

Я не сумасшедший, решив покормить ангела, салом.
Просто во мне, живёт ребёнок. Живёт тайно, иногда пугаясь меня и прячась.
Иногда я его пугаюсь, потому что ребёнок во мне похож… на призрака, в опустевшем доме, облетевшем, как осеннее дерево, пёстрым шумом голосов и семейного счастья.
Порой мне кажется, что в этом осеннем доме, живут два робких призрака, о чём-то смутно догадывающихся: ребёнок во мне, и, собственно, я.
Взяв свой чудесный табурет, с чернильным пятнышком из детства, похожим на отцветающую сирень на ветру, я вышел с ним на балкон и открыл окно.
Взобрался на него с праздничной грацией нарядного самоубийцы в сумасшедшем доме (очаровательный блейзер из светло-палевого сукна, на манер матросов прошлых веков, облегающие брюки, цвета вечерней волны, голубые глаза и счастливые руки.
Словно по субботам, в сумасшедшем доме, где-то на окраине рая, люди весело кончают с собой, парами, как на вечере танцев: девушка приглашает парня.
Берутся за руки, поднимаются на подоконник с открытым окном. Оглядываются на кого-то, пожимая плечиками крыльев и… шагают в синеву.
А утром, в воскресенье, а порой и в понедельник, просыпаются вместе в смятой постели, с похмелью смерти и болью в голове и сердце.
Постель может находиться где угодно: на берегу моря близ итальянского Леричи, где в бурю погиб Перси Шелли на паруснике, в 19 веке на заснеженном перроне петербуржской станции железной дороги из романа Толстого, на макушке Сфинкса в чудесную звёздную ночь 2000 лет назад, на палубе корабля Колумба в тот момент, когда матрос на мачте, крикнул радостно: ура, берег! Вижу берег Индии!!
- Что ещё видишь?
- ( смущённым, зардевшимся голосом) — Женщину вижу… и мужчину. В постели.
- Ты снова пил, Алехандро? В прошлом месяце, ты, поганец, увидел в облаках на вечерней заре, берег луны, засаженный сиренью и апельсиновыми деревьями, и хотел к ней причалить.
- Сеньор, я не пил. Оглянитесь… позади вас, постель с обнажёнными мужчиной и женщиной.
Я не виноват, ей богу не виноват!).
Итак, я стоял на табуретке перед открытым окном. В правой руке у меня был кусочек праздничного сала, перевязанного красной ленточкой.

Под ногами, неуверенно, с пьяным смешком, покачивался табурет.
Протянув ладонь с салом, в синеву (повторяю, я не сумасшедший), и высунувшись, протянувшись в синеву, сам, по пояс, словно робкий, до девственности смерти, самоубийца, я нерешительно пошатнулся, зарделся даже на лёгком морозце, и, слез с табурета, облегчённо закряхтевшего, потому как через мой третий этаж мчался паровоз и свистел что есть мочи (настойчиво повторяю, я не сумасшедший).
Впустую прождав на одиноком перроне, призрак поезда, и любимую, которой у меня нет, я вернулся на балкон, с всё тем же салом в руке, встал на табуретик и… увидел прилетевшего ко мне белоснежного ангела ( в третий раз, не буду говорить, что я не сумасшедший, потому как это выглядело бы уже подозрительно).
Стёкла дрогнули мурашками синевы и балкон задрожал.
Задрожал подо мной, и без того неустойчивый, с татуировкой из детства и, видимо, пьяный как матрос, старый табурет.
Само собой, дрогнул, и, чего греха таить, задрожал и я, и не совсем за компанию с табуретом, окнами и балконом.
Сознаюсь: не буду врать, я не видел, как ангел взял с моей руки, сало, но что-то белоснежное, с округлой яркостью широкого, перистого звука, грохота даже, коснулось моей руки.
Табурет подо мной, сгорбившись, закряхтел и хихикнул.

Как перевод стиха может быть более прекрасным, чем подлинник (Набоков — о переводах Жуковским, балладах Шиллера; Ахматова, о некоторых местах в "Фаусте" Гёте в переводе Пастернака), так и рассказанная мной выше история, не является подлинником.
Это — перевод с прозаического языка реальности.
Но кто сказал, что реальность более подлинна, чем реальность души?
Я сам люблю одну милую женщину, пытаюсь жить и пишу стихи.
Вот только… если быть честным, стихи мои — несчастные инвалиды, с голубыми и добрыми глазами.
Жить я толком не умею, как не умею и плавать. Любить люблю. Люблю любовь, женщину одну люблю… а она меня?
И любовь моя, и дружба странная, тоже — инвалиды, как и жизнь моя и стихи: ах, найти бы талантливую.. переводчицу, для моих стихов, любви и жизни!

Если обратиться к подлиннику, то история выглядит довольно буднично, словно в детской комнате, поздним вечером, за дверью которой, слышался шелест крыльев ангела и смех ребёнка, тихо включили свет.
И что мы видим? Два озорных пёрышка, с лёгкой одышкой, медленно опускаются на постель, на которой талантливо спит ребёнок, как-то курсивно закрыв глаза и сдерживая улыбку.
Другими словами, я вышел на балкон, с салом, чтобы привязать его к жёрдочке: для дятла.
Сало, перевязано красной ленточкой, потому как у самцов дятлов — красный затылочек, а у самочки — гузка.
Что интересно, птицы, в отличие от людей, видят цвета, в четырёхмерном световом спектре, включая ультрафиолет.
Т.е., простую для нас комбинацию из чёрного, белого и красного, дятел быть может видит в сиренево-зелёных, лазурных вспышках полотен Гогена.
Самочку, дятел видит с тем же катарсисом, с каким космонавт грядущего, увидел бы восход луны на далёкой, сиреневой планете в звёздной системе Пояса Ориона.
Ангел, слетевший ко мне — это тяжёлая наледь со снегом, лавиной облака сорвавшаяся с крыши.
Таинственный паровоз — это закипавший чайник на плите, про который я забыл. Если бы не он, лавина проломила бы мне голову и я сорвался бы с балкона, как незадачливый и чуточку безумный, Ромео.
Хотел покормить птицу… а чуть не познакомился с ангелом.
Кстати, чем они питаются?
Добрыми делами? Красотой? Рассыпанными на утреннем столе у открытого окна, зёрнышками стихов?
Вы когда-нибудь кормили ангела — с руки?

Часть 2.

Таинственная флора и фауна добра, словно далёкой и ласковой, планеты.
Идя на зимний рыночек за салом для дятла, я словно бы пробирался сквозь огромные цветы и папоротники, похожие на узоры заиндевевшего окна: я шёл к ангелу.
Может, поэтому, подруга, так часто меня ревнует?
Уж слишком часто я хожу.. к ангелам. Даже по ночам.
Но иногда и ангелы ходят ко мне.
Любопытное качество души: пропрустово ложе, когда чужое, ложное мнение о тебе, жжёт изнутри и вытесняет тебя из постели души, словно инфернальный незнакомец, с которым ты проснулся в ночи.
На рыночке, взвешивали мне маленький кусочек сала.
Возле меня стоит очаровательная девушка и старушка.
Нервничаю. Смотрю на весы и высчитываю: я вешу 65 кг. Сколько я вешу в кусочках сала?
Пишу я свои стихи и рассказы, в школьных тетрадках: сколько таких тетрадок я вешу?

У меня ласково блестят глаза и улыбается ожиданием какого-то райского уюта, лицо.
Девушка улыбается мне в ответ, чуть приветливей и игривей, чем положено в очереди, и быть может, думает: хозяйственный молодой человек. Сейчас домой придёт, борщ приготовит, нарежет сало тонкими ломтиками, натрёт чесночком горбушку чёрного хлеба, сядет за столик…
Я не выдерживаю. Мы стыдно. Поворачиваюсь к девушке, и, робея, улыбаюсь, говоря ей, правда, мысленно: да не ем я борщ, и сало не ем! Хватит на меня наговаривать!
И улыбаюсь я не вам. О дятле думал я, и ребёнке, с которым буду его кормить: видели бы вы, как он, милый, со своим нырянием в синеве, подлетит к нам…
Чудесная свинка жила себе где-то в деревне, гуляла под деревьями дуба, дикой сирени и по пушкински облетающего клёна, любовалась на первые накрапывающие звёздочки в вечернем небе — Пояс Ориона, похожий на счастливый пятачок свинки, лежащей на боку в небесных, асфоделиевых цветах.
Любовалась на гипертонию полёта дятла, похожего на застенчивого самоубийцу: пропархнёт крыльями в синеве и сложит их, сладко зажмурившись, и падает, падает, милый, и радостно открывает глаза, и снова делает взмах, глоток крыльями, и снова падает…
Любуется свинка на опадающие красные листья клёна, Пояс Ориона, дятла, и не знает, хорошая, что скоро эта невинная и прекрасная птица, будет её жадно пожирать, словно безумный и кошмарный зверь из романа Стивена Кинга.
Но ничего такого я девушке не говорю. Улыбаюсь ей, поворачиваюсь к продавщице в синем платке: я не себе. Я вегетарианец. Это… для Пояса Ориона и клёна. То есть, для дятла.
Зачем то краснею от смущения, хватаю сало и чуть ли не бегу.
Девушка наверно думает: ага, щас прям, для дятла. Знаем-знаем.
Продавщица должно быть подумала: несчастный молодой человек. Симпатичный, опрятный… жаль, что болен.
Что подумала старушка, я так и не узнал.

В гостях у подруги и её дочки, мы устроили нежную засаду.
Привязал сало к жёрдочке, и спрятались с девочкой за окном, в позе ангелочков на картине Рафаэля — Мадонна.
Прилетел. Нет, не ангел — дятел. Но ангелы где-то рядом: питаются добром, красотой..
Клюёт и крутит головкой, всего боится.
Крутит так странно, что если долго смотреть на нервную, бледно-тёмную, с алым пятнышком, головку, то начинаешь видеть нечто ужасное: так быть может ангелы бредят в цветах, вращая воспалённые от творческой бессонницы и неразделённой любви, белки полусомкнутых глаз.
Девочка говорит: он такой ранимый и милый… как влюблённое сердечко.
Киваю, но как-то шёпотом: мне страшно, почти до безумия.
Сердце стучит в груди, как смутное отражение птицы, затихая на миг, пропуская одно биение, как Пушкин — строку, заменяя её отточием. В голове всплыват мрачный образ прикованного Прометея, коршуна, и нежно-искажённая строчка Пастернака: Ужасный! Стукнет, и вслушается, всё он ли один, на свете.

Стою на коленях, шёпотом переговариваясь с ребёнком, как призраки… в засаде на ангела.
Дятел вращает внимательной и зоркой головкой.
Он точно видит нас, но… не видит, не узнаёт.
И вдруг, у меня случается самый настоящий катарсис.
Меня осеняет: я и ребёнок для него — часть пейзажа: нежная часть цветов на подоконнике, лёгкой занавески, цвета утренней морской волны.
Мы — нежно растворены в природе. Мы спрятались в смерть и красоту и смотрим голубыми глазами цветов и моря на птицу и ангелов…
Из меня вышел бы талантливый и симпатичный цветок: Mimosa Pudica (Мимоза стыдливая, та самая, из таинственной поэмы Перси Шелли об удивительной женщине — Мимоза: the sensitive plant.).

Боже мой, как это прекрасно! Экзистенциальный мазохизм: птица, не считает меня за человека, не видит во мне человека, отрицает меня… как властная и прекрасная женщина, с красным, ревнивым каблучком на моей груди… и мне это нравится.
Я спрятался от неё в красоту цветов и природы, как Нимфа спасалась в древности от грозного и сладострастного Пана.
Меня нет. Нас — нет. Меня и ребёнка. Смеются цветы на окне и о чём-то перешёптываются..
На плите закипает чайник и начинает свистеть.
Тихо переглядываемся с ребёнком и не двигаемся: боимся спугнуть красоту Фаустова мгновения.
Зову свою милую подругу (….).
Зову мысленно, забыв, что я — человек.
Потом зову шёпотом, громким, тревожным.
Подруга прибегает из другой комнаты и выключает чайник.
С улыбчивым укором, дочери и мне:
- Ну ладно, ребёнок, но ты то чего не выключил? Ты же тут.
- Тсс! нас нет. Мы не шевелимся. Мы спрятались в красоту и мгновение.
- Саш, ты выпил?
- Да тише ты, посмотри какая красота за окном!
- Красивый. Мне... нужно тебе кое-что сказать. Не здесь. Хочешь апельсин? Я раздела его для тебя. Бери..

Стою на коленях, как рыцарь, и мои губы, послушно берут с тёплой ладони женщины, дольку солнца.
Закрываю глаза, как при поцелуе…