Больше историй

30 сентября 2021 г. 13:50

2K

В огромном городе моём

​Ночь, улица, друзья в аптеке..
Друзья порой светят не меньше, чем блоковский фонарь.
Мистика, право слово, а может и - лево.
Аптекарша и я в аптеке. За моим левым плечом, стоит подруга, словно светлое и стройное крыло, но оно не видно никому: всё как и в жизни.
Почему друзья так крылато участвуют в нашей жизни? Может Гумилёв прав: мир, лишь луч от лика друга, всё иное — тень его.
У меня есть друзья. Это не так уж и необычно, почти нормально даже, в нашем безумном мире.
Другое дело, что  бóльшая часть моих друзей — давно мертвы.
Живых друзей у меня не так уж и много, и порой они меня ревнуют к мёртвым: случается, я ухожу с вечеринки пораньше… к своим мёртвым друзьям.
Друзья знают о моём странном увлечении. В шутку называют меня сумасшедшим, романтиком… точнее: сумасшедшим романтиком.
Я пробовал знакомить моих умерших друзей и живых. Часто, эта затея заканчивалась грустно.
 
Сидим за столом: я, мёртвый друг и живой.
Три стула. Один из которых — гостеприимно пуст.
Правда, до того, как сядет живой друг, пустыми стоят — два стула.
И это слегка озадачивает друга. Живого и мёртвого.
Мёртвого — из-за его стыда своей смерти: его не видят и могут грубо, с непочтением к бессмертию души, словно это бездомное и перепачканное животное, могут сесть на его место. На него.
Если бы я был на месте друга, я бы из вечной робости обнажённого сердца, не выдал бы себя, мёртвого.
На моих коленях сидела бы улыбающаяся женщина, ни о чём не подозревая, но как-то странно порой оглядываясь: тёмный холодок целует сердце…
Мне не идёт смерть, как слишком старомодная или же наоборот, слишком модная, одежда: мне нравится мода столетней давности. Но такой смерти нет.. такого фасона, нет. По крайней мере на меня, потому уже тут, на земле, я живу словно бы чуточку и нежно прикимарив, умерев.
Я был бы вечно краснеющим призраком, робким и вечно влюблённым: мне кажется, призраку влюбиться намного проще, чем человеку: для призрака, милые стихии природы, мгновения, друзья и прекрасные незнакомки и незнакомцы даже, ласково слиты и похожи на облетевшую синеву осеннего сада.
 
Вот сидит на мне женщина.. быть может, лежит даже на мне, а я молчу и не решаюсь сказать, что люблю её (ах, я мог бы совершенно невинно и светло переспать с подругой, а она этого даже и не заметила бы!).
Да и поздно говорить, когда умер.
К тому же, можно до смерти испугать.
В жизни легче: откажет тебе девушка. Больно… осень шумит под ногами, над плечами… стихи пишешь и пускаешь их как в детстве пускал кораблики по весенним ручьям.
А порой и умереть от этого сладко: кораблик впадает в тёмную реку дороги, а душа словно бы входит в вечерний парк поздней осенью, где плачет одинокий фонарь на ветру.
А когда уже мёртв.. и ручку то взять не во что, для стихов, да и для письма, и осень шумит не для тебя — сквозь тебя, тобою, и ты похож на раздетую прохладу синевы в облетевшей листве.
Возле фонаря стоит твой милый друг и о чём-то смотрит (неправильный, небесный наклон строки, над листвой и фонарём — в рай и душу друга) в осеннее небо.
 
Со стороны живого друга, перед двумя стульями — тоже стыд: куда сесть?
Туда, куда смотрю я? А если я не приглашаю сесть, а смотрю на умершего друга?
Одна подруга, не выдержала нашего застольного, замогильно-дружеского молчания вечером, и, посмотрев на чеширские усы на левом запястье, сделала вид, что забыла про какие-то дела и ей нужно бежать.
Секундная стрелка показывала, куда и как именно, выдавая её душу, словно её душа на миг проглянула из запястья: так Золушка не сбегала по ступенькам, как секундная стрелка по лесенке циферблата.
 
Я боюсь усов на женских запястьях. Мне хочется их сбрить. Или.. приложиться к ним губами.
Да, эта странность, с гомосексуальной оскоминкой, во мне есть: желание поцеловать часы на запястье подруг.
Как после парного молока в детстве, на губах — усики женской души, её утраченное, прустово время…
Но ещё больше я боюсь цифр на руках, безумно сменяющихся, как в лагере, делающих за день, полный обход территории, где всё фатально повторяется: работа, семья, дом, вечер, «ледяная рябь» постели и колючая проволока звёзд.
 
Мои мёртвые друзья, на самом деле, живее многих живых: Марина Цветаева, Андрей Платонов..
Иногда мы ссоримся, и из квартиры выхожу уже я, хлопнув дверью.
За пустым столом — 3 одиноких и пустующих стула. Три книги лежат..
Никого нет. Лишь занавеска, спело округлилась от сквознячка и открытого окна и похожа на парус: беременный ангел, бездомный и грустный, идёт по воде, среди ночи и звёзд.
 
Ночь, улица и я в аптеке.
Краснею, как влюблённый призрак или осенний лист, и, робеющим голосом, нарочито и забавно стройным, каким бывает лицо задремавшего человека, который проснулся от голоса друга и, не желая показать, что задремал, придурковато-мило, говорит с какими-то навеки удивлёнными, умилёнными глазами: что? Нет, не спал..(строка незакончена, обрывается, призраком входя в сон разбуженного человека и пропадая там).
Таким вот голосом, сегодня ночью, в аптеке, я спросил у аптекарши… прокладки.
Докончив ещё более стройным, почти вставшим на цыпочки, балетным голосом: на 2 капли.. нет, лучше на 3.
Сказал это таким тоном, словно брал для вечеринки 2 бутылки вина, или даже дорогого шампанского, но, вспомнив о ком-то, взял ещё и третью бутылку: гулять, так гулять!
 
Забавное это чувство, почти мистическое: покупать в аптеке что-то интимное, зная, что берёшь не для себя, а для кого-то, и даже если аптекарша не знает об этом, — и никогда не узнает!, — всё равно от этого, легче на душе.
За плечом, как крыло, чувствуется присутствие милого друга.
Так и в жизни: стоишь перед другом посреди вечера, словно зашёл в аптеку-рай (боже, как небесно она светится в ночи, особенно на рождество!), и хочешь купить что-то жизненно-важное: сердце истекает кровью..
Вот-вот спросишь у друга что-то интимное, но.. стыдно выговорить.
А вдруг рядом с другом ещё — «покупатели»? Перед ними стыдно спрашивать. Я то знаю.
Но если знать, чувствовать.. что за твоими плечами, стройно и светло, стоит — любовь, что это не ты сам просишь для себя, а что-то небесное в тебе, нуждается в той, перед кем ты сейчас стоишь… и что вся лазурь неба и мира — пуста без неё…
Так я шёл ночью мимо аптеки к своей милой подруге, под курткой, возле груди, неся ей прокладки.
О чём я думал? Как в детстве она поранила ногу возле реки о ракушку, и я побежал за подорожником.
Нарвал ей целый букет подорожников…
Её улыбку из цветов, у реки, я не забуду и на небе. А на земле, не забуду то, как она медленно положила тепло своей руки на мою ладонь, на своей ранке.
 
  картинка laonov

Комментарии


Да, Саша, так и есть. Всё в жизни так и есть.
И, отталкиваясь от своего опыта, могу сказать, что умершие могут быть очень деликатными.


У мёртвых можно многому поучиться в плане чуткости и ощущения жизни..
Спасибо за внимание, Ксюш)


И ещё они очень часто сохраняют прижизненные манеры, наверное:)


Почему-то напомнило:

Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века —
Всё будет так. Исхода нет.

Умрешь — начнешь опять сначала
И повторится всё, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.


Мила, так это и была отсылка к Блоку)
Заглавие истории - это строчка Цветаевой: В огромном городе моём, ночь.
Строчка плавно переходит в поэтику Блока, и аптека в истории повтоояется несколько раз, и заканчивается нежной аптекой из детства: подорожником и чувством.

Спасибо за внимание)


Это одно из самых любимых стихов у Цветаевой!

Да, я поняла, Саша, просто начала читать историю, и сразу слова вспыхнули сами по себе, а я в дороге, и вот успела стихи допечатать, пока интернет не улетел, а историю дочитала сегодня)