Сложив руки на животе, она несколько секунд тупо смотрит на ряд крючков с развешанными на них толкушками, вилками и лопатками, покрытыми тонким слоем жира — от частого использования.

She stares blankly at the pegboard behind the countertop where her cooking utensils hang, all slightly coated with grease.

Она пустым взглядом смотрит на планку за столешницей, где висят кухонные принадлежности, все слегка покрытые жиром.

Читатель же сам не догадается, почему они покрыты жиром, надо объяснить. А вдруг они покрыты жиром, потому что Ашиме тяжело их чистить из-за беременности? Или потому что таковы особенности бенгальской кухни?

Официальный перевод:

Срывающимся голосом она зовет своего мужа, Ашока, — за неимением кабинета он готовится к экзаменам по оптоволоконным технологиям в спальне, устроившись на краю кровати и разложив учебники на журнальном столике. Призывая Ашока на помощь, она тем не менее не называет его по имени. Даже думая о муже, Ашима не произносит его имени ни вслух, ни про себя — в бенгальских семьях это считается верхом неприличия. Такова многовековая традиция: жена носит фамилию мужа, но его имя, подобно поцелую или ласке, настолько интимно и сокровенно, что не должно упоминаться всуе. Поэтому, когда Ашима срывающимся голосом зовет Ашока, вместо его имени она произносит что-то вроде: «Ты меня слышишь?»

She calls out to her husband, Ashoke, a doctoral candidate in electrical engineering at MIT, who is studying in the bedroom. He leans over a card table; the edge of their bed, two twin mattresses pushed together under a red and purple batik spread, serves as his chair. When she calls out to Ashoke, she doesn't say his name. Ashima never thinks of her husband's name when she thinks of her husband, even though she knows perfectly well what it is. She has adopted his surname but refuses, for propriety's sake, to utter his first. It's not the type of thing Bengali wives do. Like a kiss or caress in a Hindi movie, a husband's name is something intimate and therefore unspoken, cleverly patched over. And so, instead of saying Ashoke's name, she utters the interrogative that has come to replace it, which translates roughly as "Are you listening to me?"

Она зовёт своего мужа, Ашока, соискателя докторской степени по электротехнике в Массачусетском технологическом институте, который занимается в спальне. Он склоняется над складным столиком; край их кровати – два односпальных матраса, сдвинутых под красно-фиолетовым батиковым покрывалом - служит ему стулом. Когда она зовёт Ашока, то не произносит его имени. Ашима никогда не думает об имени своего мужа, когда думает о муже, пусть даже она прекрасно знает это имя. Она взяла его фамилию, но отказывается, ради приличия, произносить его имя. Бенгальские жёны так не поступают. Как поцелуй или ласка в индийских фильмах, имя мужа – это что-то интимное и поэтому непроизносимое, ловко заменяемое. Поэтому, вместо того, чтобы сказать имя Ашока, она произносит вопросительное предложение, примерно переводящееся как: «Ты слышишь меня?»

У Ашимы резко начал срываться голос. И ладно, не будем вдаваться в детали перевода вопросительных конструкций, пусть будет "что-то вроде". Но кто стащил покрывало и сменил Ашоку специальность?

Официальный перевод:

Ашима, краснея от смущения, снимает нарядное сари из алого муршидабадского шелка и вместо него надевает больничный халат в цветочек, едва достающий ей до колен.

She is asked to remove her Murshidabad silk sari in favor of a flowered cotton gown that, to her mild embarrassment, only reaches her knees.

Её просят снять сари из муршидабадского шёлка и надеть хлопковую ночную рубашку в цветочек, которая, к её лёгкому смущению достаёт только до колен.

Сари раскрашено, щёки Ашимы тоже.

Официальный перевод:

— Что это означает — раскрытие? — испуганно спрашивает Ашима, и доктор Эшли снисходительно и успокаивающе похлопывает ее по руке.
Он поднимает вверх два прижатых друг к другу пальца, а затем разводит их в стороны, показывая, какой сложный путь предстоит пройти ее ребенку, чтобы благополучно выбраться наружу.

"What does it mean, dilated?" she asks, and Dr. Ashley holds up two fingers side by side, then draws them apart, explaining the unimaginable thing her body must do in order for the baby to pass.

— Что это означает — раскрытие? —спрашивает она, и доктор Эшли показывает два пальца вместе, а затем разводит их в стороны, объясняя невероятную вещь, которую предстоит проделать её телу, чтобы ребёнок появился на свет.

Испуг и снисхождение, о да.

Официальный перевод:

Лицо у писателя очень неприятное, напоминающее хитрую лисью мордочку с маленькими глазками, тонкими, как ниточка, усами, и непропорционально длинным носом. Темные волосы зачесаны за уши по обе стороны высокого лба, а на длинных, узких губах играет змеиная ухмылка. Гоголь Гангули с облегчением отмечает про себя, что ничуть не похож на эту образину.

The face is foxlike, with small, dark eyes, a thin, neat mustache, an extremely large pointy nose. Dark hair slants steeply across his forehead and is plastered to either side of his head, and there is a disturbing, vaguely supercilious smile set into long, narrow lips. Gogol Ganguli is relieved to see no resemblance.

Лицо хитрое, с маленькими тёмными глазами, тонкими аккуратными усиками и очень большим острым носом. Тёмные волосы косо падают на лоб и приглажены с обеих сторон, а на его длинных узких губах тревожная, слегка надменная улыбка. Гоголь с облегчением не видит никакого сходства.

Официальный перевод:

В семь тридцать звенит первый звонок, и все сбегают вниз встречать гостей. Они появляются один за другим, поэтому дверь уже не запирают. Гости приносят с собой запах мороза, смех и веселый гвалт. Все говорят на бенгали, перебивая друг друга, кричат, потому что никто никого не слушает, хохочут, хлопают по спине, обнимаются. Их смех сразу же заполняет пустой дом. Соня бежит на кухню жарить крокеты, потом подает их на подстилке из салата и красного лука. Бена, будущего зятя, представляют гостям.
— Мама миа, — тихо шепчет он Гоголю, — да я в жизни не запомню все эти имена!
— Так и не надо, — так же тихо отвечает Гоголь.

At seven-thirty the bell rings, and the front door is left open as people and cold air stream into the house. Guests are speaking in Bengali, hollering, arguing, talking on top of one another, the sound of their laughter filling the already crowded rooms. The croquettes are fried in crackling oil and arranged with a red onion salad on plates. Sonia serves them with paper napkins. Ben, the jamai-to-be, is introduced to each of the guests. "I'll never keep all these names straight," he says at one point to Gogol. "Don't worry, you'll never need to," Gogol says.

В семь тридцать звенит звонок и входная дверь остаётся открытой, по мере того, как люди и холодный воздух устремляются в дом. Гости разговаривают на бенгальском, шумят, спорят, говорят одновременно, звук их смеха заполняет уже запруженные людьми комнаты. Крокеты жарятся в потрескивающем масле и раскладываются на тарелках вместе с салатом из красного лука. Соня подаёт их вместе с бумажными салфетками. Бен, будущий джамай, представляется каждому из гостей.
— Я никогда не запомню все эти имена, — говорит он Гоголю в какой-то момент.
— Не волнуйся, тебе и не придётся, - отвечает Гоголь.

Комнаты, заполненные народом, становятся пустым домом, а из наполовину еврея, наполовину китайца Бена делают итальянца.

Официальный перевод:

Он и сам не знает половины гостей, должно быть, это те люди, с которыми его мать подружилась в последние годы. Но все равно он обещает не забывать их, звонить им, писать.
Соня хвастается обручальным кольцом — шесть бриллиантов вокруг большого изумруда, показывает его своим маши, столпившимся вокруг нее в разноцветных сари, подобно райским птицам, слетевшим с небес. «О, — говорят ей маши, — а тебе, голубушка, придется к свадьбе отрастить волосы»... Дети, вздохнув, отправляются вниз, в подвал, кто постарше — наверх. Гоголь видит свою старую «Монополию», зажатую под мышкой у одного из мальчиков. Он не знает, чьи это дети, откуда они появились в таком количестве, — не иначе, как все его ровесники уже переженились и обзавелись потомством! Гости говорят о том, как они любят Ашиму, как привыкли к ее вечеринкам, какие прекрасные праздники она всегда для них устраивала, как им будет ее не хватать… Еще бы, все эти годы Ашима брала на себя добровольный труд объединять соотечественников в своем доме, пусть не на индийский, так хоть на христианский праздник.

These people, these honorary aunts and uncles of a dozen different surnames, have seen Gogol grow, have surrounded him at his wedding, his father's funeral. He promises to keep in touch with them now that his mother is leaving, not to forget them. Sonia shows off her ring, six tiny diamonds surrounding an emerald, to the mashis, who wear their red and green saris. "You will have to grow your hair for the wedding," they tell Sonia... Children drift down into the basement, the older ones to rooms upstairs. He recognizes his old Monopoly game being played, the board in two pieces, the racecar missing ever since Sonia dropped it into the baseboard heater when she was little. Gogol does not know to whom these children belong—half the guests are people his mother has befriended in recent years, people who were at his wedding but whom he does not recognize. People talk of how much they've come to love Ashima's Christmas Eve parties, that they've missed them these past few years, that it won't be the same without her. They have come to rely on her, Gogol realizes, to collect them together, to organize the holiday, to convert it, to introduce the tradition to those who are new. It has always felt adopted to him, an accident of circumstance, a celebration not really meant to be. And yet it was for him, for Sonia, that his parents had gone to the trouble of learning these customs. It was for their sake that it had come to all this.

Эти люди, эти почётные тётушки и дядюшки с дюжиной разных фамилий, видели, как Гоголь растёт, были рядом с ним на его свадьбе, на похоронах его отца. Он обещает оставаться с ними на связи после отъезда матери, не забывать их.
Соня хвастается своим кольцом, шесть крошечных бриллиантов вокруг изумруда, маши в красно-зелёных сари. «Тебе придётся отрастить волосы к свадьбе», говорят они ей... Дети спускаются в подвал, более старшие в комнаты наверх. Он узнаёт свою старую «Монополию», в которую они играют: игровое поле распалось на две половинки, машинки не хватает, потому что Соня уронила её за обогреватель, когда была малышкой. Гоголь не знает, чьи это дети – половина гостей это те, с кем его мать подружилась в последние годы, те, кто был на его свадьбе, но кого он не узнаёт. Люди говорят о том, как им полюбились рождественские вечеринки Ашимы, что они скучали по ним в последние несколько лет, что без неё будет уже не так. Гоголь осознаёт, что они привыкли полагаться на неё в том, что она соберёт их вместе, организует праздник, преобразует его, чтобы приобщить к этой традиции новичков. Ему всегда казалось, что это заимствованное, случайное, ненужное в действительности празднование. Однако же для него, для Сони его родители взяли на себя труд изучить эти обычаи. Именно ради них сложилось всё это.

Маши в сари, как райские птицы, вместо маши в сари традиционных рождественских цветов. Обручальное кольцо вместо помолвочного. Дети вдруг вздыхают, а описание "Монополии" можно выкинуть, как и признание Гоголем вклада своих родителей. И да, Гоголь ещё и немного поноет про женатых и с детьми ровесников.

Официальный перевод:

Теперь все, кто подарил ему его имя, мертвы. Нет, мать жива, конечно, но вскоре она тоже станет недоступна. Она будет звонить раз в неделю. А еще она обещает освоить компьютер и посылать им имейлы. Чего же он вдруг так испугался? Может быть, того, что некому будет назвать его Гоголем? А как же маши и мешо, для них-то он останется Гоголем навсегда! Почему-то сейчас мысль о том, что ненавистное имя не умрет с отъездом матери, его даже утешает.

The givers and keepers of Gogol's name are far from him now. One dead. Another, a widow, on the verge of a different sort of departure, in order to dwell, as his father does, in a separate world. She will call him, once a week, on the phone. She will learn to send e-mail, she says. Once or twice a week, he will hear "Gogol" over the wires, see it typed on a screen. As for all the people in the house, all the mashis and meshos to whom he is still, and will always be, Gogol—now that his mother is moving away, how often will he see them? Without people in the world to call him Gogol, no matter how long he himself lives, Gogol Ganguli will, once and for all, vanish from the lips of loved ones, and so, cease to exist. Yet the thought of this eventual demise provides no sense of victory, no solace. It provides no solace at all.

Дарители и хранители имени Гоголя теперь далеко от него. Один мёртв. Ещё одна, вдова, на пороге другого отбытия, чтобы поселиться, как и отец, в отдельном мире. Она будет звонить ему, раз в неделю, по телефону. Она говорит, что научится слать имейлы. Раз или два в неделю он будет слышать «Гоголь» по проводам, видеть напечатанным на экране. Что касается всех людей в доме, всех маши и мешо, для которых он по-прежнему Гоголь и всегда им будет, то сейчас, когда мать уезжает, как часто он будет их видеть? Без людей, которые будут называть его Гоголем, неважно как долго проживёт он сам, Гоголь Гангули раз и навсегда исчезнет с уст близких и прекратит существование. Тем не менее, мысль об этой возможной пропаже не приносит ни чувства победы, ни утешения. Не приносит никакого утешения.

Все мертвы. Или живы? Но утешение есть. Или нет?

Официальный перевод:

И он извинится, вскочит с кровати, отложит книгу, загнув страницу, пойдет вниз за матерью, фотографируя всех подряд — своих незнакомых друзей, сидящих на диване с тарелками на коленях, берущих еду руками. И он тоже сядет по-турецки на пол, и будет есть, как все, и рассказывать о своей новой работе, о жизни в Нью-Йорке, о предстоящей свадьбе Бена и Сони. А после вечеринки он поможет Соне очистить тарелки и сложить их стопкой в раковине и на плите, пока его мать раздает недоеденные кушанья гостям прямо в кастрюлях. А потом, когда все уйдут, он с предвкушением чуда подумает о книге, которая когда-то спасла жизнь его отца, а сегодня волею случая снова появилась в его жизни.

He will apologize, put the book aside, a small corner of a page turned over to mark his place. He will walk downstairs with his mother, join the crowded party, photographing the people in his parents' life, in this house, one last time, huddled on the sofas, plates held in their laps, eating with their hands. Eventually, at his mother's insistence, he will eat as well, seated cross-legged on the floor, and speak to his parents' friends, about his new job, about New York, about his mother, about Sonia and Ben's wedding. After dinner he will help Sonia and Ben scrape bay leaves and lamb bones and cinnamon sticks from plates, pile them on the counters and two burners of the stove. He will watch his mother do what his father used to do toward the end of every party, spooning fine-leaf Lopchu tea into two kettles. He will watch her give away leftovers in the cooking pots themselves. As the hours of the evening pass he will grow distracted, anxious to return to his room, to be alone, to read the book he had once forsaken, has abandoned until now. Until moments ago it was destined to disappear from his life altogether, but he has salvaged it by chance, as his father was pulled from a crushed train forty years ago.

Он извинится, отложит книгу, загнув уголок страницы, чтобы отметить место, где остановился. Он спустится вместе с матерью, присоединится к людной вечеринке, фотографируя людей из жизни своих родителей, в этом доме, в самый последний раз, теснящихся на диванах, с тарелками на коленях, едящих руками. В конце концов, по настоянию матери, он тоже будет есть, сидя на полу по-турецки, и разговаривать с друзьями своих родителей о своей новой работе, о Нью-Йорке, о своей матери, о свадьбе Сони и Бена. После ужина он поможет Соне и Бену скинуть с тарелок лавровые листья, ягнячьи косточки и палочки корицы, сложить их стопкой на столешнице и плите. Он будет смотреть, как мать делает то, что отец всегда делал ближе к концу вечеринки, раскладывая ложкой мелколистовой чай «Лопчу» в два чайника. Он будет смотреть, как она раздаёт остатки еды прямо в кастрюлях. В течение вечера он будет становиться всё более рассеянным, стремясь вернуться в свою комнату, остаться в одиночестве, прочитать книгу, которую он однажды оставил, покинул до сегодняшнего дня. До недавнего времени ей было суждено насовсем исчезнуть из его жизни, но он случайно спас её так же, как его отец был вытащен из-под потерпевшего крушение поезда сорок лет назад.