Письмо к женщине

​Здраствуй, солнце. Это моё первое письмо в подобном формате. Странное письмо, быть может самое странное и нежное из всех писем на этой грустной Земле.
Если взять всё молчание между нами за все года, то получились бы прекрасные и тёмные межзвёздные пространства.
Наши бездонные молчания похожи на прохладную, в нежной ряби складок, незастеленную постель ангела.
Проходи в комнату, солнце моё, я постелил для тебя безмолвие ночного неба и звёзд.
Ты знала, что ангелы застилают свою постель — крыльями?
А мне нечем: вдали от тебя у меня нет крыльев и у моего сердца бессонница.
Знаешь, я постоянно открываю какие-то тайны вселенной вдали от тебя, в бездонности твоих молчаний, словно этими тайнами я хочу дотянуться до твоей души, словно… само молчание есть таинственный и подлинный язык душ.
Закрываю глаза и вспоминаю, как лежал с тобой на траве у реки, положив голову тебе между животом и согнутыми у груди коленями: ложбинка ангела.
Лежал между сердцем твоим и коленями, так похожими на сложенные крылья.
Твоё сердце как бы спустилось на лифте тепла ко мне вниз, к животу, и я с ним общался без слов, на его языке.
Мои слова словно бы тоже закрыли глаза: что есть молчание влюблённого, как не запрокинутое к небу лицо ангела, отразившее звёзды?
 
Когда ночью лежу на левом боку и думаю о тебе, подложив руку под голову, то словно слушаю ракушку в детстве, слушаю голубой прибой своего сердца: оно у меня всё в руке, словно сердце вышло на балкон своего счастья к тебе, и тогда мне хочется разбудить тебя, помириться, протянув своё бьющееся сердце в руке: оно всё скажет само, не говоря ни слова.
Так вот, родная, я открыл тайну ангелов: у них вовсе нет крыльев.
Они ходят по миру, словно лунатики бессмертия, любя и сострадая людям и звёздам.
Некоторые из них склоняются над грустью животных, обнимают их и плачут, сами не зная почему, словно и животные тоже — грустные лунатики бессмертия.
У животных нет души, потому что… они сразу — душа.
Быть может в ночи порока и животных страстях мы бессознательно ищем - душу?
 
Я это открытие о крыльях сделал тоже на нашей постели молчания, обнимая бездомную собаку, цветом в осень с лёгкой сединой, рассказывая ей о тебе: знала бы ты, родная, какие прекрасные стихи я читал ей в том парке ночном!
Не ревнуй..
Да, ангелы обретают крылья, когда намаявшись в мире, возвращаются в свою постель, уставшими и израненными.
Они тогда ложатся в постель, накрывая своё озябшее тело, крыльями, кротко подтягивая их, словно в детстве, к самому подбородку, и даже чуть выше, если им очень холодно и одиноко.
Иногда к ним приходит грустный зверь и ложится у их сложенных крыльев, словно кошка в чудесной и тёплой впадинке с обратной, лунной стороны сложенных колен.
Боже, как я любил целовать эту таинственную, обратную лунность твоих милых колен!
Знаешь, я всё чаще думаю о том, что когда влюблённые ссорятся.. и замолкают, перелистывая двери комнат, закрывая их, они как бы устав читать прекрасную книгу в плохом переводе, бессознательно захлопывают её, желая прочитать на языке оригинала — безмолвия, на котором говорят звёзды, сердце и ночные цветы.
Но молчание похоже на смерть, а в смерти жить мы ещё не умеем, как и в молчании.
 
Ах, в комнате поссорившихся есть что-то ангелическое: души листают двери, словно страницы бессмертия, желая дочитать эту книгу до конца и уснуть.. навсегда.
Однажды, листая двери мира, я нашёл между их страниц твоё сердце в письме: райский гербарий.
Прочувствуй весь трагизм и поэзию этого образа: в раю нет смерти и увядших цветов: это больше чем утраченный рай и грехопадение.
Без тебя нет рая, он просто пуст, как глаза во время бессонницы, бессмысленно смотрящие на веточки теней на потолке
и равнодушные звёзды в окне.
Где ты — там и рай.
Я рай ношу в своём левом кармашке, возле сердца: моё сердце бессонно и вечно говорит с твоим письмом, целуя его каждым биением своим: этот наивный образ обманчив - так целуют письма любимых лишь раз в жизни, впрочем, об этом потом.
 
А ночью, уставший, я возвращаюсь домой.
Кладу твоё письмо на столик перед собой, наливаю себе чай и тебе…
Твой одинокий чай стоит возле письма. Ложечка в чашке с ромашкой, на 2 ночи, как ты любишь.
Чай ты не трогаешь… как и тогда, когда мы сидели на кухне после ссоры и молчали.
Потом я иду в постель. Раздеваюсь, сбрасываю одежду на пол, словно уставшие крылья свои.
Раздеваю бережно и тебя: снимаю конвертик с письма, и тоже, к ногам, к моей одежде.
Обнажённые, нежные, вечные, мы лежим с тобой в ночной тишине и молчим.
Я первый касаюсь тебя: я не гордый. Я — твой.
Читаю тебе стихи и замолкаю, не дочитав, от ощущения томительно-райского бессмыслия происходящего, словно мои губы, карим почерком сердца, как лунатики, по привычке пишут что-то на белой странице наших отношений.
На глазах показались слёзы, робко, как душа в ночи, приоткрывшая дверь в комнате, не решаясь войти.
На прохладном и лунном полу, лежат в обнимку, твой конверт и моя одежда: бесприютные, милые…
Если приглядеться в ночи, кажется, что плечи одежды бесшумно вздрагивают от невидимых слёз, обнимая пустоту конверта.
Я сплю с твоим письмом, любимая. Не ревнуй.
 
Ночью, у меня часто бессонница, впрочем, как и у дождя за окном.
Бессонница и у письма твоего: полнолуние бессонницы мира.
Лежим в темноте на спине, едва касаясь друг друга мизинцами и смотрим в потолок.
Если долго смотреть в потолок, он становится блаженно прозрачным, намокая облаками беззвёздного неба позднего августа.
Тикают часы в тишине. Голубая и прохладная трава секунд колко прорастает под нами, заполняя пол и нашу постель.
Мы лежим в траве. Ласточка пролетела над нами и вылетела с писком в ночную тишину потолка.
Август нашей комнаты. Август нашей встречи.
В груди — алая ранка, похожая на твои сомкнутые губы, когда ты сердишься.
В твоих губах — маленькая алая веточка крови, как тогда, на том берегу августа, помнишь?
Ты лежала на моей груди с книгой Сартра в руках…
 
Родная моя, ты может хочешь спросить, откуда я так много знаю про ангелов?
Почему наша комната стала такой странной?
И, наконец, почему у меня на груди — рана?
Всё просто, любимая: я умер.
У меня в разлуке с тобой в груди стала расти дыра… нет, не размером с Бога, как писал Сартр: размером с душу твою, в которую ты не веришь.
Твоя душа, словно бесприютный зверёк, стыдясь себя, грустно спряталась в цветы августа, звёздное небо, кусты осенних стихов и даже в мою грудь.
Я тебе об этом не говорил.. мы, тебе не говорили, прости, но твоя милая и одинокая душа всё это время была в моей груди.
 
Ты ушла от меня.. а твоя душа осталась в моей груди, затрепетав в ней стрелой.
Ты же знаешь что малейшее касание ветра и мира, оперённого кончика стрелы, попавшей в плоть, перевешивает этот мир немыслимой плотностью души и боли?
Поэтому стрелы попавшие в тело, раньше срезали, как срезают цветы.. быть может в аду, смутно помня о чём-то.
Когда человек умирает, его покидает душа, с ангелически-властным изяществом женщины.
А у меня всё наоборот: душа осталась… озябшая и ещё более одинокая чем прежде.
Я стал читать те же книги, которые любила ты, есть ту же еду...
Надевал забытый тобой лёгкий свитер с разноцветными полосочками, нежно пахнувший тобой и спал в нём: да, я переспал и с твоим милым запахом: оделся в твой запах и был в нём как в тёплом янтаре, словно мотылёк в раю: я был в тебе целиком, как никогда прежде, даже в сексе.
А когда я узнал, что ты чуточку набрала вес из-за стресса вдалеке от меня, чтобы ощутить тебя ближе, я сбросил свой вес до твоего: наш вес как бы симметрично приблизился друг к другу, закрыв глаза и привстав на цыпочки, как при поцелуе.
Мы были как два космонавта в невесомости тёмного расстояния: малейший вздох веса — мог снова нас разлучить: тебя отнесло бы к земле, меня — к звёздам.
 
Я не мог сдерживать безмерность любви вдали от тебя: я ковырял в себе эту боль расстояния, расставания, желая докопаться до твоей души.
Я просто хотел… чтобы ты увидела, как я люблю тебя и страдаю.
Как-то случайно, в вечном разговоре с тобой в тишине на постели, я открыл тайну истины: уже не помню, твой голос во мне её подсказал или это я тебе её прошептал в отчаянии…
Мы поняли, что не только любовь, но и истину и, возможно, бога, нельзя помыслить в одиночку: для этого нужно сложить две расколотых когда-то вечности, две души.
Это звучит странно, любимая, но я умер, чтобы ты… могла меня простить: в любви — половодье бессмертия, красота мира тепло приливает к сердцу и горлу и становится мгновенной душой.
 
А в отчаянии, мы чувствуем отлив души обратно в мир, и словно на границе сна и засыпания, толком не можем понять, где душа, а где мир, и бедное сердце норовит шагнуть в просиявшую пустоту.
Я и шагнул, навстречу тебе, родная, потому как весь размах моей любви и преданности тебе, так ясно светит красотой звёзд, сирени под твоим окном и ласточкой, что так часто будит тебя по утрам.
Зачем писать тебе стихи о звёздах, любви и ласточке, прозрачно, на вдохе отражения промелькнувшей в твоём окне, как бы влетая в твою грудь, если.. можно сразу протянуться к тебе без посредников слов и перевода — девственной сиренью явлений, мгновений!
Моя душа прихлынула к твоему окну весной и красотой природы, родная!
 
В сумеречной жизни вне тела, есть странное свойство: в ней души — как дети.
Мне совершенно по-детски захотелось, ещё живя в этих сумерках между жизнью и смертью, спрятаться в смерть, и от туда, из-за кустов созвездий, наблюдать за тем, как ты жалеешь меня, касаясь дрожащей рукой моей затихшей груди на похоронах, возле сирени.
Боже мой! Как я хотел тогда выбежать из-за кустов райских, к тебе, обнять и прижать к груди, и целовать, целовать твои мокрые от слёз щёки, глаза, руки и просить прощения за всё, в том числе и за то — что умер.
Ты бы меня простила, увидев, как сильно я тебя люблю, не побоявшись не то что умереть, но и начав жить снова навстречу тебе, а жить после смерти — больно.
Я выбежал к тебе с улыбкой крыльев за спиной, но ничего не случилось.
Ты меня не увидела. Лишь веточка сирени качнулась светло на ветру и крыло ласточки отразило закат: казалось, вскрикнуло солнце…
 
Любимая, ты наверное хочешь меня спросить ещё об одном. Ты напугана и ничего не понимаешь.
Что? Спрашиваешь, почему ты читаешь всё это? Почему видишь то, что пишет тебе умерший человек?
Всё просто, родная, не пугайся и прости меня… но, ты тоже, умерла, не выдержав горя.
Ты любила меня, хоть сама это скрывала от себя.
Моя душа прихлынула к твоим милым ногам пеной цветов и красотой мира.
Я каждое утро и вечер был с тобой, рядом у твоих ног, словно твой верный зверь.
Не веря в душу, ты доверилась моей любви, ощутила себя за пределами жизни и тела, и сделала шаг в просиявшую пустоту и моя душа подхватила тебя, милую, беззащитную, перед шумом созвездий: я подхватил тебя и полетел с тобой среди звёзд вечной ночи ещё нежнее, чем когда ты засыпала на диване и я, взяв тебя на руки, бережно прижав к груди, относил в постель.
Солнце моё, мы домолчались с тобой.. до ангелов.
 
У нас была одна душа на двоих: мы её как-то оба выстрадали в любви.
В рай мы не верили оба, но нашей любви хватило на то, чтобы в беззвёздной пустоте смерти создать лунный островок нашего августа, на краю которого была комната, к которой, голубым прибоем цветов и созвездий, ласкалась моя душа.
Но поскольку мы расстались в ссоре, наше бытие стало нечётким.
Ты иногда просыпаешься утром от пения ласточки.
Позади твоих согнутых колен, спит тёплый клубочек — наша чёрная кошка, Мяугли.
Ты тепло потягиваешься в постели и улыбаешься: улыбка тоже потягивается, так же бережно как и ты, словно бы тоже боясь потревожить кошку, становясь как бы зримым отражением твоей нежности.
На столике возле окна стоит чашка с чаем с узором ромашки, веточка сирени, и моё письмо…
Но строчки письма проявляются не сразу, а как при проявке фотографии: всё чаще стены дома и потолок как бы намокают моим голосом и сердцебиением, становясь прозрачней: я приближаюсь к тебе всей нежностью мира, родная.
А бывает, и я просыпаюсь в одиночестве на белой, как крыло, постели, но рядом со мной… твоё нежное письмо.
Цветаева писала, что дерево шумит навстречу влюблённому, для него одного. Для других оно просто шумит.
В этом голубом, лиственном почерке любви, под наклоном, как в детстве — тайна бессмертия и души, любимая.
Я верю, что однажды мы встретимся, дождёмся друг друга, и для нас двоих прошумит красота мира.