Прочитав книгу и словив горькое разочарование из-за потери одного из героев, мне захотелось воссоздать события в ином ключе.

Спойлер!

У Лизель тело тонкое, но грубое от работы, скудного пропитания, ищущих ее светлую фигурку приключений. Если и перепадал ей кусок хлеба, распадался до глюкозы в считанные мгновения во время бега. Лизель почти не сидела на месте.
Точно веретено прялки, кто-то тянул ее за нить, и она мчалась юрким вращением, огибая яркие свои дни, раскидывая грубые ладони, готовясь отдать свой жар.
Девочка взрослеет рано. На нее сваливаются испытания, сыплют камнями, точными ударами по темени. Кто-то, кто раньше тянул за нить, поспешил выщипнуть яркие куски ее жизни резким надрывом. Последнее, что у нее оставалось в руке, — малозаметная ранее бисерина. Сейчас в ее ладонь бьется солнце, начиная игру интерференции. От бусины исходит яркий свет, давая осознать значимость.
За мрачным и грязным — хоть это не столь важно, как-то, что всем в ссадинах, — лицом долговязого Руди она разглядела не просто вечно голодного мальчишку. Она сгибается в боли, когда в голове проносятся его несносные речи и слова, глупые тогда. Зацелуешь до смерти еще.
Военные разгребают едва дыханное его тело из-под обломков. Камни мрачной грудой сдавливают крохотный свет его жизни, не задумываясь, что он ни в чем не повинен. Маленький мальчишка, который хотел жить и отчаянно не желал войны. О ней мечтали только верхи и совсем дети, которых уверовали в правильности отбирания жизни, вкладывая мысли эти ложками, заливая струями материнского молока.
Руди разлепить веки тяжко. Мысли путанные, контуженные, уходят, растворяются, оставляя блаженную пустоту. В ней самому хочется остаться, опустив руки и развязав мечты, дав им разлететься, приблизиться к солнцу. Звезды противно далеки. Да разве обидно, когда легкая блажь охватывает до последнего дюйма, мажет по векам касанием?
Руди не думал, что умирать так просто. Вот только сейчас он не думает. Если хватало бы только на это сил, он тотчас сорвался на своих пружинистых ногах, никогда не подводивших мальчишку. Вот только в голове шепчут мертвецы, а они столь тихи, что заглушают ватой уши. Колыбельную их тоже не расслышать. Можно ощутить, отдав свой разум.

Лизель не верится, что нескончаемый черед злостной жестокости прервется вдруг сейчас. Менее желанно думать, что он продолжится, утянув за собой авантюриста. Весь в саже, едва раскрывающий веки, он походил на прежнего себя, не знавшего бед. Казалось, миг — и он рванет прочь, не способный себя остановить, как и бурного потока слов.
Вот только Руди молчал и все сложнее давалось моргать, дышать.
В голове ее светлой бились острым лезвием слова его, не способные вылететь. Мотыльки о стекло. Как же она жаждала, что слова его опадут крыльями, распадутся — может, тогда и Руди встанет, побежит?
Ничего не помогает. Мысли спадают безвольной пеной, легкие его осыхают, и порыв рвет весь ее стан к лежащему товарищу. Сорванец лежит серым и недвижимым, когда она яростно впивается поцелуем. Безнадежным и злостным.

— Вот, смотри, видишь! Глупости! Глупости! Тебе не умереть от того, что сталось. Я тебя поцеловала, ты не должен умереть.

Истинность кажется скрипучей и недействительной, словно кто-то, не знавший правды, опрокинул ненужные их картине краски, сгустив поверхность воды толщей осадка.
Лизель снова целует Руди, осыпает его жгучими слезами, бьет по груди истерично. Дышит во время терзания синих его губ, словно способна надуть его ярким шаром. Глупо и безнадежно, каково ей было рваться в костры и реки, надеясь спасти произведения.

Сжигая пальцы в пепле, она вынимала буквы. пропуская ладони в пустоту, подняла сердечную дробь. поцелуем Лизель вдохнула в Руди трепет грудной клетки. Даруя когда-то шанс книгам, сейчас она сумела подарить жизнь.

Он делает тяжелый, но глубокий, на все его длинное тело вдох. Заходится хрипом и не может говорить. Шипит нечто едва различимое. Лизель всяко не слышит. Ее словно саму охватила контузия, и разум не способен воспринимать что-либо.

— Слюнявый весь, — скрипит его рот в отвращении. — Ты совершенно не умеешь целовать.

Девчонка не слышит, на грани истерики спадая к его обездвиженному телу, вывозившись в золе и пепле. Тело сцарапано все по камням и металлу.
Солдаты закуривают, они не плачут. Воет бездумно Лизель.
Руди, не обращая внимания на острую и пронизывающую боль, уже щебечет, вспоминая любовь свою к болтливости:

— Было проще откинуться, чем продолжать жить со знанием, что в меня впитывается слюна.

Он отходит быстрее Лизель. Прогорклая тошнота сходит с первого же скручивания желудка, и контузия дает о себе знать кружением в голове. Встать вот только не удается. Будь девочке хоть чуть проще, она бы со всей серьезностью заявила, что не всему заживать на нем, как на собаке. Однако книжному вору пришлось столкнуться с кражей жизни. Или вернее сказать, что смерти?