Эндимион

​Часть 1.
 
Вечерний фонарь заглянул мордочкой света в окошко моё, словно грустный жираф.
Хочется накормить его с руки… тёплой соломкой солнечных лучей, или голубой травой своих строчек.
Когда мне одиноко, я читаю свои стихи фонарям, луне и птицам.
Сегодня читал стихи фонарю и он плакал: шёл мокрый снег.
Для меня стихи, творчество — не просто выражение себя и боли.
Если честно, я никогда не понимал слов Гумилёва, Пушкина, Толстого, о тщете славы — тщеславия.
Меня почти с детства изумляли слова классиков о том, что слава — дым: умрёт человек и дела, слова его забудутся со временем, развеются как пыль над дорогой.
Что это? Искреннее непонимание творчества и души? Намеренный мазохизм надежды?
А как же любовь? Зачем любить, женщину, мужчину, солнце, не важно, если солнце через миллиард лет взорвётся и не будет ничего, кроме звёздной и сорной травы ночи? 
- Любимая, прости… но между нами ничего не может быть. Солнце взорвётся и мы все умрём. Нет, не бойся, не скоро, но всё же…
Забавно это всё.
 
Я улыбаюсь от слов ребёнка, который хочет славы.
Я грустно улыбаюсь на слова светской львицы, не очень талантливой, но тоже мечтающей о славе в искусстве.
И в том и в другом случае я вижу одно: одиночество, желание души, чтобы её, озябшую, любили в этом грустном мире, и, наконец, душа сама хочет любить и обнять в своей славе, многих людей и даже века, стихии: смутная память о солнце в конце времён, что расширится и обнимет планеты?
Ребёнку и светской львице пока ещё нечем обнять века, многих: одного бы обнять…
Мне вот потребовался мучительный размах нескольких лет, которые я ощущал блаженной, голубой тяжестью крыльев за плечами, чтобы обнять всего одного человека: не телом обнять, душой — его тело, не говоря уже про душу.
Я любил этого человека, писал ему.. ей, стихи.
Писал и не решался показывать.
 
Я писал стихи на осенней листве в том самом парке, где проходила моя любимая вместе со своей милой собакой.
Листва, покорно и ласково падала к её ногам. Падало к её ногам и сердце моё: мои стихи, а она этого не замечала.
Она просто улыбалась красоте осени, листвы.
А я стоял за деревом, обнимая его, и тихо плакал, и улыбался, и дятел с красной головкой, прилежно клевал дерево и небо в вышине надо мной, и мне, слившемуся на миг, с деревом, казалось, что он сейчас проделает дырочку в моей груди: не он проделает, а что-то болезненное, бесприютное в мире.
 
Однажды, в семейном вечернем кругу, Лев Толстой с детьми своими, юными, играл в интересную игру: они по очереди говорили о том, чего они больше всего хотят на свете.
Называли путешествие в Африку, ручного и роскошного волка, чудесный домик у озера, гениальную книгу, которой удивятся во всём мире.
Когда очередь дошла до Толстого, то ответ его был прост и вмещал в себя всё его творчество: хочу, чтобы меня все любили и чтобы я всех любил.
Жаль, что часто в творчестве и славе  — отсутствует вторая часть этого ответа.
Но я верю, что эта творческая жажда — любить всех: человека, природу милую, жизнь — заложена в каждом человеке.
Мне до боли понятна трагедия поэта Китса, умершего в Риме от злых стрел критики на его поэму «Эндимион» — открылось лёгочное кровотечение.
Это пронзительней и таинственней эффекта мотылька, в этом есть что-то от христианства самой жизни: пронзили Слово, а истекает кровью — человек.
 
Юная Цветаева писала своему другу удивительные, почти мистические строчки: Пишите, пишите больше!
Закрепляйте каждое мгновение — всё это будет телом вашей оставленной в огромном мире бедной, бедной души!
В христианстве есть таинство преосуществления тела христова — в хлеб и вино, не понятные для атеистов, а в искусстве есть таинство как бы зеркального преосуществления гумилёвского хлеба чувств и вина стихий — в тело души и слово: человек, всего себя, томление деревьев, животных милых, высказать некую боль или счастие мира, пропускает через себя и переводит в слово, и в нём, беззащитный, бесконечно-ранимый, прозрачный почти — потому как эта цветаевская «плоть души» пока ещё невозможна на Земле, — поэт совершенно уязвим: он бестелесен и почти безмерен в своей любви: ему нечем защититься и он может умереть от малейшего пустяка: от усмешки прохожего, падения листа с ветки, молчания друга...
 
Всё дело в том, что… поэт, в томлении пророчества того, что будет однажды, даёт цветаевскую «плоть души» не только своим чувствам, но и стихиям милым, мгновениям, и эти стихии, существующие в светлом и равноправном родстве с человеком, становятся бесконечно уязвимы и как бы бескожи, но лишь для поэта, и, для тех, кто вдохнул в себя эту поэзию.
Простая усмешка человека может убить душу звезды, погасить красоту птиц в небе: целый мир рушится для поэта в молчании на его творчество или в глумлении над ним.
Кто хоть раз любил, знает эту творческую муку рушащегося мира: отверженности.
Мураками писал: я вижу сны: иногда мне кажется, что это самое правильное занятие на свете.
Но что есть любовь, как не первый сон творчества на земле?
Адаму снится Ева… быть может, до сих пор, снится.
В любви вообще есть что-то вечно-женственное, лунное: человек, как нежный язычник, вдыхает в себя яркую частичку любимого: запах его, движение губ, улыбку глаз, слова, мысли и то, что окружает в этот миг их обоих: деревья, фонари, блеск луны в окне, и словно в древнегреческом мифе, когда женщины зачинали от солнца и птиц, влюблённый лежит потом ночью на смятой ряби простыни, словно выброшенная на берег душа, и, раскрытым, безвеким, навеки бессонным сердцем, не замечающего блаженно-прозрачной груды потолка — смотрит на звёзды и голубые улыбки планет.
Что-то в нём зародилось и странно цветёт, как порой цветёт голубой цветок в высоком гнезде птицы, бог знает как туда занесённый (слепые птенцы раскрывают свои розовые клювики, и он, милый, небесный цветок, раскрывает свои голубые уста, нежно покачиваясь вместе с птенцами и птица-мама, на миг растерявшись, кормит цветок своей нежностью, целует его: если бы ей в эту ночь приснился сон, то птица бы увидела совершенно творческий сон, гениальней полотен Дали: из белого яичка прорастает в гнезде, среди звёзд, голубой цветок).
 
У женщины, на 3 неделе беременности, происходит чудо, о котором она порой и сама ещё не знает: в ней начинает биться второе сердце.
У ребёночка ещё нет ни ручек, ни ножек… Да и не ребёночек ещё это: бесполое, обнажённое сердце ангела бьётся в ней как бы во все стороны света, словно расцветшая роза ветров, и женщина иной раз не понимает, откуда счастье такое у ней в груди, почему так лилово и нежно улыбнулась веточка сирени именно ей?
Почему фонарь зажёгся для неё одной, словно ландыш, подаренный вечером и бережно поставленный в голубую прохладу вазы её окна?
А потом происходит ещё одно чудо: сердце, как гнёздышко ангела, прорастает райскими шейками ручек и ножек: гнездо ангела под грудью вынашивает женщина.
Но нечто похожее случается и с влюблённым, без разницы, мужчина это, или женщина.
 
Часть 2
 
Все дороги ведут в Рим, а все мои истории и тропинки строчек, к тебе, к тебе одной, любимая.
Писал для литературного журнала эссе о творчестве и славе, Гумилёве и Толстом, и вдруг, мой лист, словно окошко в ночи, озарилось… тобой.
Что мне в журнал посылать, родная?
Я лежал сегодня в ночи, среди ночи.
Ночь была во мне и надо мной, и на поверхности ночи, колыхалось моё обнажённое, бледное сердце, как лилия — твой любимый цветок.
Сердце, голубкой покинуло окно груди моей: протяни руку в окно, родная, и сердце сядет на неё, покорное, прирученное…
Ты никогда не кормила сердце с руки? Оно питается теплом человеческих рук.
Оно не привередливо… Напиши мне сегодня письмо.
В белой и тёплой ладони письма — чёрные зёрнышки букв: ими тоже питается сердце моё: образ неточен, наивен и груб, но сквозь слёзы сейчас буквы видятся так.
 
Не нужно мне ни райских фруктов, ни тел убитых и прекрасных животных: век бы сердце питалось с белых рук твоих писем.
В них ведь… тоже, сердце твоё.
Мне однажды приснился сон, когда мы были в ссоре: я долго ждал письма от тебя.
Письмо пришло. Словно в сумрак тюрьмы, за решётку протянулась твоя рука.
Мои руки были связаны за спиной, и я, голодный, одичавший как зверь, без тебя, жадно припал к твоей белой руке.
Я долго не питался тобой, моё солнце и забыл как и чем нужно есть.
Не вру. Был какой-то синестетический сдвиг осязаний, так знакомый влюблённым в тоске ожидания.
Мне хотелось увидеть тебя губами, выпить тебя алым слухом своим, вдохнуть тебя…
Я припал лицом к твоей ладони и ворочался, ласкался лицом тепла о твою милую белизну руки.
Осязания сладко оступились, вместе с сердцем, словно они шли к тебе долгие месяцы и бесконечно устали, упали без сил к твоим ногам.
Ах, если бы мог из своих осязаний, словно из полевых цветов сплести венок и положить его тебе на грудь!
Мои осязания как бы росли из твоей груди: твоя грудь пахла бы голубыми цветами, дождём и птицей в ночи…
 
Позже, в том сне, желая насытиться твоими словами, я метался ослепшими губами по ладони твоего письма: с него почему-то исчезли все слова, словно бы ты прислала мне пустое письмо.
Сердцем своим, словно шершавым языком зверя, я лизал ладонь твоего письма, начинал её покусывать даже от тоски безумия разлуки с тобой, и тогда ты испугалась и отпрянула руку.
Проснулся я среди ночи в слезах, сжимая рукой пустое и смятое письмо: так и не решился тогда тебе написать.
Я… переспал с пустым письмом к тебе, с тишиной о тебе: это было похоже на мастурбацию в аду.
Помнишь, ты тогда получила пустое письмо?
Я потом заметил тебе, что пустое письмо похоже на озорной, детский снежок, брошенный в окошко: в твоё окно постучалась тишина, моё бесприютное сердце, словно озябшая птица, и ты приютила сердце моё.
Как оно поживает, родная?
 
Влюблённые обмениваются кольцами, а чем обмениваются… друзья?
Мы ведь — друзья?
Пусть странные, но друзья.
Когда ты меня обняла в первый раз, наши сердцебиения на миг смешались, как губы ангелов, и я унёс случайно с собой.. твоё милое сердце, а своё оставил у тебя.
Пускай будет у тебя… я бы его всё равно потерял: обычно теряют голову, а я — сердце.
Я вечно всё теряю, даже себя.. в этом грустном мире до сих пор не могу найти.
Когда мне становится особенно одиноко, я иду ночью к твоему дому, сажусь на лавочку перед ним и… читаю стихи.
Никого нет на улице. Только я и тишина. Прохожий украдкой несёт под мышкой картину Малевича — Чёрный квадрат.
По крайней мере что-то чёрное и квадратное.
Может это ангел? Они странные…
 
Передо мной, чёрные окна дома.
Я читаю стихи отражённым в них звёздам, луне.
Вот зажглось окно слева. Не твоё..
Мне кажется, что я выступаю на сцене в пустом театре, ночью: пришёл первый зритель, и опустив кресло, сел.
Такой же лунатик как и я…
Зажглось ещё окно, и ещё… где же ты, родная!
Сижу среди ночи, один: запястья писем моих к тебе истекают кровью чернил и стихов.
Я говорю тебе такие нежные слова… которые не осмеливался сказать при встрече.
 
Любимая, где же ты! Я истекаю красотой этого утра, звёздами, шелестом листвы…
Посмотри! За окном больше нет озябших деревьев, снега и серых домов!
Над голубыми озёрами взошла луна. Стройные, как ангелы в конце времён, к небу тянутся высокие кипарисы, яркие птицы, листвой рая, мерцают в воздухе...
Мир рушится. Я сейчас кончусь… весь.
Звёзды, листва, светят и шумят в никуда.
Тебя нет  — и весь мир в никуда, сердце моё — бьётся в пустоту.
Ты проснёшься, подойдёшь к окну, сжимая в руках свой бокал с ромашкой, и увидишь, что дом твой стоит у бездны: нет звёзд, мира, деревьев милых — нет.
Есть лавочка на осыпающемся краю мира и на ней лежу я.
Рука моя свесилась в бездну и с неё капает что-то во тьму, но поскольку мир кончился, распался на части, кровь невесомо струится во тьме, поднимается из запястья вверх, алой веточкой любви, творчества и боли.
 
Ты не знала ничего об этом.
Ты просто подходила тёмным утром к окну, пила чай и… спасала мир от разрушения.
Спасала меня, твоего Эндимиона.
Я не знаю, будем ли мы вместе с тобой друзьями, любовниками… я знаю одно: моя любовь к тебе чиста, как любовь к птицам, деревьям, звёздам.
Я хочу… приласкаться к твоим рукам стихами о луне и птицах: в них моя душа.
Ты сейчас читаешь эту историю и как бы держишь моё обнажённое сердце в руках. Понимаешь?
Всего меня держишь в руках: я сейчас весь твой и только твой.
У нас с тобой.. очень странная дружба.
Бесприютная. Ей быть может нет места в этом мире.
 
Я даже думаю… человеческие тела вообще не созданы для дружбы. Да и для любви…
Помнишь я тебе рассказывал о любви Цветаевой к Волконскому?
Он был гомосексуалистом. Но андрогинную природу Цветаевой это не смущало.
Более того, она его… завоёвывала.
Марина любила его, как любят звёзды и дождь: невесомо. Любила его Там, на горе отношений, над облаками пола, дружбы и любви.
Марина писала, что любовь к нему так сильна в ней, что знай она подходящего Ему, она бы, Его ему подарила.
Понимаешь? Его — не её! Совершенное самоотречение и в тоже время самозабвенное полнолуние своего тела, души, делающее своей частью, слияние Его — с Ним.
 
Так и я хочу найти, создать в своём творчестве, жизни, смерти… не знаю, то, что могло бы тебя, безмерную, милую…
Прости, мысли путаются.
Вечер. Я стою возле дома и читаю стихи фонарю под твоим окном: я похож на нежного безумца, пришедшего на свидание с фонарём.
Я прочитал стихи фонарю, заплакал и обнял его, поцеловав.
В этот миг случилось чудо: фонарь зажёгся. Волшебный фонарь!
Он был счастлив и как бы обнял меня в ответ: некоторые прохожие остановились, глядя на это чудо.
Впрочем, у этого чуда есть объяснение: фонари под твоим окном зажигаются ровно в 19:12.
К этому времени, родная, я и прихожу под твоё окно, читать стихи.
Хочешь, я расскажу тебе стих Гумилёва?
 
 

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далеко, далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.

Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озер.

Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полет.
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.

Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про черную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.

И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав…
— Ты плачешь? Послушай… далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.