О любви

Часть 1​.

Тургеневский, тёплый круг разговора, словно круг от лампы в сумерках комнаты: воспоминания о любви в юности, о детстве..
Когда в кругу друзей речь зашла о том, кто кем хотел стать в детстве, мне стыдно было сказать, кем хотел стать я: клоуном и проституткой.
Мне было 4 года, когда меня впервые спросили, кем я хочу стать.
Грустно обернувшись улыбкой в окно, синеву, я ответил: клёном.
Смех и улыбки взрослых, бог знает на что обернувшихся.
Я не мог выговорить — клоун, и сказал — клён.
В этом моём желании было что-то языческое: так в мифах, от тоски и любви, люди хотели стать птицей, рекою, деревом.
Потом мне часто снился сон: широкое осеннее поле, и на горизонте, алое одиночество клёна — я.
Ко мне в гости прилетают птицы, дождь приходит ко мне… всё. Людей нет.
Мои друзья — птицы, звёзды и дождь.
Так моё косноязычное язычество детства, напророчило мою жизнь.
 
Мечта быть клоуном родилась в цирке. С мечтой рождается и душа человека. Значит, я родился в цирке в 4 года.
Физически же я родился возле этого цирка, недалеко от которого находился роддом.
Когда я родился, в цирк привезли несчастных зверей, словно ссыльных: пантеру, медведя, волка… каких-то индийских птиц.
Когда я начал жить, я закричал, то ли от раннего осознания безумия жизни, то ли от того, что этот крик закутали в белую, смирительную рубашку пелёнок, и я стал похож на самого маленького и буйного сумасшедшего: мой крик кричал.
Во всяком случае, на мой крик отозвались своим криком и рыком — несчастные звери.
В голосовом отношении, в пейзаже звука, я родился вовсе не в России, а в Индии: среди пантер, медведей и неведомых птиц.
 
Душой — я родился в аду: в цирке, где вместо мучающихся душ, были замученные звери.
Писатель Жан Поль однажды заметил: почему нам не являются души зверей?
Являются. Мы им являемся: в цирке, зоопарке.
Именно тогда, в сумерках жизни и цирка (свет тушили, словно бы стыдясь того, что происходит), я встретил его — падшего ангела, арлекина — клоуна.
Ещё до начала представления, клоун проходил с элегантностью блоковской незнакомки среди детей, фотографирующихся с печальными тенями зверей.
Я смотрел на это как на расстрел: стоит счастливый ребёнок и душа животного: сплошное полнолуние печали глаз и слёз, и кто-то выцеливает его, умершего.
Выстрел и вспышка… я вздрагиваю и закрываю лицо.
Прохожу в темноте рукотворной (в чаше рук, словно воду, несу свою нежность и боль: хочу донести зверям). Страшно оглянуться — знаю: зверь лежит мёртвый.
И в ребёнке что-то умерло навек.
Лежат оба: душа зверя, а на нём, душа ребёнка, обнимая как осеннюю траву в поле, добрую шерсть зверя.
Мама! ты куда меня привела?! Это же… ад!
Я боялся, что и меня вот-вот расстреляют исподтишка, увидят во мне родство со зверями и не выпустят из цирка, заставят жить в клетке, ездить на бессмысленном велосипеде и есть мясо… моих братьев (почему не сестёр?)
Боже, как я боялся в детстве этих вечно осипших велосипедов в осеннем парке!
 
Клоун подходил к зверям и гладил их душу.
Казалось, он подмигивал детям, как бы говоря синим шёпотом глаз: потерпите, милые, я скоро вас освобожу, только доверьтесь мне, не верьте тому, что видите.
На арене цирка, по дантову кругу, бессмысленно бегали несчастные звери.
Медведи ездили на велосипедах и кричали от ужаса происходящего.
Я закрывал лицо руками и плакал, терпел, ждал моего милого арлекина.
В какой-то миг, в прирученной темноте моих глаз ( ах, дети знают, что темноту можно приручить, словно зверя, оставаясь с ней — на равных).
Мне представилось, что нарядные женщины, элегантные мужчины, сидящие рядом со мной, вскрикнули, встали и сбросили с себя одежды, и обнажённые, с безумными улыбками и слезами на глазах, стали бегать на четвереньках по арене: женщины стали подражать птицам, размахивая руками — тонули в синеве, — и бегали по дополнительному 10-му дантову кругу: арене цирка, так часто, словно в наказание за что-то, становящегося неотъемлемой частью любовных отношений.
 
Ад набирал обороты.
Рядом со мной, голубоглазое лицо девочки, поедала сладкая вата, похожая на рассветное облачко: девочка слегка умирала.
Мужчины, женщины, дети, словно бог знает как сохранившийся до наших дней мрачный орден каких-то средневековых сектантов, стали бессмысленно хлопать и что-то шептать.
Когда я закрывал глаза, казалось, пленные и раненые птицы в лесу пытались взлететь, бессильно хлопая своими крыльями в осенней, влажной пустоте.
Я тогда почти молился Арлекину: ну где же ты, милый! Я больше не могу!
 
И вот, явился он.
Есть в клоунах что-то от христианства самой жизни: страдание и смех толпы исхлестали их душу и их тела надели маску вечного Гуимплена, улыбаясь всей радужью боли и бессмысленных красок осени.
Клоун нёс людям в ладонях — добро и улыбку, а над ним издевались черти на сцене: пошлость людская. Они роняли его, толкали.. и люди смеялись, убивая в себе навек — детей и добро.
Отверженный своей Коломбиной, путая её пароксизме отчаяния с деревом, птицей, дождём (ах! люди смеялись над предельным страданием человека, любовью, ставшей от неразделённостью и тоски — безумием! Мне казалось, я нахожусь в языческом Колизее, где звери терзали первых христиан под сытые смешки толпы), он, чудесно прекрасный, отверженный всем миром: природой милой, взрослыми и детьми, поднялся к нам, зрителям, словно душа — в рай.
 
Но рая не было. Рай стал адом: душа поднялась — в ад, словно бы что-то пророча всему человечеству.
Возле меня сидела грустная и прекрасная девушка, похожая на пленного ангела: рай давно зарос тернием звёзд и она одна осталась в нём, верная ему — до конца.
В какой-то миг я даже подумал, что это моя душа сидит рядом со мной: для нас обоих происходящее было — адом.
Клоун подошёл к ней и замер. 
Замерло всё. Тишина и сумерки прислушались, облокотившись на плечи людей 
 
Клоун сделал жест рукой — этим жестом зовут друга на вечерней улице, — и из темноты появилась алая роза.
Тьма — родила жизнь и красоту.
Тьма была добрее светлых людских лиц, ставших вдруг бледными пятнами: кувшинками на картинах Моне, — словно их наказали и они стали тем — чем были: на моих глазах показались слёзы.
Сквозь радугу слёз я смотрел на чудесно преображённый мир: люди освободились и стали чем-то прекрасным: мотыльки и цветы человеческих лиц.
Людей уже не было. 
Рядом со мной сидел улыбающийся крыльями ангел с розой в руке, а во тьму, словно на родину, возвращался таинственный Арлекин, подаривший женщине из пустоты и тьмы — счастье.
 
Желая приобщиться к этому счастью, я протянул руку к ангелу; в своей детской экзальтации добра, я забыл о теле своём: моя рука — была ландышем, я протягивал ангелу руку и сердце своё, и совершенно искренне хотел, чтобы она взяла их к себе, прижав к груди, как цветы.
Женщина… ангел, взяла мою руку, и, удивлённо, нежно, оглянувшись душой на меня, падающего без сознания к её ногам, в темноту, к Арлекину и пленным зверям.
Меня не было. Был ландыш моей руки, на груди женщины, и цветы, растущие в креслах зрительного зала.
 
Часть 2.
 
Как бы вы ответили ребёнку на его вопрос о том, кто такая проститутка?
Для меня в этом имени была грусть русских сказок, с их состраданием, вечной бесприютностью и ожиданием чуда.
Проститутка: прощение и утка — что-то птичье, небеса, синева..
Кто-то просит прощения у неба.
Кто-то страдает. Было в этом слове и что-то от гадкого утёнка из сказки.
 
Идя с папой по солнечному парку, держа его за руку… нет, не за руку: райская синестезия детства: в руке была тёплая синева дня и листвы, пение птиц.
Ощущение этого дня было столь глубоким, что папы как бы не было — папа умрёт чуть позже, — и меня не было — я вскоре появлюсь на свет: по осеннему парку шли голос папы и счастье ребёнка.
В голубоглазых лужицах перед нами отражались весёлая листва, облака: они шли вместе с нами и были частью нашего счастья.
Глядя в небо под ногами, я спросил у него и доброй листвы: папа, а кто такая проститутка?
 
Папа был очень добрым и не хотел, как это часто бывает у взрослых, привносить в чистый Эдем детства, деление людей на плохих и хороших.
Папа.. нет, небо в лужах и добрая листва, ответили мне, что это одинокое и несчастное создание, которое дарит своё тепло и любовь другим людям, которые, быть может, ещё более одиноки и несчастны.
 
- Папа, а клоун — проститутка? А книга? Вон та сирень над лавочкой?
А тётя Наташа?
 
Папа улыбнулся, хотел что-то сказать, но мама уже шла нам навстречу.
С тех пор, образы клоуна и проститутки, поселились в моём сердце как что-то чудесное и отверженное в мире.
Уже потом, в образе проститутки я разглядел нечто экзистенциальное.
Она — ничья, как и самоубийца — ничей. Ничья.. самое страшное и холодное в мире слово: второе имя души.
Самоубийца дарит своё тело земле, ветру, воде: милым стихиям природы, не выдерживая пустоты жизни: он спасает душу от этой пустоты и в этом смысле в самоубийце есть нечто христианское: обрести бога, и попасть в ад.
Проститутка умирает каждую ночь духовно, даря своё тело озябнувшим в ночи — душам: стихии, ещё безымянной.
 
Оборачиваюсь сердцем ровно на сто лет назад, в весеннюю Москву 1921 г.
Марина Цветаева поднималась по лестнице домой, словно душа — на небо, и иногда ошибалась квартирой (к смеху консьержки).
Бессознательная надежда души: а вдруг на этот раз вместо привычного ада — будет рай?
Боже мой! Как можно пройти мимо иных людей, животных, деревьев на улице и не заплакать, не пожелать их обнять?
Как хочется подарить им своё бесприютное сердце!
С животными и деревьями в этом смысле — проще.
 
Идёшь по солнцу (дождь только что прошёл и солнце как бы вышло из земли) на асфальте и видишь, как девушка сорвала ветку сирени и пошла дальше, не заметив, как вскрикнуло солнце в листве.
Подойдёшь к сирени, встанешь на цыпочки сердца, полузакрытых ресниц, и погладишь её словно друга, словно к нему ты и шёл и на твоих глазах — друга пырнули и он истекает красотою и болью: за что?
Цветаева однажды шла по весенней улице и перекрестилась на дерево: от восторга и счастья: бог везде, как и любовь.
Для того кто любит, бог — повсюду.
Всё — любовь.
 
Но как быть с людьми? Как.. согреть их озябшую судьбу и сердце? Как подарить им себя?
Однажды, я совершил акт самоубийства. Умер для себя.
Передо мной, в книжном магазине была несчастная женщина, много старше меня, затравленная жизнью, не надеющаяся уже на любовь и на счастье.
Её глаза — голубые цветы поздней осенью.
Хотелось прижать к её лицу ладони и положить его на свою грудь, согреть.
Я не любил её. Но я был поэтом. Я видел как она страдает и какая невыносимая красота и нежность томятся в ней, разрывая ей грудь, желая чем-то прорасти.
 
Многие проходят мимо надломленной и пыльной веточки, не замечая её, а поэт видит в ней томящуюся красоту, которую она не может высказать и мучается, и он отдаёт ей свои ночи и нежность, и эта веточка доверяет ему высказать себя, свою душу, и вот, в стихе, этой преображённой веточкой восхищаются многие, словно бы к её красоте они и шли, но делали дантовы круги, восхищаясь не тем.
Поэт разбивает эти кандальные, дантовы кольца на запястьях истин, души — Арлекинов, превращённых в тёмных зверей, деревья замученные: их не видят, не узнают их обезображенные и одичавшие лица.
 
Да, я не любил её, но… потом случилось чудо: словно из пустоты, темноты, моё сердце появилось в её руках, как озябший цветок.
И как свет от далёкой звезды, капля дождя, участвуют в фотосинтезе и теле цветка, весной воскресающего из земли, так и я видел чудо того, как простое сострадание и счастье, могут тепло прорасти любовью и счастьем.
Боже мой! Как мало нужно человеку для счастья!
Всего лишь… отдать ему своё тело и душу.
Ну почему, почему у поэта — 1000 душ: цветов, звезды, птицы, дождя, мужчины и женщины, ребёнка — но всего одно бесприютное тело, похожее на грустную и добрую гостиницу на окраине ада и осеннего поля?
Во время страшного голода в Москве, когда у Цветаевой умерла дочка, к ней домой приходили самые разные люди: кто приносил тепло, кто крохи еды для её другой дочки, Ариадны, кто — улыбку и любопытство.
А она записала в дневнике, плача: и не было никого, никого… кто просто бы подошёл и погладил меня по голове!
 
Накренившийся сумрак комнаты. 
Смутный, голубой почерк вещей.
Моя голова лежит на обнажённой груди женщины: я подарил ей себя — целиком: тело и душу.
Не цветы на её груди — нечто большее: моя губы, руки, голубые глаза и дыхание: целый букет осязаний, словно полевые цветы.
Я чувствовал, как она нежно гладит мои тёмные волосы: так женщина, любовно и грустно, задумавшись о чём-то в одиночестве, перебирает складочки своего платья или сорванную веточку.
 
Почему мы привыкли дарить цветы — в руки?
Мёртвые цветы — в живые руки?
Завязав женщине глаза, я повёз её душу — в сказку.
Она не знала куда мы с ней едем; нежно проговаривались о чём-то, как ангелы, звуки и запахи улиц на окраине вечернего города.
Приехали. "Ветхозаветная тишина..." Я галантно открыл дверь: густой шелест голубого движения дверцы в цветах, похожей на крыло уставшего ангела.
 
Женщина, рукой… нет, сердцем, оперевшись о руку мою, ещё не зная, где мы, ступила босыми ногами — в тёплую пену цветов: голубой прибой поздней весны.
Её милым ногам босым, раздетым, я подарил цветы и вечер.
Поруганная целостность мира вернулась душе этой милой женщины: закат, первые звёзды, цветы — вся нежность мира: всё к её ногам, душе.
Женщина была так полна этой красотой жизни, ей возвращённой, что казалось, если сделать надрез на её груди, то из ранки прорастёт веточка сиреневой крови: она была в невесомости счастья, среди звёзд и цветов.
 
Однажды, томясь одиночеством на весенней улице, неся своё сердце, как ненужный миру цветок на груди, прикрывая его от ветра, я почему-то зашёл в книжный: мне больше некуда было пойти, а там — были мои милые друзья.
Взяв с полочки какую-то сиреневую книгу, не зная ни автора, ни названия (и до сих пор не знаю), словно бы я, задумавшись, поднялся по лестнице на этаж выше своей квартиры (боже, какой уютный, разглаженный холодок тишины и цветовой — иной!, — пасьянс дверей: всё то, да не то, как в сказке) и позвонил в ту дверь, которая могла быть моей.
Меня поразила прямо в сердце, строка:

Больше всего на свете мы хотим, чтобы нас обняли, и сказали: успокойся, ты дома, всё закончилось...

Женщина была дома. А я?
Когда я уснул на обнажённой груди женщины, мне приснились тысячи, тысячи несчастных женщин и мужчин: инвалидов, в браке, на задворках жизни и одиночестве.
Все они проживут жизнь и не узнают настоящей нежности и любви.
Чем их согреть? Тела не хватит...
Как там у Сартра? — В душе человека, дыра, размером с бога.
Сартр ошибался: душа человека без любви — сплошная дыра.
Во сне я видел тысячи расстрелянных женщин и мужчин, с дырой в груди.
 
Кто-то невидимый расстреливал людей и даже деревья, животных, звёзды.
Во сне я был ангелом и с болью понял, что пока в мире существует хотя бы одна страдающая без любви женщина или мужчина, истина и бог на земле — невозможны.
Эти чёрные, межзвёздные пустоты тоски в душах, не дадут соединиться в жизни чему-то светлому.
Да, я во сне был ангелом на небесах, и я… совратил других ангелов, чтобы они пали со мною на землю.
Мы пожертвовали своим бессмертием ради любви: разделись по миру и подарили любовь и нежность — несчастным и одиноким мужчинам и женщинам.
 
Мы сбросили со своих плеч, крылья, словно ненужный весенний плащ, и постелили крылья в цветы: цветы постелили для женщин и мужчин.
Настала ночь, когда на земле не было ни одного тоскующего без любви человека.
Ни одного ангела не было на небесах…
Небеса были пусты.
В мире начинало что-то сбываться.
Листва деревьев, животные милые, запястья любящих, их сердца, стали излучать тихий сиреневый свет.
 
Проснулся я в тёмной постели.
Слева от меня было ночное окно. Справа — обнажённая женщина. Я был между звёздами и женщиной.
Моё лицо на её груди, с нежной сиренью сосков, было похоже на обнажённое женское сердце: сердце плакало.
Из окна пахло дождём и слышалось пение птиц, похожее на цветение какого-то грустного и райского дерева.
 

Фотография с острова Готланд - Швеция, где был снят последний фильм Тарковского - "Жертвоприношение".