Я не могу перестать вспоминать о том, как было раньше

Как отец охотился, чтобы нас прокормить. Как он подвешивал тушу оленя в сарае, чтобы заготовить мясо, и как разъезжались оленьи ноги с копытами, напоминающими пуанты балерины, когда отец вспарывал зверю живот. Я сотни раз видела, как он срезает мясо. Я до сих пор слышу, как лезвие ножа царапает кость. Самое вкусное мясо со спины оленя, я его обожала, а у папы получалось срезать его так же красиво, как у мамы завязывать бантики на подарках. Он нес свежее мясо в дом голыми руками, и весь путь от сарая до кухонной раковины, начищенный мамой до блеска линолеум был усеян капельками крови.

Иногда папа приносил в миске еще теплое оленье сердце и разрешал мне его потрогать. Я прикасалась к нему губами и целовала мягкую розовую плоть, надеялась почувствовать пульсацию, но сердце уже не билось.

Пожалуй, пока это единственный фрагмент книги, который меня по-настоящему тронул. Ярко вспомнилась история из моего детства. Я росла на стыке эпох, когда дети еще не были вегетарианцами и не сомневались в своей гендерной идентичности. Когда мы еще не могли так расслаблено полагаться в своей продовольственной безопасности на щедрость ритейла, имели огород и растили свиней. Забой всегда происходил поздним утром, около десяти, в такой ноябрьский день, когда снег уже скрыл осеннюю слякоть, но мороз был не больше, чем в домашнем холодильнике. Убийство дело не детское, ну уже точно не девичье, потому я выходила во двор в тот момент, когда туша, уже потрошеная, лежала на столе и отец опаливал шкуру горелкой. Вокруг были особые запахи: теплый снег и еще теплое мясо, запах паленой щетины. Было интересно и весело, как в праздничный день. Когда работа была сделана уже больше чем на половину и дело доходило до ушей, я получала свое лакомство — сырое, только лишь припаленное горелкой, срезанное у меня на глазах свиное ухо, уютно пахнущее гарью и хрустящее.