О женщине, чудовище и чуде.

Лето раскинулось за плечами широким, щедрым шумом листвы и тихого солнца, словно уставшие крылья.
Прислоняюсь этой лиственной, солнечной роскошью крыльев к прохладной стене высокой синевы дня и, переводя вздох сердца, крыльев, смотрю на мир чуть иначе, как на утраченный рай.

Есть в моей памяти детства округлая, как островок света, вспышка Эдема.
В нашей деревне, где я гостил каждое лето, была чудесная, деревянная старая школа, сделанная словно бы из Древа познания добра и зла.
Мне почему-то в детстве казалось, что таких деревьев много. Адаму и Еве просто не повезло и они в нетерпении сердца съели незрелый плод и им стало плохо до тошноты, предвосхитившей экзистенциальную тошноту Сартра.
К слову, один из странных и живописных снов моего детства: Адам опёрся рукой о дерево, нагнулся, и его тошнит.
Ева скрылась в кустах и сидит там: ей плохо…
Показывается ангел, словно строгий сторож в тёмном, намокшем плаще старых крыльев.
Им ужасно стыдно, их выворачивает наизнанку, они чувствуют себя обнажёнными и одинокими, как никогда.
В какой-то миг ангелу становится стыдно и он замолкает, отворачивается.
Жутко шелестит чешуёй вечерний кустарник от просиявшего ветерка крыльев взлетевшего ангела…

Да, это была чудесная и странная школа, по ту сторону лета, Леты: идеальная школа, в которой не было детей и даже взрослых.
Рядом был прекрасный сад, где росли в том числе и яблоки — медовый налив.
Меня в детстве просто очаровало это название сорта, словно бы сам Мичурин в раю продолжал выводить, припоминать Эдемский сорт яблок и наконец-то вывел.
Маленькие, дымчато-жёлтые яблочки, созданные как бы для детской ладошки, были похожи на тёплые янтари в лиственной ряби воздушного прибоя.
Интересно, почему Адам и Ева на всех картинах изображаются как взрослые?
Дети бы не заметили греха, они уже — маленькие боги, по ту сторону добра и зла.
Для них все плоды и цветы — плоды и познания и сразу — жизни.
Ах, если бы на детей сошёл некий святой дух и они написали бы библию! 
Какой дивной сказкой, незамутнённой шумом взрослых страстей и мыслей, засияла бы история про Адама и Еву!
В детстве я представлял Адама и Еву как детей, и потому отношение к ним ангелов и бога представало для меня в кошмарных тонах Иеронима Босха: ангелы, со звериными лицами, заколдованными, словно бы вкусили плод не невинные дети, а ангелы и бог, в своём желании обречь людей на Ад.
Звери, и в Аленьком цветочке и в жизни, виделись мне грустными и падшими ангелами, расколдовать которых можно только любовью.

Необыкновенная, синяя тишина сквозилась в листве яблони.
В вечерний ветер она напоминала прекрасного ангела, трепещущего всем своим солнечным оперением: у этой яблони были голубые глаза, как и у меня.
Подойдёшь бывало к ней, обнимешь, и сквозь ствол, ветвистую тишину, как бы растущую в небо из твоей детской груди, чувствуешь весь этот крылатый, спелый трепет листвы, купающийся в синеве блёсткими спинками каких-то райских рыбок.
Закроешь глаза и кажется, что ангел обнял тебя и вознёс над землёй, незадолго перед тем, как на ней случится что-то страшное...

В этом школьном, опустевшем Эдеме, под яблоней, мне приснился странный сон о том, как падший ангел возносит Еву, сорвавшую запретный плод, куда-то далеко от Земли, где нет искушения и греха, где шумят одни лишь голубые сады планет.
Адаму больно без Евы. Она ему бесплодно и мучительно снится каждую ночь. У Адама происходят ночные поллюции: мужское семя грустно проливается на землю, словно кровь ещё нерождённого Авеля.
Ему стыдно тем экзистенциальным, клиновидным стыдом, когда все ангелы, все царства небесные, устремлены на одного него, и смотрят, смотрят всей бессонной и звёздной громадой на его ночной грех и муку: не на кого больше смотреть.
( в этом сне сказались муки и экзистенциальные страхи первой мастурбации, с её разрушением райской чистоты детства и ощущением, что умершие бабушка и дедушка, ангелы и даже собака, все-все, смотрят на меня и осуждают).

И вот, Адам решается узнать, куда пропала его любимая, кто её забрал, похитил.
Он пробирается ночью, как вор, за ограду, к запретному Древу Познания.
Ему Рай — не рай без любимой. Жизнь — не жизнь.
Если она умерла, вкусив плода, он тоже хочет быть с нею и в смерти.
Адам вкушает яблоко, как яд, тоскуя по Еве.
Он искренне думает, что умрёт ( первый Гамлет во вселенной: быть или не быть), и станет как бог… который его всегда пугал, т.к. был похож на грозного и неведомого призрака в Раю, говорящего из яркого плеска листвы, грозы над вскипевшими водами…

Бог был как бы чудовищем из сказки Аксакова: был заколдованным и прекрасным ангелом, у которого вместо аленького цветочка, было маленькое яблоневое деревце.
Никто не мог расколдовать бога, вернув ему человеческий образ.
Бог умирал в раю и его чёрная, как бы тлеющая тень легла на грядущее, заполыхав там кострами инквизиции, адом Освенцима и распятиями.
Когда Адам вкусил запретный плод и упал в цветы, бледный, без сил, расправив руки крестов, всё это пронеслось в его последнем сне, как в кошмаре: ему приснилась Ева — жизнь, поруганная, похищенная.
Ему приснилась его собственная жизнь в веках — без любви, и это было страшно.
Адам, от тоски по любимой, превратившийся в чудовище, кожа которого заросла щетиной травы и терновника, лежал без сознания под Древом Познания, и над ним, в одиноком Эдеме, грустно шумела листва и тёмные птицы, как осенняя листва, уносились ветром в сторону заката: птицы летели как безумные в огонь заката и сгорали в нём.

Адаму приснилась счастливая и тихая звезда, на которой жила Ева с ангелом.
На этой звезде не было добра и зла, костров инквизиций, распятий и войн с именем бога на устах.
Адаму снилось, что этот Анлел — это он, его душа, покинувшая тело и обнявшая спящую Еву широкими крыльями, похожих на белоснежную простыню царского ложа, вознесла её, живую, ранимую, на далёкую звезду, подальше от бреда Земли.
Да, мне в Эдеме, под яблоней.. или Адаму, не знаю, приснилась та сиреневая, путеводная звезда, на которой живёт Ева с ангелом, среди царства животных и цветов.

На этой далёкой звезде были странные, беззвучные грозы, медленно ветвившиеся в сиреневом небе.
Все милые животные и цветы, деревья и реки, были как бы живыми мыслями женщины, нежно ей послушных.
Ангел, когда хотел поцеловать женщину, самую сокровенную мысль её, просто подлетал к прохладной, спелой синеве шелеста вечерней листвы, и целовал её, душу женщины под звёздами, высоко над землёй, и женщина это чувствовала на земле, даже вдали от ангела, и улыбалась, касаясь своего живота, в котором как бы тепло и ярко шумела листва.

А потом мне снилось, как Адам умер в вечернем Эдеме, улыбаясь счастливой, путеводной звезде, населённой любовью.
Вместе с Адамом умерли и все ужасы грядущего. Умер и бог в этом Эдеме.
Земля снова стала прекрасной, безгрешной..
Шёл светлый дождь, под наклоном, как почерк ребёнка, и казалось, что сквозь рожь голубую дождя кто-то идёт и смеётся.
Земля стала похожа на мысль счастливой женщины, задремавшей в объятиях ангела на далёкой звезде.
Бога словно бы расколдовали любовью и он стал — жизнью всецело, без остатка: бог стал улыбкой счастливой женщины.

Когда я проснулся в Эдеме возле старенькой школы с вороном на крыше, заросшей звёздами и тишиной, я запустил в небо воздушного змея.
Это тоже было счастьем: я запускал воздушного змия прямо к звёздам!
Рядом был старый колодец, как срубленное Древо Познания ( от греха подальше, кто-то добрый, незримый, срубил его).
Заглянув в него, я увидел вместо годовых колец — вечность.
Бросил яблоко в тёмную воду и она ожила разводными кругами орбит среди звёзд.

Был ещё один странный сон из детства.
В 3 классе я стал свидетелем чуда: у окна, в школе, я видел двух прекрасных ангелов.
Они стояли в свете весеннего солнца, скошенного, как заваливающееся дерево, и, не обращая внимания на меня, разговаривали женскими голосами о самой трагичной и прекрасной истории любви: Ромео и Джульетта.
Занавеска, за плечами одного из женских голосов, развевалась лазурным крылом.
Это было настоящее откровение, словно бы они говорили чуточку и о моей душе, о родине моей души — красоте и печали.

Поднялся в библиотеку по ступенькам на 3 этаж как зачарованный, неся в груди их голоса, как голубые цветы: я поднимался как бы чуточку и на небо.
Библиотекарша, прелестная женщина в очках, отведя взгляд от журнальчика на столе, перевела его с грустной улыбкой на меня, словно бы в том журнальчике была запись о вновь прибывшей к ней, на небеса, душе.
В этой райской библиотеке, среди портретов незнакомых людей, с бородами и без, больше похожих на апостолов и херувимов ( Толстой, Достоевский, Есенин, Цветаева), голос спросил меня, зачем я пришёл.
И как бы протянув мне участливо ладонь голоса:
- Наверное, хочешь что-нибудь про животных?

Голоса сказал это так естественно и по доброму, словно здесь, в раю, мне в первую очередь будут интересны животные.
Быть может она проведёт меня вон за ту тёмную полочку и там я встречу свою милую умершую собаку…
Нет, сказал я, мне нужно про любовь ( удивлённые, чуть насмешливые плечики голоса библиотекарши как бы откинулись на спинку кресла).
- А тебе не рано про любовь?
В уме, оступившимся эхом: рана.. любовь… — самое то.
- У вас есть про Рому и Джульетту?
( снова улыбка голоса и распрямившаяся мне навстречу осанка женского доверия к совсем ещё юной душе).

Шёл по улице с книгой в рюкзаке, со счастливой улыбкой и предвкушением тайны: рюкзак, с книгой в ней, чудесным весом оттягивал мне плечи, словно бы у меня за спиной, в рюкзаке, были крылья: моя сменка в раю.
Придя домой, увидел гостей, и почему-то, в странном нетерпении сердца, уединился с книгой в туалете.
Прислонился к стенке и сполз по ней на пол, как раненый.. в сердце.
Листал страницы, сердце, слова… искал голоса ангелов у окна, находил их милые тени, похожие на источенные жучками сквозные, осенние листочки.

В самом низменном и прозаическом месте быта — туалете, я душой возвышался до бытия и чего-то бестелесного, звёздного.
Первый катарсис в моей жизни в этом странном месте, этот иррациональный контраст высокого и низкого, навсегда отразился в моей душе.
Я читал книгу не по порядку, а как ангел, с разных сторон, во все плоскости, стороны книги: листал страницы слева направо, справа налево, жадно читая сверху вниз и наоборот: в письменном эквиваленте, так читали бы японцы, арабы, евреи, англичане..
Я как бы читал Шекспира на всех языках чувств, как ангел читает сразу чувства, минуя туман слов.

Парил в небесах в туалете и плакал, и отвечал невпопад на тени голосов из-за двери, как бы вызывавших меня на странном спиритическом сеансе.
Я выпал из времени, страны, эпохи.
Меня, моей души, действительно не было за дверью. Меня.. не было несколько часов.
Бог знает что подумали голоса, когда я вышел из туалета к ним с Шекспиром, держащим меня как бы за руку.
В эту ночь, история Джульетты странно отразилась на моём сне, в который вплелась сказка Аксакова и легенда о Еве.

Адам в моём сне — был богом, зачарованным, проклятым в своём роскошном, но таком одиноком Эдеме.
Бог был — чудовищем, прекрасным чудовищем, которому приснилась женщина, как некий рай и жизнь сердца, жизнь, заселившая красотой и грацией — Эдем, придав ему смысл.
Сон странно мерцал, как луна в наплывах туч: то появлялся, то пропадал.
Но на всю жизнь мне запомнился образ умирающего бога — чудовища, под осенним, облетающим Древом познания добра и зла.

Адама.. бог, умирал под деревом, и в его вечном уме, не знающем времени, проносились мглистые тени всего того ужасного, что сбудется в мире после грехопадения… в мире, как бы лишённого женщины, её света и слова.
Адам вкусил яблоко, как яд, и умирал.
В последний миг, когда Эдем уже был охвачен жёлто-алым пламенем осени и на Древе Познания оставался, трепеща как алое сердце, последний листок, явилась Ева.
Она явилась, опоздавшая, преданная, как бы из сна Адама, из грядущих и адских времён гонений на женщину вообще, на красоту жизни, искусства.
Но было уже поздно. 
Ева со слезами на глазах склонилась на колени к умирающему вместе с миром богу, тихо прильнув к его устам, желая вкусить из его уст, как Джульетта, вкус запретного поцелуя… желая умереть вместе с ним.

Меня разбудил дождь за окном: я так и не узнал чем закончился этот демонический и беззаветный поцелуй женщины.
Тайна этого поцелуя стала для меня символом Аленького цветочка, заложенного между страниц любимых мною книг и даже ладоней друзей, которые я как бы перелистывал, в поисках этого гербария поцелуя.