Одно лето в аду

​
Я стоял на улице перед вечерним окном и плакал.
Окно было озарено отражением голубых и жёлтых цветов, росших под ним.
Показалась женщина в окне, приблизилась осторожно к стеклу, словно к странному зеркалу, в котором отразилась не она, а кто-то другой.
В прямоугольной, чёрной тишине окна, похожем на раскрытый гроб, была женщина в прозрачных, закатных цветах.
Мимо окна проходили редкие люди; спешил куда-то опаздывающий шум листвы, а я стоял и плакал у незнакомого окна.
Женщина сначала отпрянула, но, видимо заметив, что за окном опрятно одетый молодой человек, с искренними, пусть и странными эмоциями, вновь приблизила лицо к окну.
 
Её ладонь замерла бледным огоньком свечи возле лица.
Казалось, женщина вечером склонилась над чашей с водой и гадает, капает воском со свечи и смотрит на причудливые, живые облачка в воде.
Ладонь женщины качнулась огоньком, и мои руки, словно послушные капли воска, как бы проявились на моём лице.
Я стоял на улице и вытирал мокрое лицо руками.
Мимо проходили люди, с тем невзрачным равнодушием существования, с каким улица, с людьми, деревьями, птицами в небе, прозрачно отражается в открытом наружу окне.
 
Так странно, кошмарно даже: шёл человек к любимой своей в парк; счастливая птица летела в закат, деревья мирно росли в парке за дорогой, и вдруг, открывается окно и начинается ад: мужчина идёт… нет, спешит, странно подгоняемый чеширским движением окна, по дороге, навстречу машинам, проносящихся сквозь него.
Словно бы он идя на свидание, странно задумался о своей любимой, и неожиданно бросился под машины.
Птицы летели не в закат, а врезались в алые окна.
Несчастные деревья не росли больше в парке, на свободе: их ветви пробивались из разбитых окон и крыши дома.
Что-то безумное, страшное случилось в мире, быть может даже с любимой человека, спешащего на свидание, и он.. просто не смог без неё, он узнал какую-то невыносимую, предельную правду о мире, смерти, любви и бросился под машины.
 
Женщина открыла окно. Стекло качнулось синей страницей на ветру: спешащий на свидание безумный человек, как бы неожиданно выздоровел, пошёл медленней, уверенней в сторону парка.
На глазах женщины были лёгкие слёзы: она была похожа на моё странное отражение в зеркале, чуточку взбунтовавшемся, пожавшего плечами своих отражений.
Зеркало как бы приходило в себя после чего-то страшного, начиная что-то припоминать.
Вот уже симметрично и правдиво отразились слёзы.. дрогнувшие губы…
Отражение как бы болело шизофренией памяти, некой боли, не решаясь выбрать вполне замыкающий круг отражения: кем ему отразиться: мужчиной, или женщиной?
Кто из них первичен, кто подошёл к зеркалу, а кто отразился?
 
Для робкого, страдающего болью воспоминаний человека, заговорить с незнакомкой на вечерней улице порой так же таинственно, иррационально, как установить контакт с существом с далёкой и грустной звезды.
Что ты ему скажешь? С чего начать? Поймёт ли он тебя, твою боль?
Человек на вечерней и пустой улице иррационально одинок и затерян душой среди первых звёзд: невыносимая тоска по живому существу, на звезде ли, или вон в том тёмном окне, отразившем звёзды...
 
Почему люди могут улыбаться, даже тихо рассмеяться от воспоминаний, но никогда на разрыдаются от простого воспоминания, просто идя по вечерней улице?
Мы предаём нашу память. Словно бы выходим из комнаты памяти и выключаем там свет, не видя, делая вид что не видим, что оставили в темноте кого-то, кто по-детски, в слезах, забился под стол, пугаясь шорохов и теней за окном.
Слышали ли вы этот тихий плачь в темноте воспоминаний?
Кто это плачет? Сквозь свежую лиственность чувств памяти кажется, что плачут деревья, мимо которых прошёл недавно, строчка стиха и даже рука любимого человека в окне, когда начался дождь.
 
Я что-то начинаю вспоминать, идя на ощупь по тёмному коридору памяти.
Я просто не знаю где включить свет, чем помочь моей памяти.
Иду на плачь в темноте мимо заплаканных, всхлипывающих предметов: вот книга Мильтона закрылась на постели, сверкнув белой грудью страниц и отвернулась лицом к стене, как женщина, которой сделали больно.
А вот раскрытая постель. Не вижу её… опускаюсь к ней, как на дно: прохладная рябь складок простыни и одеяло лежит на боку, совсем как женщина, подогнув к груди колени, затихнув после слёз.
 
Кажется, если бы сейчас включили свет и я увидел эту пустую постель с невыносимым и трагичным одеялом, я бы сошёл с ума.
Стоя на коленях на полу перед постелью, я бы разрыдался и стал обнимать эту рябь складочек, одеяло затихшее, целуя его и гладя.
Есть в пустой, раскрытой ночной постели что-то… от смерти отношений и утонувшего ангела, выброшенного на песчаный берег.
Может, я и правда схожу с ума? Я точно помню эту пустую ночную постель: склонился над ней, плакал, шептал что-то нежное, гладил её, целовал, словно бледное, всё ещё прекрасное мёртвое тело женщины… которую я потерял.
 
Взял на руки безжизненное, грустно-податливое одеяло, которым укрывалась она: оно ещё хранило её милый, тёплый запах.
Обнажённый, не только телом, но и душой, памятью даже, в каком-то призрачном существовании я подошёл с одеялом на руках к окну и замер.
С правой стороны руки свисал край одеяла, совсем как… её милые ноги, всегда такие беззащитные ноги, которые я так часто одевал в носочки тепла своих губ и дыхания.
 
Стоял у окна с одеялом возле груди, как безумный, и целовал её милый запах, бледные, чуть заострённые колени одеяла..
Если бы в этот миг кто-то на улице увидел меня, обнажённого в окне, целующего одеяло, чтобы он подумал?
Что я безумец? Больной извращенец? Фетишист? А я просто.. любил.
Быть может, любовь — всего лишь обратная, лунная сторона безумия и даже смерти, потому мы бессознательно… бежим от неё и ищем в ней ответы на глубинные вопросы бытия.
 
Вспомнил ещё кое-что: воспоминание воспоминания.
Бережно положил одеяло на постель, с краю.
Оно лежало, стройное, тихое, как мёртвое тело женщины, смотря в потолок своими серо-синими глазами.
Лёг рядом с ним, возле стены и смотрел на него, гладил и разговаривал..
Просыпался, и первым делом улыбался одеялу.
Это было моё странное, безумное счастье: постель больше не была пуста.
Не было больше этой невыносимой, белой прохлады слева от меня, не было пустоты.
 
Ходил на работу, приходил поздно вечером: почему-то страшно было возвращаться пораньше домой, словно бы… там, на постели, меня ждало мёртвое тело любимой женщины.
При свете дня физически невыносимо и больно было смотреть на пустую постель: тени, словно кожу вещей содрали и вещи содрогнулись от боли, закровоточив воспоминаниями.
Я не мог нормально смотреть на стул, на котором сидела она, на её кружку с ромашкой, из которой она ещё недавно пила, улыбаясь мне: вся комната как бы заразилась смертью отношений и источала тонкий, сладковатый запах цветов, ночного дождя и забвения: все комнаты обратились в мёртвое тело моей любимой.
Стыдно и страшно было при людях на площадке открывать свою дверь: казалось, они сразу увидят.. моё безумие, преступление… почувствуют этот запах дождя и цветов.
 
Вечером наступало моё привычное, нежное безумие.
В сумерках казалось, что любимая лежит под одеялом: ах эта милая, тёплая заполненность одеяла… его возвышение над простынёй, — возвышенность!
Ложился рядом, целовал плечо запаха через одеяло и… лежал так долгое время, просто смотря на одеяло.
Ночью проснулся от тёплой судороги внизу живота. Протянул руки к простыне возле бёдер — она была влажная.
Заплакал и зарылся лицом в подушку, душа крик.
В мужской поллюции на одинокой постели, при расставании, есть что-то экзистенциальное, что-то от менструации, спиритуалистического суицида и даже выкидыша..
 
Тело — словно чистый лист письма, пропитывается спиритуалистической, обнажённой памятью женщины, её запахом, естеством, вбирая их в себя.
Белое, как бы раздетое письмо тела заполняется голубым почерком вен и какой-то жаркой лиственностью пульсаций, словно бы кто-то незримый, как призрак, вошёл в свою комнату, к своему… моему телу, которое принадлежит ему всецело, и стал писать на нём по привычке свою нежность и боль.
Да, есть в телесности разлуки… что-то андрогинное: тело и душа сначала меняются местами , потом тело ходит по миру бессмысленно, как бы утратив свою душу ( словно бы эволюционно, душа и тело зеркально отбрасываются на миллиарды лет, мучаясь своим рождением: не потому ли в разлуке нам так до боли понятны замученные на ветру былинки и неприкаянные насекомые, грустно живущие где-то в уголке окна? ).
Потом одна душа слоняется по ночному городу, мерцающего звёздными огнями, ища своё тело.. человеческое тело вообще, в которое она, озябшая, могла хоть на время вселиться.
 
А после… после ты просто просыпаешься среди ночи, плача из поруганной телесности андрогина, вобрав в себя душу и плоть любимого человека.
Однажды утром я открыл глаза и.. вскрикнул, прошептав, вышептав горлом милое имя.
Слева от меня постель была пуста. На ней никого не было, кроме тишины и солнца, словно бы я спал эту ночь — с солнцем. Изменил любимой — с солнцем!
Боже, как я возненавидел эту рыжеволосую «женщину» в своей постели!
Как оно здесь оказалось? Какое оно имеет право?
 
Но всё это пронеслось в голове в один миг как бы пятящегося удивления и растерянности.
А где же она? Моя милая… всё, что от неё осталось: одеяло?
Я был в отчаянии. Да, разлука сделала из меня язычника, отбросив назад на тысячи лет в метаниях и разуме сердца: как язычник до смерти и слезами на глазах переживал уход солнца за небосклон, боясь, что оно не вернётся уже никогда, так я переживал исчезновение одеяла: было в этом что-то от предельного экзистенциального страдания.
Это было похоже на ад. Так влюблённые просыпаются в аду..
 
Я наложил мою память о любимой на одеяло ( так мир накладывается на сетчатку глаза), она срослась с ним, я жил и любил из этого одеяла, словно последнего уцелевшего островка мира, и тем невыносимее было сознавать, что сначала от меня ушла любимая, а потом, в каком-то жутком и верном ей спиритизме, от меня ушло и её одеяло… её милый запах!
 В первый, расширенный сине зрачок мгновения, мне с болью представилось, что шкафчики с её вещами — тоже опустели, исчезли самые шкафчики, пропала её кружка с ромашкой: вся, вся моя любимая со всей ранимой роскошью своего существования в мире, покинула меня навсегда!
 
Это было так же ужасно, как если бы человек, страдая душой, ворочался на постели, и.. тело посмотрело бы с грустной улыбкой на неё, встало и ушло, оставив кровоточащую душу на одинокой и холодной постели: тело, как одеяло, укрывало душу от холода и безумия мира, его кошмаров, и теперь она невыносимо обнажена и раскрыта…
Обычно после смерти, умирает тело, и душа тихо встаёт с постели и уходит в воздух, а тут — случилось обратное.
Неужели в разлуке и ссоре есть какая-то высшая тайна о смерти?
Быть может мы в ссоре переживаем до срока, внахлёст, то, что предстоит душе пережить после смерти?
 
Но я не верю в жизнь после смерти.
И любимая моя не верила… Значит, было в нашей любви что-то такое, что было больше жизни? Точнее, что высвечивало сумерки жизни после смерти, делая жизнь — безмерной до звёзд?
И вся эта вековая, лавинная громада звёздного света, потусторонней жизни и ужаса Паскаля, обрушилась на меня, не верящего в загробную жизнь…
Я умер душой без любимой и падшим ангелом скитался в сумерках загробных чувств, с их бредовыми, порочными и рваными очертаниями времени и форм.
 
Я бунтовал против бога и рая, но встретив её, узнал божественность чувств и обрёл рай.. утратив его.
Что мне мир без неё? Пустой ад. Раскрытая и пустая ночная постель.
Если бы целый мир вдруг разрушился рядом со мной, и умерло моё тело, это ничего бы не изменило.
Нечто во мне, как свет от погасшей звезды, продолжало бы любить мою милую.
В наших отношениях было что-то нездешнее, таинственное: я буквально дышал ею, вбирал её чувства и мысли и выжигал в себе всё лишнее.
То, что казалось мне важным до неё —  с ней предстало чем-то ненужным и тусклым; какие-то перистые, тлеющие корки падали с меня в воздух и сквозь тело просвечивало что-то невыносимо яркое, нежное…
Словно бы.. даже предыдущими ссорами нашими, она готовила меня для чего-то в вечности: для свидания с собою в вечности.
 
Стены комнаты стали прозрачны и показались звёзды, как роса на призрачных цветах обоев.
Среди звёзд была белая, открытая постель в пустоте и на простыне покоилось, как стройная тишина, обнажённое тело возлюбленной, над которой цвело и шумело листвой деревце.
Она не верила в иной мир и не хотела проснуться от смерти: слишком устала в этой жизни, чтобы жить ещё и в иной.
А для меня.. это был рай: просто склониться на колени перед ней и прижаться губами к её плечу и груди.
Рядом с нами, мглистыми облаками проходили века, разрушались царства, эпохи, белоснежной вьюгой крыльев ангелов заметались райские сады: мне ну нужно было ничего этого.
Рядом с любимой, простёртой мёртвой, но такой живой среди звёзд — никого и ничего мне не надо.
У меня есть века и верность, чтобы вымолить прощение: время остановилось.
 
Да, начинаю припоминать: когда я её встретил, то стал жить ею одной, словно она — первый человек на земле.
Я жил ею так ярко, самозабвенно, словно до неё я не жил совсем.
Бывало, закрою глаза при поцелуе и чувствую, как за моей спиной осыпается звёздная бездна.
Как я жил без неё? Меня просто не существовало. Как не существовало и Адама до тех пор, пока ему не приснился лучший из всех снов на Земле, который быть может снится всем и сейчас.
Закрываю с нею глаза и держу её за руку: боюсь сорваться в звёзды и мир.
Она мне что-то говорит, идя с улыбкой над бездной, а из моей груди, плечей и запястий, растут синие веточки чувств: земля моей плоти была безжизненна и пуста, но вот она ступила на неё и плоть проросла весною и солнцем.
 
Это было моим раем… который скрывал в себе ад и утрату любимой.
Всё то, что крылато росло из моих плечей и груди, было не только мной, ибо меня прежнего, с простым моим телом, как бы уже не было, но и ею: у меня из груди цвело навстречу миру самое сокровенное, что было в душе моей милой.
Этот цветочный рассвет, брызнувший из груди, звал и вёл меня за собой, в беспредельное, нежно приподнимая от земли.
И вот однажды, когда я был над землёй — я был там, где цвели веточки нежности из груди, — я случайно, как искуситель, вошёл с этой нежностью и болью в окошко женщины, удивившейся воздушному гостю.
Я просто говорил и цвёл… а в это время, за синими плечами окна, рушился мир, умирала для меня любимая и Эдем наших отношений зарастал терновником звёзд.
Не ведая того, я коснулся… болью своей любимой, другой женщины, проник в неё этой болью.
Так наверно изменяют ангелы на небесах…
Если бы в этот миг прохожий поднял лицо на окно второго этажа, он бы увидел растущую из него на улицу зацветшую веточку яблони.
Он бы улыбнулся… не догадавшись, что рушится мир, что всё в мире кончено и ему не дойти уже до парка, где его ждёт та, кто сегодня снилась ему.
.........
Одеяло упало на пол, и я нагнулся за ним в ад...