Из дневника женщины

Для нас, женщин, есть один древний и экзистенциальный страх и трепет, который никогда не поймёт мужчина: предательство.
Совершенное и бездонное, сравнимое с предательством тела, кончающего жизнь самоубийством, не обращая внимания на бессмертную и ранимую душу, оставляя её наедине с адом.
Как там у Цветаевой? — О, вопль женщин всех времён: мой милый, что тебе я сделала?!

Так случилось, что меня, беременную, бросил мужчина.
Я осталась совершенно одна в чужом для меня городе, без друзей и родных.
Нас было двое: ребёнок и я.
Это обоюдоострое существование причиняло мне двойную боль одиночества и отверженности.
Ребёнок во мне был танталовой и живой мыслью о Нём, кого я ещё люблю, и это причиняло мне ад, жгло изнутри.
У меня словно бы было внутреннее кровотечение одиночества, порою пачкавшее и мою постель в ночи. Такое бывает.
Стрела угодила куда-то под грудь.. что-то перистое и мягкое проросло из груди, как колосок спелой ржи..  нет, как крыло, растущее из груди: этим живым оперением я ощущала малейшее дыхание и движение мира, отзывающимся болью под сердцем.

Вытащить стрелу — нельзя. Она разорвёт всё внутри и я истеку кровью. Боль стала моей луной и спасением, укрыв, затмив собою чёрное солнце — смерть.
Обломать оперение стрелы? Сделать.. аборт?
Я ожидала ночи, как процесса надо мной: шла в постель, как на эшафот.
Ложилась и безразлично смотрела в потолок, на высокое, и, наверное, красивое звёздное небо за ним: я казалась себе Князем Андреем на Аустерлице, только в женском обличии: меня ранили, я упала в бледные цветы простыни и незримое небо прохладно текло надо мной, плыла куда-то кровать по течению ночи и моих вздрагивающих плеч.
Только закрою глаза, и сон, прохладным блеском тёмного лезвия, отсекал мне голову: голова жила отдельно, тело — жило в прошлом, счастливом и тихом, как август в раю.

Фантомные поцелуи, спелыми, алыми гроздьями винограда пульсировали на моих бёдрах, животе и груди.
Его руки, вились вдоль моего белого тела чудесной и тёплой лозой: ладони робко вспыхивали на моей груди и шее мягким шелестом лиственной ласки.
Сквозь сомкнутую решётку ресниц, словно бледные пальцы заключённого, показывались мои слёзы.
Поворачивала лицо на подушке и словно бы касалась тёплого плеча его милого запаха.
Грудь разрывалась от боли: он как бы был мёртв, вне моей жизни, но одновременно, он был во мне, и я ощущала дыхание его тёплых движений.

Словно нежно сошедший с ума спирит, я прикладывала руки к своему животу и касалась Его в себе, вызывала его душу и память о нём, общаясь с душой его: я плакала в ночи и улыбалась и разговаривала со своим животом: милый, зачем ты меня оставил?
Что я тебе сделала? Чего ты испугался? 
Я люблю тебя… теперь ты мой, ты во мне и я тебя никому не отдам: так, как беременная женщина обнимает своего любимого в себе, всей своей плотью, сердцем и душой — не обнимает никто, даже.. смерть.

Со временем, такие потусторонние разговоры стали мучительными; не менее мучительным был и его призрачный запах в постели: я ночевала с его запахом, как бы держа его за руку.
Потом я целовала его запах на подушке и простыне.
Этот бред дошёл до того, что я… занялась даже любовью с его милым запахом ( что-то цветочное, летнее, что-то от запаха колосков хлебного поля в ночи и дождя).
Я занималась любовью с ночью, дождём и цветами, и цветы, колоски спелой ржи тепло прорастали  сквозь моё тело и ласточки ныряли в мою грудь.
Вздрагивая среди ночи, как тело вздрагивает после того как в него в тёмном переулке с тусклым фонарём вонзили нож, я затихала, подносила правую, чуточку дрожащую руку свою к лицу, словно руку убийцы, и плакала, сжимала руку в кулак и била ею по подушке, словно по крыльям его и моим: мне казалось, что мы лишились крыльев, с нас содрали крылья, как кожу души и сделали из и перьев — подушки: одна из изощрённейших пыток в аду расставания.

Пробовала уткнуться в подушку, в крылья свои.. и убить себя: нужно было просто не дышать, как при первом поцелуе в юности.
Через несколько секунд, когда кровать прохладно поплыла подо мной и тело почти стало цветами, ночью, дождём, прямо из цветов что-то тепло и моляще шевельнулось навстречу мне.
Мне казалось, я кошу высокую и яркую траву, надо мной летают ласточки..и вдруг, под острым блеском косы, похожим на ласточкино крыло, я увидела с ужасом, спящего в траве  — ребёнка.
Ребёнку в моём чреве просто приснился страшный сон и он дёрнул ножкой, и я это почувствовала, очнулась от смертной дрёмы с глубоким, затравленным как зверёнок в лесу, взъерошенным вдохом.

Долгое время я спала на полу возле кровати, странно посматривая на неё: на ней спало моё обнажённое сердце.
Собственно, это было началом моего процесса и моих мучительных снов, из-за которых я и обратилась к психиатру.
Я путала времена сроков моей беременности, времени не стало, как сказано в Новом завете: я пыталась покончить с собой.
Да, я имею этот экзистенциальный опыт, о котором почему-то не написали ни Сартр, ни Андрей Платонов, ни Кафка, хотя… Набоков был к этому странно близок в своём «Приглашении на казнь».
В моей попытке суицида было что-то симметрично крылатое: я желала сначала избавиться от ребёнка в себе: убить себя в себе, убить Его в себе, ибо в ребёнке тепло слилась моя кровь и любимого.

Так мать Мэри Шелли, будучи беременной её сестрёнкой Фанни, брошенная мужем, бросилась ночью с моста в реку, но её спасли.
Так первая жена Шелли, после того, как Мэри увела у неё Перси, будучи беременной, бросилась в реку.
Жену Шелли не спасли. Да он и сам потом утонул. Впрочем, не спасло это и Фанни: влюблённая в Шелли и доведённая до отчаяния своей жизнью изгоя, она покончила с собой, как бы.. завершив начатое, матерью.

Чувствительные женщины, совершившие аборт, знают это состояние мытарственности плоти, как бы пропитывающейся густыми и тёмными водами души.
Ницше писал, что в высшей любви, душа обнимает тело.
Мой любимый справедливо задал мне на это вопрос: чьё тело?
Здесь же, тело захлёбывается, как прощальное и бледное письмо с робким и сними почерком сердца этими водами смерти, половодьем души.
Вся эта звёздная и тёмная громада вод изначальных, обрушивается на тело, и ты впервые ощущаешь изнанку и ад вдохновения: душа ведь не заключена в теле, как пленница; нет, она как Гольфстрим, течёт среди мира, родного человека, людей, милых зверей и природу, влияя на общий климат добра и красоты.

Тронь в любви ( простое ощущение густой, как звезда, души) веточку сирени, и в груди этот лиловый жест отзовётся теплом.
А когда убиваешь своего ребёнка в себе, кажется, что бессмертный ангел режет себе запястье и истекает голубой кровью звёзд: душа и плоть ребёнка ещё нежно слиты с ранимой красотой мира, они ещё часть звезды, сирени, ласточек в синем небе.
И вот, ты буквально чувствуешь гибель мира, боль далёкой звезды, цветов и птицы, ни с того ни с сего врезавшейся в голубое, отразившее небо окно.
Есть в аборте что-то от сжигания Гоголем своих Мёртвых душ…
У женщины должна быть эта свобода. Как и у человека в целом — возможность убить себя.
Ребёнок умер, и тело твоё, чуточку становится его бесприютной душой…

Мне удалось избежать всего этого.
Но меня стали мучить ночные кошмары и психиатр посоветовал записывать свои сны.
Вести дневники моих снов.
Не знаю, поможет ли мне это…

Сон 1.
Я рожала ночью в постели.
Вместо врачей и акушерок были ангелы в белых халатах крыльев.
Они шептались о чём-то и грустно смотрели на меня. Что-то пошло не так.
Я тужилась, изгибалась на постели, сжимая край халата крылатой акушерки.
Наверное, я умирала и одновременно рожала новую жизнь.
Открылось окно. Крылато ожила занавеска, словно бы ангел что-то унёс в звёздную ночь.
Видела постель с какой-то пустой и грустной высоты.
Меня не было на постели: лежало одно моё обнажённое и кровоточащее сердце, затихшее.

Сон 2.
Была у психиатра. Просил нарисовать на листке — счастье.
Вышло что-то странное: синие тучки, похожие на подушки, рассветный лесок и рыжая, толстая кошка, идущая на задних ногах по тропинке возле моря, держа в левой согнутой руке пакет с сливовыми конфетами.
Кошка их ела и улыбалась как-то безумно, блаженно, чеширски исчезая.
Психиатр строго сказал: почему у тебя солнце не в верху в уголке, а под ногами?
Почему оно серое, как раненая мышь?
Грубо подвинул листок к себе и стал раскрашивать солнце в рыжий цвет, спиралями лучей как бы поднимая его на край листка, в небо.
Я стала закрашивать солнце в чёрное, рисовала ещё что-то, а он зачёркивал и поцарапал мне руку, нарисовал что-то своё.
В итоге, листок с моим счастьем был весь исчерчен и стал похож на бред и кошмар плачущего во сне ребёнка.

Сон 3.
Сидела в ванне возле моря. Очень медленно набиралась из крана голубая вода: почти по капле.
Гладила свой живот и улыбалась… Вдруг, почувствовала, пальцы мои, словно в горячий, пляжный песок, погрузились в живот.
Почему-то казалось, что я играю на берегу, как в детстве с братиком своим, засыпая его песком.
Да, я словно задумалась и зарыла своего ребёнка, и теперь не знаю, где он.
Вот-вот выйдет из воды мама, а я потеряла и зарыла ребёнка. Что я ей скажу?
Я и мама улыбаемся и откапываем ребёнка. Вырыли ямку, ещё одну.. ребёнка нет.
Мама встревожена, на её глазах показались слёзы, тёмная прядь упала на глаза, она судорожно роет песок…
Мне страшно, стыдно и холодно.
На песке лежит белое крыло, как смятое полотенце. Накрываюсь им и исчезаю..
Открываю глаза: передо мной судорожные руки со сливово-красными ногтями роют песок. Я — мама.
Я ищу своего ребёнка в песке под тускло светящим фонарём.
Закрываю на миг глаза, открываю…
Мои руки, во всю длину ладоней погрузились в живот и что-то тащат.
Вода из крана пошла сильнее.
Кто-то вышел из моря и накинув на плечи белое полотенце, прошёл мимо меня, задев меня краешком влажного полотенца.
Держу ребёночка в руках и улыбаюсь ему. Он улыбается мне и говорит: мама, зачем ты меня закопала?
Мне там было одиноко, страшно и темно.

Сон 4.
Мне снилась — не я. Зеркало без отражения.
Хотелось быть сильной, неуязвимой для боли, разлуки и беременности.
Подхожу к зеркалу: я — мужчина, я бросил женщину, но.. беременный всё равно я.
Мне страшно и стыдно.
Ах, если бы хоть раз случилось так, что мужчина бросил женщину, и, как в наказание, ощутил бы, что беременный!
Что его фатально и просто связывает с любимой ниточка общей крови…
Если я была бы ангелом, я бы вместо ненужных и крикливых чудес на земле, сделала бы вот такое чудо, нежно и озорно нарушив законы природы.
Стыдно было пойти к гинекологу: засмеёт.
Мы, женщины, не знаем порой кого выбрать: мужчину или женщину гинеколога.. а мне хотелось сразу выбрать ангела.
Хотя нет, женщина бы меня поняла, хоть и улыбнулась бы.
Хотела сделать аборт, но в какой-то странный и душной логике сна поняла, что мужчинам почему-то нельзя делать аборт, и нужно обязательно рожать.. но как?
Словно ранили на дуэли в постельных, январских снегах, пулей, со смещённым центром тяжести, жизни, и я с ужасом понимаю, что выживет только один из нас: ребёнок или я.
Если бы мужчины случайно беременели, они бы не делали аборт, а сразу стрелялись.

Сон 5.
Притон. На полу и кроватях лежат пьяные ангелы на смятых простынях своих замаранных крыльев.
Заходит кто-то. Слышится крик рожающей женщины.
Ангелы недовольно встают, оглядываются: женщин среди них нет.
Снова слышится крик женщины. Все ищут рожающую женщину.
Ищут её в ящиках, на полках, в чемоданах… словно до этого времени, в мире не было рожающей женщины и никто не знает что это за существо такое, как оно выглядит и какого размера.
Тот, кто вошёл к ангелам, встал на колени на пол и заглянул под кровать, и вскрикнул, заплакал, говоря кому-то под кроватью: Боже мой! Что люди с тобой сделали! Прости нас! Я тебя не обижу, дай мне руку…
Из под подкроватного, раскосого сумрака горели 4 алых огонька и раздавалось уже 2 крика: женский и детский.
Ангелы прижались к стенам своими взъерошенными, перепуганными крыльями.
Кто-то в ужасе залез на стол: под кроватью жило странное, двухголосое существо с 4 глазами: оно боялось выйти на свет.

Сон 6.
Проснулась в тревоге и холодном поту. Окно открылось от ветра..
Касаюсь рукой живота и… тихо вскрикиваю: он гладкий и пустой — бездетный.
На полу, возле стола, слышится шорох.
Поворачиваю голову: светит луна. Что-то бредовое, нежное в своей обнажённой ранимости, ползает по лунному полу, совсем как черепашка.
Помню, в детстве, когда у меня была черепашка, брат мне сказал, что черепахи в полнолуние вылезают из панциря, и, как бесконечно ранимые ящерки, ползают по квартире, совсем как лунатики: окликать их нельзя — умрут! 
Так тонка и ранима их кожа, как бы сразу покрывающая полупрозрачной плёнкой их душу.
В детстве я дождалась полнолуния и тайно, пока все спали, подстерегала, обнажённая — обнажённую черепашку, с бьющимся сердцем в груди: боялась её окликнуть ненароком, убить.
В итоге, пошла спать, сказав спящей в аквариуме черепашке: живи, милая, я не потревожу тебя, не окликну!

Лежала в ночи, боясь пошевелиться, а мой нерождённый ребёнок, ползал, пофыркивая как зверок, по полу. Уронил что-то.
Поднялся к шкафчику своего отца и отодвинул его, замер, что-то разглядывая, покачиваясь на своих задних ножках.
Ребёнок оглянулся на меня. Закрыла глаза. Не дышала.
С той же тёплой нежностью веса, с которым кошка в ночи тихо запрыгивает на край кровати, ребёнок оказался на краю постели и медленно, как кошка, не желая будить, крался ко мне.
Подошёл к моему лицу: тепло коснулся моих губ и щеки.
Пополз назад. Взобрался на мой живот, покружился как кошка перед тем как улечься, и вошёл в меня, скрылся во мне, и, сладко вздохнув, уснул, нагулявшись.

Сон 7.
Я — мальчик. Идёт экзамен в Петропавловской крепости и я на него опоздал.
Преподаватель — Набоков.
Стоит у доски и пишет на ней что-то о казни Достоевского.
Поворачивается ко мне и с улыбкой приглашает занять место рядом с длинным столом ( сочные и спелые фрукты на белой, как крыло, скатерти. Вино и хлеб: это чья-то свадьба).
Сажусь рядом с какой-то грустной девочкой в очках: у неё в руках подтаевшая конфета.
Набоков пишет на доске второе задание: процесс любви, или Приглашение к путешествию Бодлера (перевод Бальмонта).
Далее были такие вопросы: докажите бытие бога.
Когда душа становится любовью? В чём смысл жизни вон на той звезде в туманности Андромеда?
Опровергните бытие бога. ( следовало ещё 3 вопроса)

Дети, сдавшие экзамен, шли и садились за праздничный стол.
Робко оглядываюсь на них и с грустью понимаю, что я не подготовлен к экзамену.
Более того, я с болью понимаю, что этот экзамен — жизнь, и если я его не сдам — умру.
Сижу на экзамене и пишу предсмертное письмо: Мама, мамочка, родная, прости меня, но я не готов к этой жизни, меня ещё нет и не будет.
Меня не должно быть.
Я ещё ничего не сделал, а мне уже вынесли приговор. За что?

Мама, мамочка, я хочу жить, но не знаю как.
Я здесь как в тюрьме: обвязывают верёвкой живот и приковывают на всю ночь к решёткам рёбер твоих, а за ними — милые ласточки, звёзды..
Мамочка, я тебя очень люблю, прости, что я не могу сдать экзамен.
За окном сейчас стоят деревья, тополя.
Им недавно покрасили основания стволов белым цветом, и они стоят в ряд, стройные, милые, словно школьницы в белых гольфах до колен, на линейке.
Мамочка, как хочется жить… прости. Письмо не получается и я рисую голубое солнце в уголке листа и нас с тобой, идущих возле леса на пляже.
Мне хочется, чтобы эта комната, словно злая и хрупкая декорация, треснула, порвалась, словно исчерченный чьей-то рукой лист, и мы были бы с тобой, ты бы меня обняла и спасла.
Прости меня, мамочка.. время истекло. В крепости гасят свет.

Сон 8.
..................