О дружбе ( На мотив Шелли )

​

Я ласк твоих страшусь, как горьких мук,
Но ты меня не бойся, нежный друг, -
Так глубока души моей печаль,
Что огорчить тебя мне было б жаль.

Мне страшен каждый вздох твой, каждый звук,
Но ты меня не бойся, нежный друг, -
О, верь мне, я тебя не погублю,
Тебя я, как мечту, как сон люблю.

Перси Шелли.
.......
Мне очень нравится один друг. Женщина.
Иногда я ей придумываю нежные прозвища — имена души.
Нежнейшие солнечные зайчики памяти сердца: смутная память о том, кем она была и кем… был я до того, как родиться: невинное желание вовлечь в нашу дружбу — всю милую природу.
Я верю, что нежные прозвища среди друзей и влюблённых, сродни цветовому спектру далёкой звезды или планеты: по цвету можно понять какой состав атмосферы и возможна ли на этой планете жизнь.
По созвездию прозвищ, иногда можно взглянуть на душу друга, какой она была миллионы лет назад: душа-звезда.. она давно умерла, но свет её нежно длится сквозь сумерки преображений, цветения существований.
 
Просто нежно назвать друга — мало. Нужно именно уловить в нём этот нежный отблеск природы: в этом припоминании имени души друга — есть что-то прустовское.
Я долго собирал эти цветы имён души для своего милого друга: с моей синестезией, мне физически сладко было просто произносить губами как её имя, так и нежные прозвища.
Казалось, мы с ней дети в тенистом и райском саду, собираем ягоды.
Пальцы пачкаются во что-то сиренево-синее. Губы пачкаются, сердце..
Синее счастье в одной руке — подруге. Другой рукой кладу себе в рот прохладную синеву её имени, ласково и чуточку дико растущее из земли.
 
Её улыбка — как чудесный ящичек в детстве с подарком, приоткрылась: прямо в улыбку положил своё черничное сердце. Счастливый ящичек закрылся: оно — только её. Наше. Она мне иногда приоткрывает моё же сердце, нежно называя меня, как бы давая понять, что бережёт его, никому не показывая.
Я иногда не верю ей: кажется, что моё сердце куда-то пропало с её губ и бог знает где она его забыла, замечтавшись: на лавочке в парке, на природе с друзьями, в полумраке кинотеатра, в пустом кресле, рядом с которым быть может сидит теперь незнакомая женщина и плачет, смотря фильм о двух друзьях, разбившихся в аварии.
 
Так Мэри Шелли хранила в ящике стола сердце Перси Шелли, утонувшего, а потом сожжённого на берегу моря: хранила она его в рукописи поэмы Адонаис.
Я тоже пишу ей стихи и поэмы в прозе: похоже на собирание ягод в осеннем Эдеме.
Пишу я стихи по-старинке, на бумаге, и мои пальцы иногда нежно измазаны чернилами.
Приношу ей, как ребёнок, своё сердце, завёрнутое в листок. Она улыбается и иногда целует моё сердце на бумаге.
Моя грудь — ревнует.
Порою снится, как она расстёгивает мне синюю рубашку, отворяет ноготком грудь, и кладёт в неё поцелованный ею стих.
Целует мою грудь, как бы сургучом поцелуя скрепляя надрез в груди, спокойно застёгивает рубашку, синеву..
У меня в груди тепло бьются её поцелуй и стихи. Во сне я чувствую, как она целует другого и тогда словно бы моё сердце бьётся в нём, навстречу ей и я страдаю.
 
Сердца у меня нет: оно принадлежит ей одной.
Мы как-то ехали с ней в трамвае, почти гумилёвском, нежно заблудившемся.
Подошла кондуктор и спросила билеты. Я подал ей один билет; удивлённые глаза: а где второй? Вас же двое?
Я, со спокойной улыбкой, приобнимая подругу: у нас одна душа на двоих.
В трамвае ехали уже не мы: солнце и совёнок.
Пассажиры обратились в тенистый лес, шумящий осенней листвой голосов на ветру.
В лесу ходил заблудившийся и удивлённый кондуктор, щурясь на солнце и оглядываясь на чудесного совёнка.
В трамвае, в самом конце, ехало ещё одно прелестное создание: солнечный зайчик. Ехал он зайцем.
 
Подруга улыбнулась, сказав, что ей очень нравится это новое имя её души, и сказала, что это слово — совёночек, очень нежное, такое нежное, что его хочется как бы погладить.
А мне… захотелось погладить свои губы, что произнесли это слово.
Так я и проснулся в ночи, довольно глупо поглаживая свои губы.
Казалось, что меня высадили с того гумилёвского трамвая и моя подруга поехала дальше.
А быть может, наш трамвай просто попал в аварию где-нибудь в Серебряном веке или в России через миллион лет, сплошь покрытой дремучим, дивным лесом.
 
Если честно, из меня — плохой друг. Точнее — странный.
Не так давно предложил подруге… переспать с ней.
Не переспать ( пере  — словесная белизна крыла одеяльца, свесившегося на пол)… уснуть рядом с ней.
Стоял, как во сне, перед окном, прозрачно и ласково отражающем мою подругу.
Её отражение как-то славно, прустово даже, слилось с листвой за окном, солнцем, птицами, небом, синим, как моя рубашка.
Её лицо было на уровне моей груди: вместо моего сердца — её милое лицо.
Я говорил со своим сердцем, другом у меня в груди, словно нежный, первый сумасшедший на земле, ночью, украдкой, вернувшийся в утраченный Эдем, робко гладя рукою листву и птиц: я гладил её улыбающееся лицо у себя в груди, как нечто запретное, тайное.
 
В груди было томительно-сладко и жарко. Хотелось расстегнуть рубашку, грудь.. и как бы родить на свет её лицо.
Я любил её в этот миг совершенно невинно и бережно, вынашивая её лицо у себя в груди в нежных образах солнышка, совёнка, дождя…
Забегая вперёд, скажу, что мне снилось в эту ночь нечто странное, даже, безумное: моя грудь в муке рожало лицо моей подруги.
Грудь кровоточила, содрогалась, и, наконец, раскрылась в ночи, как цветок: на моей груди задышала прекрасная лилия.
Лилия её лица и тёплые ландыши рук: райский сад начинался у меня на груди.
 
Я сложил руки на груди, обняв новорождённое отражение лица моей подруги, и предложил.. поспать.
Всё это выглядело довольно глупо:
- Солнце, я хочу спать.
- Сейчас?  ( ответило заходящее солнце, словно бы я нежно сошёл с ума и разговариваю с солнцем за окном).
- Не важно.. да. С солнцем хочу спать, птицами, дождём…
- Ты о чём, с тобой всё хорошо?
- Да, мне сейчас хорошо. Хочу спать.. рядом с тобой.
 
Тютчевское молчание. Райский сад тревожно зашумел у меня на груди: я был близок к тому, чтобы утратить Эдем дружбы.
Лилия выросла у меня из груди и отражалась уже как крыло над моим правым плечом.
Подруга подошла ко мне и положила левую руку на моё левое плечо: осыпающаяся теплота мурашек… что-то вот-вот прорастёт у меня на левом плече: молчание, или — слово.
Дождь только прошёл. На окне — самостоятельной и чуточку сумасшедшей жизнью дышали странные капли, невесомо двигающиеся вниз, влево, вверх… как-то задумчиво замирали и двигались вновь: не сразу понял, что это были — мошки.
Заблудившиеся, чуточку пьяные запятые и точки какого-то пропавшего и важного предложения: запятые солнца, облаков.
Какая-то адская пунктуация, зло передразнивающая пунктуацию моих чувств.
Поднёс палец к одной такой точке и успокоил её: точка на облаке, сразу после пролетевшей птицы.
Прозрачно-влажный след на окне вдруг вспыхнул тихой радугой от блеснувшего солнца.
Жила тёмная, пленная мошка, рвавшаяся на свободу, в природу, и вдруг — стала тем, к чему стремилась: прозрачная радужность отпечатка моего пальца… словно ангел коснулся окна.
 
 Подруга согласилась, чтобы я поспал рядом с ней, при ней.
Она сидела на полу… совсем как в стихе Тютчева про письма. Я лёг на полу возле неё, головой чуть выше её колен.
В нашем выборе пола для моего сна, было что-то райски-невинное, нежное, словно бы все другие места — были слишком земными, а пол, с его мягким, лиственным взблеском, был похож на чудесную осень в Эдеме, которую не застали Адам и Ева: в этом поле было что-то бесполое и безгрешное, лунное даже.
Мы как дети в раю искали с подругой заветное место, которому мы могли бы доверить… мой сон, словно нежного и странного, подраненного зверька Эдема.
 
И вот, это место нашлось — пол: гостеприимная родина детства, привечающая у себя всех отверженных: упавший и закатившийся под кресло мяч, оторвавшуюся когда-то пуговицу, сумасшедшего паучка-недотрогу и затравленного солнечного зайчика.
В самом поле есть что-то буддическое.
Пока наверху текут странные разговоры взрослых и разбиваются сердца, останавливаются часы… на полу ребёнок как-то сразу навеки счастлив мгновением и даже родителями, которые уже расстались, где-то там, высоко над землёй, а тут, на полу, они ещё нежно-вместе, и их редкие улыбки ребёнку, как чеширские полосы света в вечернем лесу, если смотреть снизу.
 
На полу разговоры друзей задушевней: сбрасывается Эдемская одежда познания: статуса, гордости, самости, пола даже.. говорят одни души, сквозь тела, словно сквозь износившиеся лоскутья одежды через миллионы лет: сквозь лохмотья, не тело белеет, а сразу- свет!
Пол человека соприкасается с полом комнаты и в нежнейшей тавтологии растушёвывается, невесомится: быт переходит в бытие, бытие — на цыпочках слов привстаёт над землёю и плотью.
Если бы все политики, ссорящиеся насмерть враги, влюблённые, сели разом на пол, вернулись на родину детства, то войны на земле прекратились бы, влюблённые, улыбнувшись, обнялись бы.
 
На полу, как в темноте — говорить обнажённее и легче: словно погасили свет в теле и поле, как в смерти, и говорят одни души, мерцая пылинками в луче тёплого голоса.
Да, пол похож на дно реки лунным вечером: даже самые позы на полу при разговоре, их дивная, почти лунатическая смена ( ходят по карнизам нежных слов), похожа на жестикуляцию души: это накренившиеся остовы кораблей и затонувших мачт, парусов, похожих на занемевшие крылья колен.
 
Моя голова лежала в нежной, почти рембовской ложбинке между животом и согнутыми ногами подруги.
Она гладила мои тёмные, волнистые волосы, словно перебирая в пальцах давно забытые письма.
Русалочья, синяя улыбка ряби и голос во тьме:
- Тебе хорошо, мой странный и нежный друг?
Что будем дальше делать?
Мне говорить, или просто молчать?
Кстати, надеюсь ты не кричишь во сне? Просто.. было бы жутко вот так вот в сумерках тишины комнаты, с другом у себя под грудью, услышать крик: как нож, под сердце.
 
- Да, лучше ничего не говори. Твои руки и дыхание уже говорят что-то важное, даже друг с другом о чём-то говорят.
И во сне я не кричу. Шепчу иногда что-то.. иногда — плачу.
Но ты меня не бойся нежный друг ( помнишь этот странный стих Шелли?). И не отвечай мне, если я буду говорить с тобой во сне… быть может, я буду говорить с тобой, какой ты была 100, 1000, миллион лет назад.
Да и сам я, быть может, буду говорить кем-то, чем-то другим: в дружбе, моё сердце — лунатик. Не окликай его, оно может сорваться с карниза.
Как же хорошо… не часто вот так невинно прижимаешься к животу друга лицом.
Когда я так прикладывался к животу беременной знакомой, то слышал там биение другой жизни, как астроном, поймавший сигнал с далёкой звезды.
Но слышать девственный, тихий шум живота друга.. не менее таинственно: словно к тёмному холодку речного льда, отразившему звёзды, приложился ухом, сердцем, ладонями даже ( всем горизонтально-невесомым сораспятием веса и внимательной теплотой тела), и слушаешь, слушаешь разом все звёзды в небе и лиственную глубину реки, её таинственную жизнь, нежно слитую с твоим сердцебиением, дыханием.
Вот-вот что-то припомнишь, что-то древнее и огромное, как тень, падающая от тела на пустой дом у реки и даже на высокое дерево: не ты уже слушаешь реку, она слушает тебя; ты — ребёнок в чреве, на цыпочках слуха и веса подошедший к изнутренности материнской плоти, внимательно слушая, как с той, лунной стороны мира, кто-то столь же внимательно приложился к животу женщины и слушает то, что совсем ещё недавно было частью звёзд, деревьев, пролетевшей птицы…
 
- Ты не ела сегодня рыбу? Мне кажется… что ты смеёшься?
Знаешь о чём я сейчас думаю? О Цветаевой, на которую ты так странно похожа, даже очками своими, зеленоглазыми, когда мы с тобой на природе.
Погоди.. ты зайчиков пускаешь очками по моему лицу и груди?
Как это странно: простой солнечный свет.. стал живым существом.
Что интересно, в других языках солнечный зайчик называется иначе: солнечный крысёнок в Испании, поросёнок в Чехии, в древней Греции это был бы пятнистый оленёнок, в Калмыкии — это вообще ёжик.
Какая дивная радуга животных.. и всё это на моей груди; ты вновь заселила Эдем моей груди удивительной жизнью!
 
Может, мы с тобой погибли в той аварии на трамвае?
Или.. я, умер, но, не умея жить без тебя, из рушащегося мира, сознания, я успел создать своё маленькое убежище, палату души, где лишь ты и я в целом мире.
Знаешь… столетия, тысячелетия бы пролежал вот так у тебя возле живота и милых ног: маленький островок палатной комнаты среди звёзд.
Ангелы с грустью смотрят на нас: всё человечество уже давно в раю, а я — с тобой: с тобой не нужно рая.
Наше странное, палатное счастье дружбы, ангелы оградили бы высокой стеной, дабы не смущать души в раю.. но души часто приходили бы к этой лазурной стене, за которой шумел бы вечерний лес и жили бы дивные звери ( в раю ведь нет животных?).
 
Да, в нашем Эдеме есть книги? Страницы любимых книг шелестят осенней листвою Эдема..
Мне бы очень хотелось, чтобы ты прочитала маленькое воспоминание Цветаевой об Андрее Белом: Пленный дух.
Это.. спиритуалистическое воспоминание о её юности, метафизике дружбы, светлой любви женщины к женщине и.. попытке одной встречи.
Почему у Цветавеой было столько попыток? Комнаты, ревности…
Эта книга — чуточку о нас, нашей палатной дружбе.
 
Однажды в Берлине, Марина ехала с Белым на летящей площадке трамвая: он, неприкаянный поэт, истомлённый жизнью, взял её за руку — « Я больше всего на свете хотел бы сейчас положить вам голову на плечо… и спать стоя. Лошади стоя ведь спят?»
А до этого, в кафе, в кругу суеты незнакомцев, он подсел к Марине, излучавшей сияние..
Для него, у которого не было ни дома, ни родины, ни мира даже, ни друга.. она вдруг вспыхнула нечаянно — всем.
С ней стало вдруг сразу спокойно, покойно…
Я раньше не понимал строчку Пушкина: « На свете счастья нет, а есть покой и воля».
С тобой я впервые понял это.
И Андрей Белый понял… и внезапно захотел спать.
 
Во сне рядом с близким человеком есть более высшее доверие, чем даже при обнажении при нём: обнажается само бессмертие в своей бессонности существования.
Тени облаков, перерождений грядущих и прошлых мелькают у тебя на лице и груди.
Ты — и человек, и звезда и раненое животное Эдема: ты самое беззащитное существо на всей земле в этот миг: близкий человек может сделать с тобой всё что угодно: ты весь в его власти.
Малейший его жест, и ты вновь станешь светом, упавшим в осеннем лесу листком, даже зайцем, на которого охотится Толстой в Ясной поляне.
 
Забавно.. Белый не мог спасть рядом даже с теми, кого любил: ночью бывало просыпался, одевался и уходил, а женщина, совсем как грустное тело, которое покинула душа, лишь робко смотрела на него, уходящего в ночь.
Родная, почему наши тела не созданы для дружбы? 
Почему эти облака за окном, звёзды, птицы — всё та же милая ты, но так мучительно далекие от меня?
Помнишь стих Китса « К звезде», дивно похожий на Лермонтовский «Выхожу один я на дорогу», в котором, неведомо для всех, раскрыта тайна пушкинской строки.. счастья вообще?
Мой нежный друг, я сейчас усну, и не знаю, кем я проснусь и будешь ли ты рядом со мной.
Я даже не знаю, в каком веке я проснусь и кем будешь ты.
Просто… будь рядом со мной.
Ты мне нужна не меньше чем воздух и звёзды над головой.