Разбитое зеркало ( анатомия одной ссоры )

Той самой женщине

Тусклая комната сна. Вместо пола — песок.
Словно бы нарисованное детской рукой в уголке стены — осеннее солнце, похожее на замученного паучка.
Голубая, как небо, стена: небо окружало, обнимало мой сон и меня на постели. Дверей не было.
Выбраться из этой палаты сумасшедшего сна, можно было только разрушив небо.
Вместо двери — зеркало. К нему было страшно подходить: менее страшно спуститься в тёмный подвал заброшенного в лесу дома, где раздался пронзительный крик и всё смолкло: шумит листва, как река, заполняя подвал голубой тишиной.

В зеркале отражался не я, а грустная женщина в чёрном.
У неё были мои движения, очки, моя улыбка… иногда она в зеркале переходила в смех, каким женщина наказывает мужчину, как бы сметая его с лица земли, словно нежное и грустное слово на школьной доске — губкой в детской руке.
Становилось страшно, и я закрывал лицо руками, чтобы не видеть смех.
Но душа, измученная смехом и ожогом от голубого кнута женского взгляда, грубела в боли и жила равноправно телу.
Не в силах стоять перед зеркалом, не отнимая ладоней от лица, я делал шаг в сторону, в тенистое убежище неотражения, но странным образом, я делал шаг лишь душой, покидая своё тело, стоявшее как в параличе перед зеркалом с руками у лица.

Я смотрел на зеркало и плакал от муки, хотел прикрыть глаза руками, но рук у души — не было: я был совершенно обнажённым перед кнутом женского смеха и взора.
Бред самоистязания и жажды забвения дошёл до того, что я как бы вырвал голубой корень своего взора, вместе с памятью об этой женщине.
Вместе с ним я вырвал и нежные пространства мира, связанные с ней: звёзды, осенний парк с чудесной и рыжей собакой, пение птиц, вкус поцелуя и запах весны, имена и книги любимых писателей: Сартр, Воннегут, Кизи, Есенин..

Я спрятал себя в куцем и поруганном мире без красоты… без неё.
Я был жив.. нет, существовал.
Роскошный некогда мир, обратился для меня в растерзанную книгу, из которой вырваны почти все страницы.
Многие страницы исчерчены крестом чернил, и слова на нём как бы распяты.
Нельзя было установить связь между простыми и милыми раньше вещами: цветы и солнце, женщина и счастье, вдохновение и стих.
Мир накренился хромающей осью безумия, вращаясь вокруг себя как несчастная бабочка на тусклом полу, у которой ребёнок оторвал крыло и несколько ножек, желая сделать её похожей на человека.

Я не мог наслаждаться простым вкусом фруктов, словно в заброшенном Эдеме: сама память о них пронзала меня
невыносимой яркостью боли утраты не мира, не рая, но женщины.
Написание стихов не было больше связано с привычным для творческих людей чувством полноты жизни, удовлетворённой, густой тишины — после, на которую буквально можно опереться душой, как бы впервые почувствовав её вполне.
Нет, теперь рождение стиха, строки, было мукой устрицы, рождающей жемчужину: соринка звука, воспоминания попала на ранимую и алую мякоть души, и… словно насекомое в солнечном янтаре, захлёбывается густой и равнодушной теплотой мира.

Я сам себя загнал в это подполье сна, за которым рухнул привычный мне мир.
Обнажённый, ослепший, я стоял перед беспощадным зеркалом, в котором отражалась лишь женщина в чёрном.
В какой-то миг, всё погасло, даже отражение, и сладостная прохлада застоявшейся, как в пруде, тишины, коснулась меня.
Я стал входить в голубые воды весенней тишины: ноги мои скрылись… руки коснулись голубых и немых отражений листвы и солнца; бёдра и живот тоже отдались тишине, как тёплым рукам женщины, отдались как плоды, спелыми отражениями упавшие в реку.
Вот, грудь вошла в тишину, глубину, и замерло, как бы глотнув и тишину и солнце в высокой листве.
Сердце прозрело и вскрикнуло, и я вновь увидел в зеркале женщину, увидел сердцем, и мне уже нечем было заслониться от голубого кнута её взора и смеха.

Мира — не было.. Тела — тоже не было.
Душа ушла, как отлив, вместе с той женщиной, как её фата и пена цветов.
Осталось одно моё обнажённое сердце, замершее в воздухе ранимой розой: по лицу сердца наносились удары кнута.
Падали лепестки сердцебиений…
Рушились остатки мира, где-то там, за стенами сна.
Воздух кровоточил сердцем и плакал.
Но сердце не опускало трусливо лица своего а смотрело на женщину, в глазах которой тоже блеснули слёзы: сердце страдало уже за двоих и  его боль покрывало боль женщины, как человек на войне при взрыве укрывает собою любимую: он уже не чувствует себя и мира: его мир и душа, уставшей нежностью боли сузились до веточки дыхания женщины под ним: она дышит, она жива… а это главное.
Поцеловать бы эту веточку дыхания перед тем, как тьма закроет глаза сердцу…

Тьма шевелится ослепшим кутёнком теплоты.
Ладонь смутно дышит на постели, ищет что-то — другой руки… не находит.
Снится земля, разрушенная, изувеченная: на руинах робко растёт голубая веточка.
Поднимаюсь по обломкам мира к ней. Почему-то сложно и больно дышать.
Под ногами осыпаются картины Леонардо и Ван Гога, прекрасные книги и мелодии Моцарта, вся ранимая и поруганная роскошь мира, осыпается сама красота и богатство, но мне ничего этого не нужно.
Почему-то именно эта веточка в синеве мне важнее и нужнее всего.

Вот, осыпается, падает в пропасть и моё измученное тело.
Одна моя душа продолжает карабкаться дальше.
Осыпаются уже звёзды, что-то райское, облачное…
Достигаю вершины. Желанная веточка на ветру… склоняюсь над ней, но… боже мой, я не могу её коснуться и поцеловать — нечем!
Не могу защитить её и укрыть от холодного безумия мира!
Я похож на чудовище из Аленького цветочка, не дождавшегося своей милой: веточка засыхает и кровоточит, превращается в вену на моём запястье.

Ах, кто-то перевёл стрелки часов вперёд!
Моё тело лежит на земле и зарастает голубой и колкой травою секунд.
Меня уже нет. Над травой порхает что-то яркое, светит солнце и лежат чьи-то очки, отразившие небо: голубоглазые очки похожи на опрокинувшийся в траву счастливый велосипед.
Похоже на утраченный рай.
Солнце задремало в траве, на которую как бы просочилась слюнка света и блика с краешка губ, совсем как у сладко спящего человека: она так раньше спала: милая, смешная…

Что-то тёплое коснулось руки и рука осветилась счастьем, как при фотографировании в раю.
Улыбаюсь во сне: какой кошмарный сон мне приснился, любимая!
Мне снилось, что мы расстались, мир разрушился и посередине пустыни была больничная койка.
Принести тебе в постель кофе с топлёным молоком, родная?
Открываю глаза: уставшая ладонь взора упирается в голубые стены.
Зеркало заросло паутиной тёмных трещинок.
Оно пусто, как раскрытое уже века в грустный мир, разбитое окно.
Палата пуста. На постели, где я лежу, никого нет. 

Невыносимо больно и душно дышать.
Мне снится сон и мир, в котором меня нет.
Закрываю глаза: снова что-то тёплое из тьмы касается моей руки.
Ещё и ещё раз касается...с той текучей искрой напряжения, с какой к груди прикладывают ток, оживляя сердце.
Сердце вроде бы забилось и появилось на постели.
Проявилась, как на фотографии, моя перебинтованная на запястье рука.
Губы проявились и глаза: рядом со мной на постели сидела женщина в чёрном, в чёрных очках.

Я не мог пошевелиться, как парализованный ангел.
Пытался пошевелить крылом… качнулась веточка за окном, грустно пропела птица и смолкла. Женщина улыбнулась.
Она приходила ко мне, израненному, каждую ночь и читала мои письма к ней, и боль сливалась с нежностью, как сливается дождь с тёмной листвой за окном. Но дождь шёл внутри комнаты на окне.
Нежность моих писем, дарившая раньше столько света, теперь причиняла лишь ад.

Просыпался ночью в поту и слезах, тянулся к любимой, что спала рядом со мной, ослепшим, прищуренным шёпотом говоря что-то нежное: милая, какой ужас мне сейчас приснился! Обними меня. Почему ты молчишь?
Зачем ты тишина? Ну да, как всё просто.. твоя грудь — нежнейшие слова и сирень: я любил читать её губами.
Ты поворачиваешься на левый бок. Твоя спина и плечо — тишина.
Целую ночью плечо тишины…
Что-то не так. Открываю глаза: моя постель — над осыпающейся в ночь бездной.

Это была репетиция ада. Днём я жил, казался улыбчивым и простым, и это было лучшее в мире искусство, как сказал бы Есенин: я соврал любимой, и, как в аду, был осуждён врать себе и другим о том, что творится внутри меня.
А ночью начинался ад, какой не снился и герою «Соляриса» Лема: я жил с тобой в своих снах, терял тебя, пятился в явь, оступаясь, просыпался в слезах, надеясь тебя найти на постели, и.. утрачивал снова.
Я терял тебя несколько раз за ночь. Целовал во сне своё запястье, голубую веточку венки...сжимал тебя в своём сне, и просыпался со стоном, сжимая тёплую и влажную подушку.

Шелли писал, что для любящего человека время и возраст не имеют значения: можно за час любви прожить счастье целого столетия, а мир скорби обратить в тысячелетие мрака, вместившего все ужасы инквизиций и войн.
Любимая, я прожил с тобой несколько счастливых лет, а без тебя, с твоей душой — тысячелетия.
Я пережил гибель человечества и мира. Видел дивное искусство грядущего и тайну жизни на далёких звёздах…
Но что мне это без тебя? Мира не стало без тебя...

Философам, учёным, спорящим о тайне Того света, возможно, стоит обратить внимание на простого человека, который расстался с любимой?
Если бы они подключили его сердце и мозг к сверкающим датчикам, похожим на кабину странного самолёта, летящего в рай или ад, они бы сделали много открытий.
Удивительно, но чувство такого человека симметрично и страшно отражает загробные скитания, пейзажи ада: один человек жив, и другой вроде жив, а между тем они бесконечно разлучены, столь же безумно и фатально, как люди из разных веков, как умерший и живой.
Ты им живёшь,  а он тобой — нет. Он часть тебя до сих пор: какое-то кровотечение в невесомости. Алые веточки боли…
Похоже на экзистенциальный выкидыш у мужчины: проснуться ночью со слезами в постели, влажной от поллюции.

Этот спиритизм расставания может свести с ума: любой человек на земле, даже последний пропойца и бездомный, может заговорить с любимой, и она ответит ему улыбкой.
Любое животное, даже маленький паучок, может соприкоснуться с её жизнью, и она улыбнётся…
Всем, всем на земле доступно это счастье, но не тебе.
Что мне ад? Я в нём просыпаюсь каждый день и завариваю кофе на синем огне на плите: он похож на загробный и грустный цветок.
Умереть я не могу ( она будет винить себя). Жить — тем более. Остаётся только сойти с ума. Мне кажется… я разгадал случайно тайну безумия: это внутреннее кровотечение бессмертной души, на миг теряющей сознание вечности и приходящей в себя птицей ли, веточкой у окна…

Любимой нет, и душа, всей густой тяжестью веса существования, словно на какой-то странной планете, проваливается в невесомость отчаяния, где мучительно равен вес всех чувств и вещей: прекрасная строчка книги равна тёмному движению ветки за окном.
Вкус черешни отдаёт оскоминой равнодушия бессонницы с пересохшими и бредящими губами, как бы целующими темноту.
Мир медленно вспыхивает с ласковой усталостью твоей улыбки и тело обращается в душу. Всё вывернуто наизнанку.
Душа, неприкаянным призраком проходит сквозь предметы, прохожих, зачем-то счастливых друзей…

Прошло лет 100, или 200, не важно.
Лежу в постели с женщиной. Она целует мою грудь и живот в темноте… занимается любовью с темнотой: меня нет.
Смотрю на неё, как душа на тело, которое она покинула после смерти.
Тело зачем-то изгибается, стонет: не очень понятно, оно живёт и счастливо, или умирает в муке?
А потом назову женщину в темноте именем той, которую люблю… и она замрёт, отшатнётся от меня, как от призрака.
Женщина одевается в темноте. Надевает темноту и даже голос свой как бы одевает ( шёпот обнажённой женщины странно переходит в яркую и стройную осанку распрямившегося строгого голоса, когда она оделась и защищена этой одеждой).
Мгновение медлит у постели, странно смотря на обнажённого мужчину, бредящего на постели, шепча незнакомое имя

Продолжаю шептать её имя, перебирая его словно чётки в скрюченных пальцах губ.
Я повторяю это спасительное имя года, столетия, тысячелетия… мир рушится возле постели и обращается в пепел.
Вырастают дикие цветы возле постели, плещется море, и дивные птицы, как рыбы на картинах Кватроченто, парят в синеве: я на дне жизни, времён.
Открываю глаза. Рядом со мной сидит моя любимая, женщина в чёрном, и грустно мне улыбается.
Гладит мне грудь и что-то шепчет..

Слов я не слышу и мне кажется, что её касания мне скажут больше: пытаюсь сердцем, словно пересохшими губами души, пить её бледную прохладу касаний… но ничего не чувствую.
Мне грустно. Опускаю голову — в моей груди огромная чёрная дыра, целая бездна, и она осыпается, расширяется.
Женщина что-то делает в моей груди своими руками.
Ищет что-то забытое, утраченное: счастье? сердце? не знаю.
В этом было что-то невыносимо интимное и одновременно — болезненное.
Она робко входила в меня и жила всей доверчивой теплотой своего существования, и мне было почему-то стыдно, что я не могу найти для неё, милым гостям в моей груди — её ладоням, своё сердце и счастье.

Я печально улыбался, отворачивал лицо и просил прощения.
А потом в её влажно-алых руках что-то сверкнуло: она доставала из груди сбережённые мной из погибшего мира, для неё одной… солнце, веточку дерева, птиц, райские и спелые фрукты.
Она пересаживала всё это в уставшие и тусклые пространства вечера, и мир постепенно оживал.
А потом она что-то положила мне в грудь, как Ангел у Пушкина, и в груди стало счастливо и тепло.
Что это было? Поцелуй? Какое-то важное и нежное слово?

Закрыл глаза и слушал птиц в синеве и сердце своё.
Боялся открыть глаза и проснуться.. в пустой палате посреди погибшего мира с вороном из стиха Эдгара По на грядушке постели.
Чувствовал тепло её ладони в своей руке.
Тепло улыбалось в руке и любимая сказала, как бы продолжив в голосе улыбку руки: 

- Почему ты мне не писал? Я два дня назад загадала: если ты чувствуешь меня, то напишешь сегодня.
- Милая, я писал тебе, но удалял письма. Потом писал от руки.. боялся сжечь, и потому в парке положил письмо как раз в тот день, в дупло грустного дерева.
- Ты писал письма деревьям? Друг мой, друг мой, ты очень и очень болен.
Мне ревновать тебя к деревьям? Шучу.
Отдыхай, теперь я рядом.
- Сожми мою ладонь крепче. Слишком безумен и нежен наш разговор. Мне кажется, что я ещё сплю.
Листва, как река, шумит за окном…
Я ведь не сплю, родная? Пожалуйста, не молчи, скажи хоть что-нибудь!

Пьер де Шаванн - Надежда