Шестое чувство

Люди не теряют веру в любовь и не перестают желать её.
Они просто не верят больше в счастливый конец.

( Грегори Дэвид Робертс "Шантарам")

Перефразирую начало повести Достоевского: я странный друг, очень странный — у меня больная дружба, как есть больная любовь: подпольная дружба.
С чувством любви всё ясно — оно стихийно, как гроза над океаном.
К ней человек в большинстве случаев готов, зная её огромность: от её порывов одежда за нашими плечами так и норовит превратиться в сияние крыльев.
А к дружбе? Готов ли человек к дружбе? Создано ли наше тело для дружбы вообще?

Вот на вечернем горизонте вспыхнуло в небе что-то Венецианское: белоснежные соборы и даже ажурные мосты.
Далёкие зарницы, как колокола, вызванивают синеву. Хорошо…
Дружба, похожа на далёкую звезду, только что открытую замечтавшимся астрономом: она ещё в голубом отдалении нежности.
Астроном ещё не знает силу её сияния и есть ли на ней жизнь.
На этой звезде могут полыхать чудовищные войны и ссоры крылатых существ, а для астронома звезда будет сиять в ночи тихим светом, и он даже поцелует её перед сном в стёклышко телескопа, словно в дверной глазок.
А ночью влюблённому астроному приснится чудесный сон: кто-то позвонил в дверь.
Подходит сонный к двери, смотрит в глазок: в полумраке площадки замерла звезда — улыбается. Ещё раз звонит…
Как она его нашла? Милая...

Моя подруга похожа на звезду: она носит очки и я иногда люблю приникать глазом к правому стёклышку, словно к телескопу: вспыхивает ласковый, карий космос райка… из глубин космоса слышится смех в темноте: она почему-то стесняется.
Интересно, много ли есть друзей, присутствовавших на родах подруги?
Нормально ли это? В нашем безумном мире — да.
Она осталась одна. Захотела сохранить ребёнка, и молодой человек устранился: так в ночи космоса корабль покидает планету и она уменьшается в размере, как заколдованная: ещё миг, и она становится размером с голубой блеск на кончике иглы: маленький прохладный укол в грудь, и всё: ровная, гладкая темнота.
Словно и не было никакой планеты.

Подруге страшно было рожать одной и она попросила меня быть с ней.
Я был с ней, держал её за руку. Иногда закрывал глаза от странной фантомной боли, ярко вспыхнувшей на кончиках моих пальцев: я был в невесомости комнаты, поджавшей колени и парившей на высоте 4 этажа.
Наши руки были тонким и трепетным тросом космонавта: это всё, что связывает его с Землёй.
Казалось, если я разожму руку — то потеряю друга.
Трос порвётся, и космонавт, захлёбываясь тьмой, медленно будет удаляться к звёздам: я был для ней Землёй. Она — для меня.

Сквозь ало прищуренный слух, приливом вечера доносились матовые звуки жизни за окном, такие нежные и ранимые, словно бы к ним нагнулся ангел-ребёнок и погладил как грустного и и бездомного зверька.
Звуки тепло ощущались и в моей руке.
Странно, но я как бы моргал рукой в руке друга. Я видел её сердце и боль.
Видел эти звуки заоконные. Рука подруги порой щурилась на некоторые резкие звуки мира и я чувствовал необъяснимое: шум листвы, людей, машин и птиц, тайно участвовали в рождении ребёнка: подруга пропускала их через себя и словно бы тоже рожала их, но уже более чистые и светлые, как бы процеженные сквозь её сомкнутые ресницы.

А я ничем не мог ей помочь. За лилово прикрытым веком сердца прозрачно мелькали образы, похожие на капли бензина в вечерней луже: они гадательно расплывались, образуя очертания новых континентов и даже морей: что-то нестерпимо райское было во всём этом.
Не знаю с чем это сравнить… говорят, в душе умирающего мелькает его прошедшая жизнь.
Здесь было нечто похожее, только ко сему этому, боли и яркой неизвестности, примешивалось и ещё что-то: мелькание будущей жизни… ребёнка.
Ребёнок ещё не родился, а я был нежно связан с ним любовью к подруге: её дрожащая рука в моей руке — была пуповиной, а мои обнажённые чувства — спиритуалистической нежностью, кровотечением моей эмпатии ( без неё я тогда сошёл бы с ума).
Я чувствовал нерождённым ребёнком его первые, голубые глоточки мира: я по новому слышал птиц, шум листвы.
В вечере памяти вспыхнул образ голубя: на его шее — чудесные радужные разводы: эдакая вечерняя лужица, буддически поджавшая колени и воспарившая над землёй.

Подруга вскрикнула. Голубь скрылся в листве воспоминаний.
Странно отозвалось на крик что-то в груди и горле: трудно было вздохнуть.
Удивительно — простой вскрик, дрожание воздуха, вызвало дрожь в груди и горле.
Если бы за окном взлетел голубь и на плече у акушерки в белом халате зацвёл цветок, я бы не очень удивился: между людьми и вещами устранилась какая-то преграда и теперь с ними могло произойти что угодно.
Мне даже казалось, что каким-то нечаянным, райским образом, я мог тоже что-то родить: так ярка была моя боль сопереживания.
Врач с удивлением переводит взгляд на меня: я робко держу на коленях что-то нежное: веточку мелодии, стих, в пелёнках белых листа. Из груди кровоточит… намокла рубашка: простите, доктор, я нечаянно родил.. красоту.

Подруга снова вскрикнула и сжала мою руку.
Под ногами задрожала земля: что-то рушилось в мире.
Страшно было посмотреть в окно: стены уже нет, дома разрушены, птицы неприкаянно мечутся в небе.
Человечества быть может уже нет, а рядом со мной.. рождается человек.
Почему-то в тот миг я вспомнил, как подруга со слезами на глазах рассказывала мне о своём походе к гинекологу и в неё грубо проникали холодным зеркалом: она вскрикнула, а врач ей сказала грубо: чего такая нежная? с мужчиной когда ложилась, небось не кричала…

Как в бреду, представил, что у меня «там» — холодное гинекологическое зеркало, довольно жутко и хищно увеличивающееся при возбуждении.
Вот я им вхожу в женщину и.. ей больно, она вздрагивает, а я… вижу её, её боль — изнутри: я вижу из женщины, слышу, мыслю, плачу: я не хочу выходить из женщины — мне стыдно и больно.
Вздрагиваю от странной и фантомной боли в паху: что-то разбилось, треснуло, словно окно с промелькнувшим в нём голубем.
Стало невыносимо стыдно за мужчин, причиняющих боль женщинам, думая лишь о себе, и за таких… гинекологов.

Вспомнил рассказы подруги, как во время осмотра, когда она беззащитная и ранимая лежала в кресле, в кабинет вошли совсем чужие врачи, как ангелы, ошибшиеся дверью ( мужчина и женщина). Смотрели на неё, как на вещь, одежду души, неряшливо брошенную на кресло…
Боже, как ей тогда было стыдно! А ещё это окно на первом этаже, напротив, невыносимо и внимательно-яркое: кажется, голоса мужчин, детей, шум листвы и птицы смотрят на неё, бесстыдно смотрят!
Подруга сжала мою влажную руку: ощутил какой-то метафизический, женский стыд: каждый листок весенне проросшего звука за окном, буквально ранил меня, проникал сквозь меня, не замечая тела, раскрыв его, как шторку по утру.

Каким-то рикошетом памяти мне тогда вспомнился один интимный и постыдный эпизод из подростковой жизни: мне в школе нравилась одна девочка, относившаяся ко мне как к забавному другу.
Безумно переживал по этому поводу. Как и у многих подростков, вполне естественно, это чувство высвобождалось в ночной мастурбации.
Вот только к этому примешивалось нечто экзистенциальное: незадолго до этого у меня умерла бабушка, и мне казалось, что она с неба видит всё это.

Мой метафизический стыд усугублялся.
В другие ночи на меня смотрели бабушка и мой ангел хранитель.
Я не выдержал и на эмоциях, шёпотом, выкрикнул в небо за окном: давайте, всех сюда приведите: ангелов, зверей, писателей умерших... пускай все смотрят!
Я испытал тогда не столько чувство оргазма, сколько мучительное чувство женщины, проснувшейся ночью на влажной постели: выкидыш.
От нервного перенапряжения я заплакал, зарывшись головой и сердцем в подушку: нежнейшее чувство к подруге, иррационально смешалось у меня с ангелами, искусством и… моим пороком среди ночи и звёзд.

Рука подруги затихла в моей руке и грустно улыбнулась.
Я был с ней одним целым, впитав её женственность и боль: я целиком отдался ей — такой самозабвенной теплоты слияния у меня не было даже во время секса.
Лиловатые звуки грозы на заре, словно робкие ангелы заглядывали в окно, за моё плечо… но мне уже не было стыдно.
Да, я был духовно обнажён перед ними и бесконечно раним, почти прозрачен, но одновременно я был их нежной частью: частью шума листвы, голубоглазого прилива вечера, смеха женщины ( боже, как я желал узнать чему тогда рассмеялась эта женщина за окном! Словно рассмеялась счастливая и первая звезда или цветы на яблоне).

Подруга позже рассказала мне чудесную мысль из романа «Шантарам», который она тогда читала: все мы вышли из воды.
Но женщина продолжает носить в себе частичку этого океана: это её околоплодные воды, которые и по вкусу похожи на тот древний, солоноватый океан.
Мне тогда очень понравилась эта мысль.
А что носит в себе мужчина? Стыдно даже сказать: какие-то «разросшиеся хвощи» из «Шестого чувства» Гумилёва.
Может, поэтому женщине так нравится лежать на мужской груди? 
В ней не нежное, афродитово зарождение жизни, но мучительное и тёмное зарождение чего-то иного, прямоходящей тоски устремления в небо.

Некоторое время спустя после родов я сидел с подругой на кухне, рассказывал ей про Индию, пил красное вино и смотрел на вечернее окно, на невидимый в городе млечный путь.
Подруга подогревала сцеженное молоко…
Неожиданно для себя, чуточку зардевшись голосом, я спросил у ней, какое женское молоко на вкус и… можно ли мне его попробовать?
Не знаю как это объяснить.
Тогда, на родах, со мной что-то случилось. Я чувствовал себя рождённым заново.
В самых моих чувствах и творчестве было нечто новое: младенческий и нежный хаос взгляда на мир, похожий на пятна бензина в вечерней лужице.

Мне жизненно необходимо было попробовать женское молоко. Кроме того, «молоко друга» звучало необычайно притягательно и таинственно.
Улыбнувшись и слегка покраснев ( средиземноморский и нежный загар стыда), подруга сказала, что лучше всего на вкус, так называемое «заднее молоко», «последнее»: оно более густое и сладкое: милейшее и экзистенциальное гостеприимство женщины, угощающей друга самым дорогим из глубин своей груди: синие веточки яблоневого дерева на заре — белое цветение женского естества…
На вкус и правда молоко напоминало подслащённое топлёное молоко: пил из чудесного бокала для вина, словно райский сомелье.

Был вечер. Голубой прилив мира и мы с подругой на жёлтом, песчаном пляже комнатной тишины.
Мы не на земле, а не нежной планете: средиземноморский загар стыда на наших улыбающихся лицах, а справа от солнца — млечный путь.
Голос ребёнка в приливе заоконной, узорной тишины: ангел выходит из моря, кутаясь в белоснежные полотенца крыльев.
Голос идёт к нам, потягивается, улыбаясь…

Странная и нежная планета — дружба, летела среди миров, в мерцании светил.
Я читал подруге стихотворение Анненского и рассказывал о чуде млекопитающих в океане, похожих на эмигрантов земли, вернувшихся от безумия мира в свою изначальную родину — океан.
Быть может, любовь  — это стихия земли и воздуха: она ближе к звёздам.
А дружба — древнейшая и инфернальная стихия, подобная океану, породившему жизнь.
Есть в мире странные создания, люди и даже животные, чувствующие свою изначальную верность этой таинственной стихии, добровольно возвращаясь в неё, отразившую звёзды.