Сказка

​
Часть 1
 
- Если смотреть на гнездо с птенцами сверху, как ангел, то можно увидеть маленькое чудо: в накренившейся небесной лазури, плавают маленькие, жёлто-алые листья ольхи, касаясь друг друга и нежно покачиваясь: осенние листочки ольхи, на весеннем клёне, разве не чудо?
 
- Я догадалась, это птенцы раскрыли клювики!
А ты меня сегодня перепугал, когда мы гуляли с тобой в парке и вдруг, увидя висевшую на ветке кормушку из пластмассовой бутылки, с синицей, ты достал карманный ножик и, странно улыбнувшись, пошёл к ней, сказав, что поможешь ей.
 
- И чего же ты испугалась, Оля?
 
- Мы в садике уже проходили, что птицы улетают осенью на юг.
А ты иногда такой странный… словно у тебя барабашка в голове. Не смейся.
Вот я и подумала, что эта птичка не смогла улететь на юг со своими друзьями, и ты хочешь её убить, чтобы её душа улетела в рай, так похожий на тёплые страны.
У животных ведь душа — это тело, правда? Потому они… сразу прекрасные и удивительные. А люди…
 
- Где ты набралась таких мыслей? В садике?
Ты же видела, что синичке было больно.
 
- Не видела я, что ей больно. Разве боль можно увидеть?
Это как увидеть ветер — невозможно.
 
- Но ветер ведь можно увидеть, если он шевелит листву…
 
- Ты жульничаешь, как и все взрослые.
 
- Это жизнь жульничает.
Когда кому-то больно, то сердце, как осенний листок — дрожит. Это просто.
Вот и синичке было больно. Люди хотели добра, сделали кормушку, но не поставили себя на место птицы, вот и всё: её лапкам было больно сидеть на острой прорези.
Потому я по краям и надрезал, загнув в кормушку.
 
- Ты фантазёр, Саш?
 
- В смысле?
 
- Ну, добрый? Помнишь ты мне рассказывал о Шелли? Он говорил, что добро человека основано на воображении, умении почувствовать себя в другом.
Может поэтому мы, дети, так ценим воображение, будто… тёплую родину добра?
 
- Родина добра? Хорошо сказала.
Это родина многих: искусства, души, бога, смерти даже...
 
- А смерть, это такая чёрная, грустная птица, прилетающая к нам на землю погреться?
Ей так холодно, она так страдает, ища тепла и прижимаясь к деревьям озябшим, животным и людям, что они тоже замерзают, да?
 
- Знаешь, мне кажется, нужно будет сходить и посмотреть на твой садик.
Откуда у тебя такие мысли?
 
- А почему мысли — у меня, а не я у них?
Они сами. Они всегда, как рай.
Расскажи какую-нибудь взрослую грустную сказку.
Помнишь ты мне читал Андрея Платонова — Путешествие воробья, как он попал в рай ещё при жизни, совсем как святой.
Животные ведь чуточку святые, да?
Я недавно была с мамой в гостях, и её друг, присев ко мне, спросил с улыбкой: хочу ли я нового папу?
И странно посмотрел на молчавшую маму, опустившую лицо…
А потом он спросил, увидя книжку у меня в руках, что я люблю читать… И я ему, при всех, сказала: Андрея Платонова.
Все почему-то удивились, а он, рассмеялся. Не нравится он мне.
Откуда у тебя на левом запястье тонкий шрамик?
 
- Ашрамик… порезался.
Рассказать про Пьяный корабль?
 
- Про Джека Воробья?
 
- Не совсем. Когда-то во Франции жил удивительный поэт, ещё мальчишка совсем, мечтавший о том, чтобы все люди были братьями.
Он так же мог видеть цвет букв, и потому стихи его были как нежная радуга на ладонях страниц.
Его душа рвалась куда-то… он совершал странные поступки: убегал из дома, показывался голышом в окне, не имея денег, нежно подворовывал книги в магазине, но не разрезал страницы, умудряясь читать их так, чтобы потом вернуть их незаметно в книжный, но ему было стыдно, и он продавал их…
 
- У него тоже был барабашка в голове, как и у тебя?
А за что раньше резали книги? Что они сделали? 
Может, он их спасал и продавал людям, как зверят, в хорошие руки?
 
- Ты маленький поэт…
А однажды его друг, тоже поэт, Верлен, разозлившись, выстрелил в него и попал в запястье, и так распереживался, что протянул ему пистолет, предложив выстрелить в себя.
В конце-концов, ему всё это наскучило и он захотел увидеть мир во всём его цвете и ранимости — сразу.
И вот он отправился на корабле в Африку, куда улетают птицы.
 
- А почему воробьи не улетают? Они как и Пушкин, невыездные? Ты мне рассказывал про Пушкина…
 
- Не отвлекай. Этот мальчишка вырос и бросил писать стихи: поэзия была вокруг него.
Он просто радовался пролетающим над вечерним озером фламинго…
 
- А если бы фламинго, любопытства ради, смотря на птиц, что возвращаются к нам весной, прилетели бы с ними к нам, в Россию, они бы… сошли с ума?
 
- Смотря куда прилетели бы. Ты будешь слушать сказку, или нет?
 
- Представила безумных фламинго, похожих на осиротевших ангелов, мечущихся вечером над нашими грустными домами.
 
- Но постепенно он понял, что люди вокруг него не очень добрые: они торговали чёрными, как тени, людьми.
Его корабль носило по разным морям, странам и даже — векам, словно яхту Шелли в бурю.
Он торговал оружием, из которого убивали людей.
Поэт устал и потерял свою родину, как выросший маленький принц: он стал её забывать.
А дома его ждала сестрёнка, очень его любившая.
Она уговорила его вернуться домой.
К этому времени он был уже несчастным человеком, лишившимся ноги: он больше не мог путешествовать.
Пришлось вернуться домой..
Поэт лежал в постели, а за ним ухаживала его сестрёнка, а он буквально таял на глазах.
 
- Как весенний снег?
 
- Да. Его губы нежно бредили о какой-то райской стране и голубых, как небо, цветах, пёстрых птицах, похожих на яркие цветы и слова, самые главные.
Сестрёнке казалось, что её брат словно бы таинственно пропадает из нашего мира, проявляясь на райской фотографии.
Вот, пропала его нога, как бы ступив в тёплые и яркие цветы.
Вот, сейчас пропадёт его рука, совсем как грустный воробушек, нахохлившийся в бурю, сонно вздрагивая в наметённых сугробах-складках простыни.
А потом пропадёт всё, и останется на белой, как снег, постели, одно его нежно бьющееся сердце, но через миг, пропадёт и оно, едва сестра со слезами на глазах дотронется до него.
 
Часть 2
 
А потом мы с Олей, ближе к вечеру, смотрели на синиц, прилетающих к кормушке на балконе.
Балкон был похож на ладонь уставшего человека, сидящего на паперти возле храма.
Дом и правда словно бы грустно присел, прислонившись спиною к клёну, и… не ждал милости от людей, а наоборот, дарил милость и сердце — птицам небесным.
Это было похоже на чудо: зёрнышки на ладони невесомо поднимались в воздух в животиках птиц, и воздух как бы зацветал, прорастал ласковой и тёплой пестрою птиц.
 
Мне это напомнило стих Гумилёва о нищем у забора, заросшего дикими цветами, мимо которого люди шли куда-то, в поисках рая и добра, не догадываясь, что они проходят мимо апостола Петра с ключами от рая.
А потом случился маленький оконный ад.
Просто удивительно, как одно и тоже явление может для двух людей быть адом и раем.
Уже нежно смеркалось. Синицы все уже разлетелись по своим таинственным домикам.
Прилетела маленькая и худенькая синичка, видимо, ненаевшаяся и голодная.
Ребёнок с улыбкой и счастьем в глазах смотрел из окна, как синица кушает её зёрнышки.
 
Девочка оглядывалась на меня, улыбчиво спрашивая: ты что такой задумчивый и грустный?
А я присматривался… синица брала семечку и отлетала на деревце под окном, расклёвывая её подозрительно долго и как-то… не так.
Она была похожа на раскаявшегося грешника в храме, припавшего на колени и с жаром о чём-то молящегося: головкой — то вниз, то вверх.
 
- Синичка молится ( прошептал я. Ребёнок улыбнулся.)
 
Потом я заметил, что синица, робко беря семечку, порой оглядываясь на ангелов за окном ( я и ребёнок на подоконнике, в позе ангелочков на картине Рафаэля — Мадонна), отлетает на одну и ту же веточку, на то же самое место.
Это походило на бред…Девочка отвлеклась на минуту.
Птица клюёт семечку, пугливо озирается на меня, словно я мог подлететь к ней и отобрать.
Я грустно улыбнулся: синичка… увидела во мне равного себе; она как бы увидела глазами святого, видящего человека таким, каким его задумал бог.
Человек с крыльями, а не летает: птицы наверно считают людей сумасшедшими, глупыми, жалея их и любя.
 
Я присматривался… и вот, у меня болью дрогнуло сердце, словно отдёрнутая от плеча любимого человека, рука: он стоит у окна, к нам спиной, трогает дрожащий цветок, говоря что-то грустное…
Ему очень больно, и мы чувствуем и мыслим рукой, чутким сердцем — что прикосновение к нему, может причинить боль его обнажённому существованию.
Синички обычно зажимают семечку между лапок и расклёвывают её.
А эта синичка не могла так сделать, потому она и отлетала к одному и тому же месту на ветке, где другая веточка, видимо, заменяла ей отсутствующую ножку.
Это была очень худенькая, я бы даже сказал, экзистенциальная синичка.
 
Она прилетала и на следующий день, к вечеру, боясь других синичек и не смея кушать вместе с ними… словно отверженная.
С ней прилетала и другая синица, видимо, её пара. Она разделяла с ней её положение и боль; она была с ней мыслью, взглядом, всем своим тёплым существованием: так нежно-рядом может быть лишь душа и Надежда.
Перед сном я рассказал ребёнку сказку о птицах в раю, тоскующих по земле.
 
Мама Оли задерживалась. Лёг в постель… в темноте я не видел себя.
Казалось, меня нет. Одно моё сердце лежало и билось в ночи на постели.
Обнажённое, глупое сердце в слезах… так похожее на синицу, забившуюся в своё таинственное гнёздышко.
А у синиц самые грустные и таинственные гнёзда, похожие на пьяный корабль Рембо: они могут быть везде: в опустевшем дупле, норке мышиной, трещине в стене дома, в разбитой бутылке…
Не всем удаётся пережить холодную ночь.
А сердцу? Безответно влюблённому сердцу?